МЕЖДУ “СТАРЫМ” И “НОВЫМ” СРЕДНИМ КЛАССОМ 4 страница

Разрушение этой системы в начале 1990-х годов поставило перед основной массой научных работников проблему элементарного выживания. Часть из них решила ее путем эмиграции, часть ушла из науки в другие сферы деятельности. (На курсах менеджеров и предпринимателей я познакомился с доктором физики, являющимся в настоящее время собственником небольшого предприятия по производству гвоздей и тому подобных простых металлических изделий; он мечтает вернуться в науку, но не видит для этого реальных возможностей.) Те, кто по разным причинам не выбрали эти пути, в большинстве случаев могли рассчитывать только на дополнительные коммерческие доходы от научной или околонаучной деятельности, либо самостоятельно находя источники таких доходов, либо участвуя в подобного рода работах своих учреждений. Глубокий пессимизм, настроения растерянности, уныния, пассивного социального недовольства являются, судя по данным репрезентативных исследований (см. например, указанную работу А.Г. Шмелева), наиболее распространенной реакцией научного сообщества на этот кардинальный сдвиг в его положении. Непосредственные мотивы подобных настроений могут варьироваться: у одних это элементарное материальное обнищание, у других повышенная трудовая нагрузка и необходимость тратить время и силы в поисках заработка, у третьих — вынужденный отказ от собственных научных планов и интересов ради работы по заказам и договорам; у многих все эти мотивы могут сочетаться в тех или иных пропорциях. Но во всех случаях общей основой пессимизма ученых является утрата гарантий институциональной, государственной поддержки их деятельности — утрата, воспринимаемая психологически как разрушение важнейшей основы социального бытия данной профессиональной группы.

Наиболее существенная особенность “оптимистического” меньшинства научного сообщества состоит в том, что оно гораздо меньше — по сравнению с большинством — психологически интериозировало зависимость личных судеб и профессиональной деятельности от социальных институтов. Конечно, подобная зависимость реально существует и для этой группы, но оптимисты воспринимают институциональную, макросоциальную действительность как внешнюю среду, которой они способны противопоставить свои собственные силы и ресурсы: трудоспособность и энергию, творческие потенции и любовь к своему делу. Вынужденный “выход на рынок” переживается не как несчастье, но как способ адаптации, раскрывающий новую сферу выявления этих личностных сил и ресурсов. При всей неоднородности отношения ученых-оптимистов к используемым ими способам добывания денег, никто из них не рассматривает эти способы как нечто непереносимое, не совместимое с ценностями и целями их профессиональной деятельности.

Как мы видели из рассказов наших респондентов, их связи с рынком значительно различаются по формам и интенсивности. У одних работа на заказ — основная форма профессиональной деятельности, у других — необходимое дополнение к основной творческой, практически не оплачиваемой работе, третьим удается продолжать свою собственную творческую работу, выйдя на глобальный рынок, обеспечивая ее финансирование путем участия в международных проектах и получения зарубежных грантов. В рамках последнего варианта (характерного, в частности, для медицинской науки) связь с рынком выступает в имплицитном виде и не ведет к изменениям в содержании исследовательской работы. Но даже при преобладании и высокой интенсивности чисто “рыночных” работ, когда рыночный спрос определяет цель исследования, их психологический смысл для ученых-оптимистов не сводится к заработку: они воспринимаются как разновидность творчества и способ самореализации. За высказываниями некоторых респондентов о том, что они предпочли бы современный тип научной деятельности советскому, угадывается еще один аспект этого смысла: самостоятельное плавание по рыночному “морю” лучше, чем обеспечиваемая патроном-государством спокойная жизнь в академической “башне из слоновой кости”. Лучше, потому что позволяет человеку полнее, разностороннее, “богаче” раскрыть свой творческий потенциал, при этом отвечая на непосредственные, воплощаемые рыночным спросом реалии жизни. В связи с этим можно напомнить, что отсутствие внедрения в практику достижений науки было одной из самых ее больных проблем в советский период, рынок в присущих ему стихийных формах в той или иной мере преодолевает это отчуждение науки от жизни. Бюрократический патернализм может обеспечивать относительную стабильность условий жизни и труда ученых, но создаваемая им мертвящая общественная атмосфера нередко лишает их стимулов к творчеству.

Рассматриваемая часть российской научно-технической интеллигенции готова, сведя к минимуму свои материальные запросы, предельно напряженно работать как в сфере “чистой” науки, так и включаясь в рыночные механизмы. Мало походя по своему материальному статусу и психологическому облику на “классический” (западный) средний класс, она более многих других социальных групп способна к выполнению конструктивно-инновационных и стабилизирующих функций, которые приписывают этому классу политики и социологи. Инновации — естественный продукт любой успешной научной работы, а политическая и социальная стабильность — ее необходимое условие: перефразируя известное высказывание дореволюционного российского политика, можно сказать, что ученым нужны не великие потрясения, а великая наука.

Все сказанное не означает, что оптимизм ученых можно рассматривать как достаточное основание для оптимизма в отношении судеб самой российской науки. Во-первых, ситуация, которая описывается в их рассказах, настраивает скорее на мрачные прогнозы. Работа на рынок, как бы ни была она необходима и для их выживания и для углубления связей науки с инновационной практикой, сама по себе не может обеспечить ее подлинного развития. Бюрократическая опека вредна ей, но не менее вредно ее тотальное подчинение “невидимой руке” рынка. В частности потому, что, как показано в одной из работ о кризисе российской науки — исследовании А.В. Юревича и И.П. Цапенко, современный российский вариант рыночной экономики не приспособлен к ассимиляции достижений научно-технического прогресса [69]. Фундаментальная наука вряд ли может выжить без подчиненной ее потребностям институциональной материальной поддержки, а фундаментальные исследования — необходимое условие и основа прорывов в прикладной науке. Во всех развитых странах наука имеет такую институциональную поддержку или от государства, или от частного сектора экономики. В России дело, как известно, обстоит иначе.

Во-вторых, описанный здесь оптимистический менталитет ученых вряд ли может рассматриваться как фактор, содействующий изменению этой ситуации; скорее, он выражает “адаптационное” примирение с ней. Ученые-оптимисты достаточно самостоятельны, активны и инициативны лишь в рамках их собственной профессиональной деятельности. Они борются своим трудом за право заниматься любимым делом, но никому из них, если судить по интервью, не приходит в голову идея, что нужно как-то защищать интересы науки на макросоциальной и политической арене. Их собственное “общество” — это круг коллег, лаборатория и отдел, в лучшем случае — институт, а “большое общество”, в котором решаются их судьбы, — сфера внешняя, и каким-то образом воздействовать на нее они и не помышляют. Свой опыт в этой сфере они могли бы обобщить стихами Булата Окуджавы:

... свинцовые дожди

лупили так по нашим спинам,

что снисхождения не жди.

А дождь, обычный или свинцовый, он и есть дождь, с ним ничего не поделаешь...

НА ДВУХ СТУЛЬЯХ

Одним из наиболее распространенных способов адаптации россиян к кризисной социально-экономической действительности является дополнительная работа. Правда, количественные параметры этого феномена, выявляемые социологическими обследованиями, выглядят не очень внушительно. Так, по данным одного из опросов ВЦИОМ, в апреле 2000 года, дополнительные заработки имел примерно каждый пятый взрослый мужчина и каждая десятая женщина; в среднем эти заработки составляли около1100 руб. на человека. Более двух третей этих людей имели дополнительную работу по найму, 6—7% занимались легальным частным предпринимательством и 9—10% “теневым” (без оформления патента и регистрации в качестве юридического лица). Эти виды заработка распространены по большей части среди специалистов с высшим образованием, квалифицированных и особенно неквалифицированных рабочих [37, c. 84, 85].

Есть, однако, основания полагать, что эти цифры преуменьшают реальные масштабы явления. Люди, имеющие дополнительные доходы, особенно, как в случае с “теневым” мелким бизнесом, не фиксируемые в каких-либо документах, часто не сообщают о них в налоговые органы, и многие из них, вполне возможно из осторожности, считают излишним рассказывать о них (или об их подлинном размере) социологам. Во всяком случае, в ходе углубленных интервью, в которых подобные вопросы не ставятся столь прямо и однозначно, как в анкетах, упоминания о дополнительной работе звучат гораздо чаще.

Несомненно, большинство людей, выполняющих дополнительную работу, делают это для того, чтобы увеличить свой доход по сравнению с неудовлетворительным заработком на основной работе. Понятно, что при доминировании такого мотива, характер этой работы не имеет принципиального значения: ее выбор определяется рыночным спросом, объективными и субъективными возможностями работающего — физическими данными, в лучшем случае профессиональной подготовкой и квалификацией. Очевидно, что психологически такая выполняемая только ради выживания работа воспринимается как вынужденное бремя.

В наших интервью мы встречались, однако, и с такими ситуациями, когда дополнительная работа приносит не только материальное, но и моральное удовлетворение, выступает как способ не только практической, но и психологической адаптации к современной действительности. Чаще всего это происходит в тех случаях (как, например, у врачей, у ученых), когда речь идет о дополнительной работе по основной профессии человека и когда она позволяет в той или иной мере обогатить содержание профессиональной деятельности, расширяет возможности самореализации в труде. Но есть среди наших респондентов и такие, кто осуществляет одновременно принципиально разные виды труда и получает морально-психологическое удовлетворение именно от этой гетерогенности своего профессионального статуса. На подобных ситуациях стоит остановиться особо, так как они, возможно, являются если не преобладающими количественно, то все же достаточно типичными и специфическими для какой-то части российского среднего, или протосреднего класса.

Следует заметить, что неоднозначность или противоречивость индивидуальных профессиональных статусов отнюдь не родились вместе с возникновением постсоветской рыночной экономики. В советское время изъяны бюрократического планирования подготовки кадров и оплата труда, часто не зависевшая от полученного образования, нередко приводили к расхождению между формальным профессиональным статусом работника и его материальным статусом (или профессиональным образованием и выполняемой работой). Так, дипломированные инженеры часто получали меньше, чем квалифицированные рабочие, что побуждало их, обходя запреты, наниматься на работу в качестве слесарей или токарей.

Примером подобной “профессиональной карьеры”, получившей своеобразное продолжение в постсоветских условиях, может случить трудовая биография одного из наших респондентов. Это 47-летний житель Нижнего Новгорода, получивший среднее техническое образование: он окончил строительный техникум по специальности “архитектура”. Выбор профессии, очевидно, был обусловлен тем, что у респондента есть художественные способности и тяга к искусству. Уже после окончания техникума он без отрыва от производства приобрел специальность дизайнера по товарам народного потребления, работал в бюро технической эстетики, занимался проектированием игрушек. Дальнейшую свою судьбу описывает так: “...квартиру я начал строить кооперативную, а зарплата у нас, технических работников, была сто сорок, сто пятьдесят — “потолок”, а мне за квартиру платить надо было. Куда деваться? Туда, где платят”. Дизайнер устроился работать грузчиком на железной дороге — “сразу двести двадцать. Со ста тридцати-то пяти, это очень приличная была зарплата, спокойно, по крайней мере, жить начал”. Потом он освоил специальность слесаря-ремонтника по насосам и теперь работает в этом качестве на большом заводе. И одновременно подрабатывает — частично “по своим прежним профессиям” (“строительство зданий, офисов, остекление лоджий”), частично “художественными” занятиями (вывески, реклама) — и... пишет картины и “для заработка, и для души”.

“Дома вот картину пишу, — рассказывает респондент, — триптих... чувствую, затянется, долго что-то никак не идет... Летом памятники делал. Но вот сейчас я чувствую, может быть, я вернусь к тому, чем я занимался. Народ стал лучше жить, может, и заказы будут. Вот даже на заводе, там начальник знает уже, что я рисую, выставку мне предложил сделать, я несколько картин выставил, так рабочие уже заказывают, подходят, “мне вот такую картину, Сань, мне вот такую”. Сразу-то мы не можем отдать 2000, так в рассрочку. Получше жить стали... А два-три года назад я еще об этом не думал (интервью проводилось в 1999 году. — Г.Д.)... Т.е. уже есть, кому это нужно. Вот ведь когда коммунисты были, это не нужно было. Но сейчас народ стал лучше жить, и запросы другие... К культуре стал оборачиваться человек” (на его заводе положение меняется к лучшему, недавно было повышение зарплаты).

Совокупный средний доход рабочего-художника от всех его занятий невелик — в среднем 1 500 руб. в месяц (1 000 руб. на заводе, остальное приработки). Достаточным для себя доходом считает 2 000 руб., но и нынешним более или менее удовлетворен — “человек никогда не бывает доволен, но я считаю, что сейчас у меня все нормально”. Главное, что его устраивает в основной заводской работе — стабильность, уверенность. И именно этими характеристиками он определяет свой не вполне средний (третья-четвертая ступенька социальной лестницы), но близкий к нему социальный статус: “...простой рабочий человек, у которого есть зарплата определенная, стабильный доход. Небольшой. Ну, средний. Все равно нам повышают понемногу... Я спокоен, я уверен в своей работе, больше всего это мне нравится”. И эта стабильность на основной работе позволяет ему, как он полагает, заниматься искусством. Удовлетворяет его и содержание работы, и возможность самореализации (“могу придумать что-то такое”).

По характеру своей деятельности и психологии художник-рабочий включен одновременно в две социально-экономические структуры: “старую” и “новую”, квазирыночную. В соответствии с традиционными нормами первой, он имеет гарантированную работу и доход, а выступая как индивидуальный товаропроизводитель, участвующий в конкуренции (респондент упоминает о конкурентной борьбе на рынке рекламы), удовлетворяет той же деятельностью и свои творческие потребности. Найденный им способ адаптации вполне гармоничен: различные виды деятельности взаимно дополняют друг друга. Это одновременное пребывание в старой и новой социальной ситуации порождает несколько противоречивую оценку респондентом изменений последних лет: с одной стороны, как мы видели, ему кажется, что народ стал жить лучше, чем при коммунистах, возросли культурные запросы, с другой — утверждает, что “преобразований никаких” не произошло, “ничего не изменилось, только безнаказанность больше стала”. По своей социальной и экономической ситуации этот человек находился ранее, так сказать, на дальних подступах к старому среднему классу, а теперь, сохранив эту позицию, приближается к новому. Причем ему удается объединить преимущества обоих статусов — стабильность первого и возможности свободной инициативы и самовыражения, даваемые вторым.

Другая респондентка из Нижнего Новгорода, 46-летняя административная служащая научно-исследовательского института, также действует одновременно в двух структурах, но, в отличие от рабочего-художника, и по материальному положению, и по жизненным проектам, интенциям ближе к новому, чем к старому среднему классу. В прошлом она проделала типичную советскую карьеру: окончила политехнический институт, работала по специальности, а потом стала заведующей отделом кадров института. На этой должности находится в настоящее время и одновременно работает в туристической фирме, занимается посреднической торговлей продовольственными товарами и собирается основать собственное производственное предприятие. Доходы ее крайне нестабильны: в 1998 году получалось 16 000, а в 1999-м — 6 000 руб. в месяц. Желательный доход, как и у предыдущего респондента, не особенно сильно превышает реальный — 10 000 руб. в месяц.

Многообразие занятий респондентки обусловлено прежде всего материальной необходимостью, в особенности тем, что она хочет дать хорошее образование детям. Этот образ жизни для нее труден: “...когда разрываешься на несколько работ, это трудно физически... и морально я от этого страдаю”. Однако из дальнейшего разговора выясняется, что “новая работа” ее “привлекает... Я ищу что-то в ней интересное... Если я даже голодная буду, на рынке стоять не буду, я выбираю по интересам эту работу и нахожу в ней удовольствие”. При этом она крайне негативно оценивает постсоветские преобразования, политически симпатизирует КПРФ.

На примере двух нижегородцев видно, что путь из старого среднего или ниже среднего в новый “рыночный” средний класс не обязательно стимулируется какой-то специфической, адекватной этой новой ситуации, системой мотивов и ценностей человека. Например, стремлением к независимости или богатству, особой предприимчивостью, вкусом к авантюре и риску. Многие встают на этот путь в поисках элементарной адаптации к усложнившимся условиям жизни. Потребность в стабильности в условиях возросшей дестабилизации побуждает их держаться за старые структуры и статусы, выполняющие роль “крыши” или убежища, дающего реальную или иллюзорную защиту от превратностей рыночной стихии. Но в то же время для какой-то части этих людей “рыночные” способы выживания или умножения дохода не становятся лишь обременительной нагрузкой: они используют эти занятия как сферу самореализации, проявления личностной автономии, инициативы, способностей, либо подавлявшихся ранее условиями труда или жизни, либо развившихся вновь в процессе адаптации. И осуществление таких занятий становится самостоятельной потребностью, реализация которой является источником удовлетворения и самоутверждения индивида. Характерно, что оба нижегородца считают себя успешными, состоявшимися людьми и объясняют этот успех собственными индивидуальными свойствами: рабочий-художник — “талантом”, женщина-служащая — оптимизмом и “любопытством” к новым видам деятельности, тем, что она ищет в них “что-то интересное”. Именно эта психологическая связь между относительно свободной, самостоятельно выбранной трудовой деятельностью и личностными способностями, задатками, потребностями образует наиболее глубокую основу интеграции таких людей в новый средний класс. Эта связь одновременно подчеркивает и первостепенное значение индивидуальных факторов рекрутирования этого класса, той стихийной селекции, в результате которой формируются новые членения социальной структуры общества.

Людей, находящихся в подобной “гибридной” ситуации, объединяет со многими представителями массовых групп интеллигенции особый тип хабитуса: парадоксальное сочетание активности в коммерческих видах деятельности с низким уровнем материальных, “денежных” аспираций и ожиданий, с высоким иерархическим статусом нематериальных (по западной терминологии, “постматериальных”) потребностей. Напомним, что речь идет только о наших респондентах, и данный вывод может не найти подтверждения при более репрезентативных выборках. Но даже если это так, остается в силе предположение, что мы имеем в данном случае дело с явлением, в той или иной степени характерным для российского среднего класса и образующим специфическую особенность некоторых его групп.