РЫНОЧНЫЙ” КЛАСС 3 страница

Таким образом, рынок нужен респонденту лишь как средство реализации высшей ценности — творческого труда. В остальном же в его идеологических взглядах сохраняются даже, как это ни странно звучит в России конца ХХ века, остатки веры в коммунизм (“в душе я считаю, что коммунистическое дело так или иначе человечеством овладеет”). При этом он не считает КПРФ носителем коммунистической идеи, и в российском политическом спектре “правые”, особенно “Яблоко”, ему ближе, чем “левые”...

“Коммунизм” инженера-менеджера — это, скорее всего, некий реликт русского интеллигентского антикапиталистического идеализма, который перешел к нему “по наследству” вместе с другими традиционными интеллигентскими ценностями: этикой творческого труда во имя общественных интересов. Однако в целом его система ценностей отнюдь не выглядит архаичной. Скорее, он воплощает ту тенденцию перехода от “старого” к “новому”, интеллигентскому сознанию, ориентированному на профессиональную инновационную деятельность, который некоторые представители отечественной мысли считают велением времени. Ибо одно из центральных мест в этой системе явно занимает ценность профессионализма. “Самое главное, — держать свой курс, видеть цель и к ней стремиться. Т.е. это, так назовем, целеустремленность. Плюс профессионализм, энергия и непренебрежение моральными принципами. Это основной стержень, путь воина”. И главным недостатком российской экономической и политической системы он считает “отсутствие профессионализма у тех, кто занимается этими делами”.

Этот инженер-менеджер похож по своей ментальности на тех ученых, о которых шла речь в предыдущей главе. Но, в отличие от них, он связан профессионально с чисто рыночной сферой деятельности и поэтому перед ним не возникает столь трудных для них проблем соотнесения приоритетов творчества и заработка. Но интересен его случай тем, что он являет собой пример творчески и инновационно ориентированного профессионала, целиком интегрированного практически в рыночную экономику, обслуживающего ее нужды, однако психологически направляемого в этой своей деятельности отнюдь не рыночными мотивами. Это — носитель русских интеллигентских традиций, обновленных современным профессионализмом и прагматизмом. Данный пример важен для понимания особенностей формирования российского среднего класса в качестве социального субъекта инновационного процесса.

Во многом сходный тип ценностной и мотивационной ориентации мы находим у респондентки, по своей социально-профессиональной принадлежности весьма далекой от научно-технического творчества. Это 34-летняя женщина-администратор продуктового магазина в Санкт-Петербурге. После окончания технического вуза работала по специальности, но эта работа ей “совершено не нравилась”, так как была “абсолютно неинтересной... я там отсидела буквально год и сбежала оттуда, как только смогла”. То же и по тем же причинам произошло и со следующей ее наемной работой — продавщицы в универмаге: “...я там месяц отсидела, — рассказывает респондентка, — и сказала, что это не для меня... я такой человек, что мне надо обязательно двигаться, бегать, что-то делать, обязательно общаться, а сидение меня просто выводило из себя... Там надо было сидеть, народу никого, и я посидела и почувствовала через месяц, что закончилась абсолютно”.

Зато нынешняя ее работа в магазине “очень интересная, творческая... Приходишь в девять часов и начинаешь бегать, начинаешь читать, начинаешь писать, начинаешь выдавать, начинаешь принимать и в десять часов оттуда уходишь... Я полностью отдаюсь, за неделю вымучиваюсь, из меня можно сок выжимать... Я к этому очень хорошо отношусь, это по мне”.

Чем же интересна работа этого низшего менеджера, руководящего бригадой продавщиц из четырнадцати человек, в чем ее творческий характер? Сама респондентка говорит, что ее больше всего удовлетворяет “четкая работа... Я могу организовать так, что этот коллектив работает как часы”. Очевидно, у нее призвание к организационной работе, что означает для нее прежде всего непосредственное целенаправленное общение с людьми (“с людьми пообщаться — это мое”). В магазине респондентка занимается, в частности, подбором кадров и считает, что у нее есть “что-то от психолога: это необходимо в моей работе”. А урок, который она вынесла из четырехлетнего опыта менеджерской работы, состоит в том, что “людей надо уважать”.

С менеджером из центрального банка эту коммерческую служащую психологически объединяет сочетание интегрированности в рыночные отношения с отсутствием восприятия денег как высшей ценности и символа социального достоинства. С одной стороны, она хотела бы открыть собственное дело и жалеет, что у нее нет необходимого для этого стартового капитала. С другой стороны, она, в общем, удовлетворена своим весьма скромным доходом — несколько более 1 000 руб. в месяц на члена семьи, состоящей из пенсионеров-родителей и 12-летней дочери-инвалида (респондентка недавно развелась, и старший, 14-летний сын остался с бывшим мужем). И хотя она рассказывает, что после кризиса августа 1998 года они вынуждены экономить на питании (“сидят на овощах и рыбе”), считает свою иерархическую позицию “чуть повыше средней”. В значительной мере потому, что “группой соотнесения” для нее служат покупатели ее магазина — жители Васильевского острова, среди которых преобладают старики-пенсионеры (“я когда смотрю, как они приходят к нам в магазин...это тихий ужас”). И подобно инженеру-менеджеру из Центрального банка она считает, что добилась успеха в жизни и измеряет этот успех не деньгами и социальным статусом, а реализацией “внутренней силы”, потенциала личности. “Я уверена в себе, уверена в своих силах, — говорит респондентка, — ...Мне было очень тяжело, но я вытянула”.

Высокий уровень жизненной активности, деятельная натура, сила личности — таковы, очевидно, типологические психологические черты представителей нового российского среднего класса. Их практика в отношении социально-экономической постсоветской действительности не сводится к простой адаптации, но сочетает ее со стремлением к самореализации и самостоятельному построению собственной судьбы. В этом убеждают как рассмотренные выше, так и разбираемые ниже индивидуальные примеры. Причем, когда речь идет о женщинах из творческой, активной части среднего класса, эта сила личности проявляется нередко и в сфере интимно-семейных отношений — в трудной ломке традиционно зависимых женских семейных ролей. Петербургская торговая служащая оставила мужа, “хотя, — как она говорит, — я очень люблю этого человека до сих пор”, и оставила потому, что “четко уяснила, что нельзя о себя давать вытирать ноги, ...что как бы это было ни тяжело, надо расстаться, иначе я потеряю свое лицо, ...буду никто”. Напомню, что совершенно аналогичный мотив развода мы встретили у женщины-офтальмолога, о которой шла речь в предшествующей главе.

Самореализация, выступающая в качестве ведущего мотива личности, не обязательно нуждается в таких символах успеха, как большие деньги или высокий социальный статус. Она стимулируется “извне” рыночными отношениями и осуществляется именно в рыночной среде, требующей от человека максимальной отдачи его сил и способностей (в отличие от традиционных советских бюрократических структур). Однако нашим респондентам чисто профессиональные, качественные результаты их труда не менее, а то и более важны, чем результаты коммерческие, количественные. Этой структуре мотивации оптимально соответствует апология “середины” (“крепким середнячком” считает себя администратор петербургского магазина), отражающая вместе с тем хабитус людей, которые одной и той же жизненной стратегией решают и задачи адаптации — бегства от бедности, и проблему личностной самореализации. К таким людям принадлежит и коммерческий петербургский менеджер, пришедшая на рынок труда в розничную торговлю в сущности с нулевым стартовым “капиталом” — без опыта менеджмента и без профессиональных знаний (“когда я пришла туда устраиваться, мне сказали: “Ты знаешь то, ты знаешь это?”, я сказала: “Нет, но я буду работать”).

Впрочем, менталитет и поведение людей этого типа неверно было бы объяснять только их индивидуальными психологическими особенностями. И за тем, и за другим нередко стоит определенная культурно-этическая традиция. Как и московский инженер-менеджер, петербургская служащая — поклонница академика Лихачева, любит читать; любимые авторы — Лесков, Ремарк, Булгаков, по совету дочери взялась за Данте. Обожает “бродить по старым паркам, ...вдыхать это дыхание старины”. За всем этим угадывается некий уровень интеллигентности, который, как мы уже неоднократно видели, накладывает специфический отпечаток на облик иных акторов российского рынка.

Разумеется, далеко не всех. Познакомимся с другим низшим менеджером — 27-летним работником предприятия часовой техники в Нижнем Новгороде. У него высшее образование (Политехнический университет) и средний заработок — 300—400 долларов в месяц, что в 3-4 раза больше, чем у менеджера из Санкт-Петербурга. Но, в отличие от нее и от менеджера-москвича, получаемого дохода ему “катастрофически не хватает”. Заработок, который бы его устроил, — 1 000 долларов в месяц. Соответственно и свой иерархический статус он оценивает ниже, чем они, — всего четвертая ступенька социальной лестницы.

За этим восприятием собственного положения стоит иная система мотивов и аспираций, ориентированная, главным образом, на материально-потребительские цели. Ближайшая из них — собственная квартира (“надоело мотаться по квартирам, снимать, надо что-то свое”). Кроме того, он почти каждый год меняет машину: раньше у него была “BMW”, сейчас “Таврия”, намерен снова приобрести “BMW”. В целом же “достижительная мотивация” респондента ориентирована на служебную карьеру и рост благосостояния (“хочу добиться более высокой должности, чем я сейчас занимаю. И, конечно, повысить свое финансовое положение”). Мотивация эта не имеет какого-либо определенного “потолка”. “...хочется многого, — говорит он, — а то. что получится, увидим. И от этого уже будем дальше отталкиваться”. Такую прагматическую стратегию поэтапного роста, не ограниченного заранее заданным пределом, но планируемого конкретно в соответствии с реальными возможностями каждого витка жизненного цикла, респондент по-своему концептуализирует, приписывая ее своему социальному слою. Это “люди, — говорит он, — которые задумываются на будущий день, но большую часть жизни живут одним днем. Как бы планы на будущее есть, но реально только на ближайший год”. Можно сказать, что эта стратегия выражает специфический хабитус, характерный для определенной части среднего класса и взаимосвязанный с достижительной мотивацией в ее простейшем “классическом” варианте (карьера, деньги). Потребности здесь, как и предполагается в теории Бурдье, подгоняются к возможностям, но сами возможности воспринимаются как динамический компонент жизненных условий, обладающий потенцией к расширению; поэтому операция “подгонки” носит ситуативный характер и как таковая ощущается субъектом.

Несомненно, такой тип хабитуса напрямую обусловлен возрастным фактором: в полном виде он реализуется лишь на ранних ступенях жизненного цикла; ощущение неограниченности возможностей слабеет, а затем и вовсе исчезает по мере перехода человека из младшей в среднюю и старшую возрастные группы (мы это видели на примере московского инженера-менеджера). Однако нижегородский часовщик не просто молод. Будучи всего на семь лет моложе петербургской торговой служащей, он принадлежит к совершенно иному поколению — к “детям перестройки” (окончить школу и поступить в вуз он должен был где-то в 1989-м или 1990 году). И является в определенном смысле относительно “чистым продуктом” эпохи перехода к рынку.

Это проявляется прежде всего в его жизненной философии, типичной для значительной части младшего поколения россиян 1990-х годов; в другой работе я назвал ее — “нормативный (т.е. вполне осознанный, вербализуемый и отчетливо акцентируемый) индивидуализм” [17, с. 52]. На вопрос интервьюера: “Как Вы идентифицируете свои идейно-политические взгляды?” — после очень долгой паузы респондент отвечает кратко и выразительно: “Сам за себя”. Эта позиция отнюдь не означает отрицания социальных этических норм: так респондент придает первостепенное значение порядочности в отношениях между людьми. Но смысл и цель собственной жизни он черпает не в этих отношениях, а в индивидуальном самоутверждении. Поэтому, несмотря на крайне отрицательное отношение к российской власти (“о народе они не думают”), он, в общем, положительно оценивает результаты преобразований постсоветского периода. В советское время, объясняет он, “весь твой рост зависел от тебя процентов на двадцать... А сейчас — все зависит от тебя... Каждый может себя реализовать”.

“Реализовать себя” лично для респондента означает пробиться, добиться материального и карьерного успеха. В отличие от большинства наших собеседников, он не относит работу к числу важных для себя ценностей, единственной такой ценностью для него является семья (“семья — это для меня все”). Это не значит, что он не испытывает интереса к своей работе: нижегородский часовщик читает профессиональные журналы, старается получить информацию по специальности, говорит, что на работе “выкладывается” и что работать ему интересно. Интереснее всего — ездить в командировки, 70% своего удовлетворения работой респондент относит к удовольствию, получаемому от поездок (“если я две недели дома посидел, уже депрессия, упадок сил начинается”). Интереса же к самому содержанию работы, творческой мотивации в его высказываниях не звучит, если такой интерес у него и есть, он никак не артикулируется. Скорее всего, здесь сказывается инструментальная роль работы в системе мотивов и аспираций респондента: профессиональная деятельность может быть интересной, удовлетворять творческие и познавательные потребности, доставлять радость от служебных командировок, но главный ее смысл для него в том, что она является средством заработка и содержания семьи, материального и социального роста.

Подобный тип мотивации идеально соответствует меритократическим принципам рыночной экономики, тем требованиям, которые она предъявляет своим “массовым”, рядовым агентам, во всяком случае, на индустриальной стадии своего развития. Человек должен хорошо делать свое дело, “выкладываться” на работе и тогда он вправе рассчитывать на хороший заработок и продвижение по службе. Его судьба в идеале зависит исключительно от количества и качества его труда, т.е. от него самого, а не от неконтролируемых им сил и отношений. Человек, который, как нижегородский часовщик, полностью интериоризировал эти принципы, четко знает, что он должен делать, чтобы удовлетворить свои, тоже достаточно ясные для него, потребности, и свободен поэтому от внутренних противоречий и сомнений. На вопрос о том, испытывает ли он “внутренние конфликты”, когда в нем “самом борются какие-то мотивы, установки”, респондент отвечает: “Да нет, такого не бывает”. Это уже не советский человек с его двоемыслием, колебаниями между формальными и неформальными “правилами игры”.

Последовательно прагматический индивидуализм нижегородского менеджера проецируется и на его политические взгляды. В принципе он за парламентскую демократию, так как дорожит свободой (“все-таки царя-то нам хватит”) и понимает необходимость “связи власти и жителя страны”, но решающее значение придает личностям политиков: у власти должны находиться сильные личности, люди, подобные успешным бизнесменам: энергичные, деловые, смелые, способные добиваться успеха. Соответствующих этому идеалу кандидатов на власть он находит в совершенно разных секторах российского политического спектра: среди них Лужков, нижегородский полукриминальный бизнесмен и несостоявшийся мэр Климентьев, Чубайс, Брынцалов...

На примере ряда респондентов мы имели возможность наблюдать связь между типом мотивации представителей нового среднего класса и их культурным бэкграундом. Прослеживается такая связь и у нижегородского менеджера: однозначность, простота и ясность его жизненной стратегии и внутреннего мира коррелируется с уровнем культурных запросов. Концерты и музеи он не посещает, “классическую литературу давно уже в руки не брал”, читает детективы, “дорожную литературу”, которая “легко читается, легко воспринимается”. Правда, любит Булгакова... Из последних кинофильмов больше всего понравился “Брат”.

В общем, перед нами молодой представитель нового среднего класса, воплощающий ту “модернизацию человека”, которая начала происходить под влиянием возникновения рыночной экономики. Это по ряду признаков вполне интернациональный и, вероятно, наиболее массовидный “стандартный” тип рядового или “среднего” человека, начинающего свой жизненный путь в ее структурах и интериоризировавшего ее “правила игры”. В интервью с нижегородцем трудно выявить какие-либо национальные особенности психологии респондента или наследие прошлого, советского опыта — разве что решительное отторжение этого опыта. Даже если такого рода люди не вносят каких-либо индивидуальных инноваций в производственную и социальную жизнь, само появление личностей данного типа и потенциальное увеличение их числа существенно обновляет ментальность и социально-экономическое поведение российского социума. Ибо вносит в них ценности личной свободы и личной ответственности индивида, подавлявшиеся в эпоху социализма.

Несомненная локализация этого феномена в младшем поколении россиян не означает, что мы имеем дело с некоей универсальной моделью, по которой формируется младшая часть нового среднего класса. В наших интервью мы встречались и с иными — по ряду параметров — индивидуальными вариантами.

Одна из наших респонденток 1997 года — 28-летняя менеджер оптового отдела крупной московской фирмы по торговле мороженными продуктами. От нижегородского менеджера ее отличает более активная, “поисковая” позиция в профессиональной жизни (“у меня как бы внутренний поиск идет разных-разных деятельностей”). Закончила Институт культуры по специальности “автоматизация библиотечных процессов”, но в этой области почти не работала. Была агентом по торговле и аренде недвижимости, маклером. Довольна своей теперешней работой, которая, по ее словам, “достаточно разнообразна, достаточно интересна, ...меня устраивает оплата. Все устраивает”. Респондентка относит себя к шестой-седьмой ступеньке статусной лестницы (по двенадцатибальной шкале), исходя прежде всего из уровня зарплаты, но также и из психологического ощущения надежности собственного социального положения (“общего состояния”). У нее нет сильной установки на продвижение по этой лестнице (“я не могу сказать, что у меня есть какие-то принципиально карьеристские взгляды, мне хотелось бы просто иметь работу, которая мне будет нравиться, — это не связано с какой-то высокой лестницей, с властью”). В общем, ее устраивает любая интересная и хорошо оплачиваемая работа, которая в идеале должна еще оставлять время для семьи и досуга. Вместе с тем будущее для нее, по ее самоощущению, открыто: она хотела бы повысить свою квалификацию (изучить английский, компьютер), возможно, сменить профессию, не исключает и карьеры (то ли в данной фирме, то ли в другой), но карьера для нее не самоцель, а один из возможных результатов “внутреннего поиска” разнообразной и интересной профессиональной жизни.

Как и нижегородский менеджер, респондентка отторгает советское прошлое. “Меня, — говорит она, — просто не было в советские времена...”, когда “люди не работали, просиживали штаны и получали за это деньги”. Ее жизненная стратегия индивидуалистична, ориентирована на личную инициативу и ответственность за собственную судьбу. Как она говорит, “я не очень общественный человек, я больше верю в себя, верю в индивидуальность, и для меня это нормально... Можно рассчитывать только на себя”. При шкалировании своих ценностей на первое место она поставила “самореализацию”. Нормативный индивидуализм здесь присутствует в явной форме, но на уровне поведенческой установки воплощается в стремлении к свободе выражения собственной индивидуальности, причем выражения ее в определенной (философ сказал бы — “предметной”) деятельности, и свободному созиданию собственной жизни. Это уже индивидуализм не только нормативный, но и креативный, созидательный.

На просьбу назвать свои интересы респондентка отвечает: “творчество, работа, любовь к жизни, свобода, талант”. А вот ее автопортрет: “...человек, который движется по жизни, развивается, стремится к совершенству, любит своего ребенка... Я иногда сильная, иногда слабая, люблю жизнь, стремлюсь найти свое место в мире. Хочу интересной работы, связанной с людьми, но, кроме того, привлекают рисование, лепка, спорт”.

Жизненная практика респондентки вполне соответствует ее установке на самореализацию. В период проведения интервью она изучала психотерапию и одновременно занималась прикладным искусством, не исключала, что в будущем выберет одну из этих сфер деятельности в качестве своей основной профессии. Несмотря на отсутствие карьеристских установок, у нее, несомненно, высокий уровень достижительных аспираций: это видно, в частности, из того, что она оценивает свой социальный статус 50 баллами из 100 возможных. Деньги для нее важны, но в их инструментальной функции — как условие свободной самореализации, поэтому для нее существенна проблема, как избежать превращения средства в цель. Функции работы и денег в ее системе мотивации прямо противоположны тем, которые они выполняют в мотивационной стратегии нижегородского менеджера.

Еще один, тоже молодой нижегородский менеджер — 28-летний финансовый директор финансово-промышленного концерна. Раньше был рабочим, без отрыва от производства получил среднее техническое образование, в момент интервью учился на четвертом курсе технического вуза. Работой удовлетворен (“я на работу иду с удовольствием. Несмотря на то, что я очень мало отдыхаю, я считаю, что это мое”). Уровень своего дохода не называет, сообщает лишь, что его заработка хватает, чтобы снимать квартиру, кормить и одевать себя, жену и сына, приобрести и содержать машину “Вольво”. Полученным доходом не удовлетворен и рассчитывает его увеличить. Величину желательного дохода ставит в зависимость от необходимых ему благ: больше денег ему нужно, чтобы купить квартиру, два раза в год ездить с семьей на отдых, дать хорошее образование сыну.

На вопрос интервьюера: “О чем бы Вы хотели знать больше?” — респондент овтечает: “О себе” И, похоже, на пути к самопознанию он добился немалых успехов. Его жизненная мораль, философия, ценности и установки тщательно продуманы, на все вопросы он дает четкие, развернутые ответы. Этот вчерашний рабочий и финансист-самоучка (“я с самого юношества пытался заниматься сам... покупаю себе книги по менеджменту”) обладает развитым интеллектом, высоким культурным уровнем. Много читает — от Пушкина и Лермонтова до Франсуазы Саган, любит Омара Хайяма и Мандельштама, выписывает “Коммерсант” и “Экспресс”, телевизор смотрит редко и только новостные программы и фильмы “по рекомендации”. “Я считаю, что все, что я делаю, должно что-то принести либо уму, либо сердцу, а если ни тому, ни другому, тогда зачем это нужно”. Один-два раза в год посещает концерты классической музыки.

Как же интеллигентность этого молодого, но весьма преуспевающего, занимающего высокий пост в крупной по региональным масштабам компании менеджера соотносится с его трудовой мотивацией и профессиональной этикой? В том, что касается его отношения к собственной работе, соответствие между тем и другим совершенно очевидно. Самое главное для него — “интересное содержание труда”, которое приносит ему, по его оценке, 80% удовлетворения работой и “немного даже чуть-чуть счастья”. “Материальная сторона, — добавляет он, — также важна, потому что я человек семейный. Так что 20% — боюсь, что это деньги”.

Нижегородский менеджер, несомненно, обладает сильной достижительной мотивацией, но он четко отделяет внешние символы успеха от его отчетливо осознаваемого экзистенционального смысла. По его словам, он не видит какого-либо потолка для своей карьеры, а на вопрос интервьюера, чего он хотел бы достичь в жизни, отвечает: “Я хочу быть счастливым”. Счастье — это прежде всего интересная работа, “место в жизни”, по определению менеджера, “где я могу себя реализовать”, но и еще многое другое. “Я хочу быть счастливым, — говорит он, — поэтому я хочу испытать как можно больше... Я хотел бы испытать все. Я начал заниматься байдарочным спортом, ...хочу заняться горнолыжным спортом... Я хочу повидать мир, пока после кризиса я не имею этой возможности... Я очень люблю искусство и не хотел бы дать этому чувству атрофироваться: стараюсь посещать хорошие спектакли, хочу заняться музыкой, музыку люблю, сам немного пишу стихи, немного рисую, всего понемногу”.

В свете сказанного становится яснее, почему молодой менеджер придает столь большое значение содержанию своего труда, ценит его намного выше приносимого этим трудом дохода. Перед нами творческая натура, личность с интенсивными креативными и познавательными потребностями, обусловливающими высокую жизненную активность. В системе мотивов такой личности хабитус играет относительно второстепенную роль: границы реальных возможностей не столько определяют “потолок” аспираций, сколько вынуждают делать выбор между ними. “Чувство сохранения, — говорит респондент, — заставляет в выборе себя ограничивать”. И та же творческая целеустремленность проявляется в основной сфере деятельности.

“Мне нравится создавать что-то, — рассказывает респондент о своей работе. — А на данном этапе поскольку мы (концерн, где он работает. — Г.Д.) как раз начинаем внедряться в производство, мы начинаем создавать реальные ценности... До этого я занимался ценными бумагами, т.е. мы продавали то, что сами не создавали. Это было хорошо, это были большие деньги, ну, относительно большие, но все же это было не совсем то”.

Приток капитала, созданного в финансовой сфере, в сферу материального производства, как известно, — одна из наиболее острых и насущных проблем развития российской экономики. В решении ее, очевидно, могут сыграть роль не только чисто экономические или политические факторы, но и созидательная мотивация тех агентов рынка, которые этим капиталом распоряжаются, так что в людях, подобных нашему менеджеру, можно видеть один из важнейших ресурсов крупных и назревших структурных инноваций.

Нельзя забывать в то же время, что эти люди являются агентами рынка и в этом качестве они не могут выполнять свои социальные функции и роли, руководствуясь только креативными мотивами и ценностями. Они не могут быть только творческими людьми или интеллигентами, они должны еще интериоризировать “правила игры” рыночных отношений. Если такой человек, подобно нижегородскому менеджеру, приобщен к гуманитарной культуре (“я, — говорит он о себе, — считаю себя гуманитарием”) и склонен к самопознанию и нравственно-мировоззренческой рефлексии, перед ним возникает проблема стыковки этих достаточно жестоких правил с гуманистическими ценностями такой культуры. В иерархии осознанных ценностей нашего респондента, в его “сверх-я”, высшее место занимает нравственный императив, что вполне соответствует уровню и типу его культурного бэкграунда: самой важной ценностью для себя он считает “жить в ладу с собственным сердцем”. Естественно, что такой идеал нелегко осуществить в практике бизнеса. Респондент признает, что в профессиональной деятельности ему приходится испытывать внутренние конфликты различных ценностей, мотивов предпочтений и преодолевать эти конфликты ему тяжело: “...я предпочитаю сначала “переспать” с этой мыслью, а потом, если нужно преодолевать, то это нужно сделать. С наименьшими потерями для себя и для людей, которые тебя окружают”.

Это “преодоление” он осуществляет на основании довольно четко продуманного морального “кодекса”. В нем сфера деловых отношений жестко отделена от всех других отношений между людьми. Единственная моральная ценность, которую респондент считает несомненной и абсолютной — это любовь. Но из дальнейшего выясняется, что реально эта ценность управляет его поведением лишь в сфере отношений с близкими людьми, с родными. Со всеми остальными, с “обобщенным другим” респондент готов строить отношения на основе взаимного уважения и доверия (“...в идеале, — говорит он, — надо научиться уважать себя и уважать других”). Но доверие и даже дружба кончаются там, где начинаются деловые интересы: “...я испытываю доверие к тем людям, с кем не пересекаются мои интересы ...друг до тех пор хорош, пока ты не пересекаешься в деньгах”. В деловой же сфере респондент исповедует моральный релятивизм. “Честность, — говорит он, — понятие относительное, доброта — настолько же относительное понятие, как и честность... Я придерживаюсь философии того, что не бывает абсолютно черного или абсолютно белого: если кому-то в данный момент хорошо, то кому-то плохо”.

Эта философия предполагает отделение человека-личности, “я” от человека — функциональной единицы рынка, актора, выполняющего роль бизнесмена, менеджера. “Тут нужно разделять себя и работу. То, что ты позволишь себе на работе, ты не позволишь себе на улице”. И респондент подробно обосновывает эту мысль опытом российского рынка.

“Финансовые структуры типа нашей в последние несколько лет захватили крупнейшие промышленные отрасли России, ...объединения типа ОНЭКСИМА купили себе все. Но при этом сказать, что они нехорошие люди, просто так вот, или что мы нехорошие, потому что мы кого-то купили — так сказать нельзя. Слабый всегда погибает (курсив мой. — Г.Д.). Если мы покупаем производство, которое стоит миллионы, оно действительно стоит миллионы, но на данный момент оно не стоит ничего. Если мы его не купим, оно просто умрет. Здесь нас можно сравнить с волками, которые очищают лес (курсив мой. — Г.Д.). И не просто очищают: если мы покупаем производство, мы на этом месте построим новое. И оно будет работать. Для кого-то мы — зло. Мы их съели, мы их выгнали с работы, но работать так, как они работали, это, я считаю, не работа. Вот, пожалуйста, две стороны: черное и белое”.