СОЗНАНИЕ И СОЦИАЛЬНОЕ ДЕЙСТВИЕ 1 страница

Сознание и социальное действие

В январе 2001 года Московская высшая школа социальных и экономических наук посвятила свой ежегодный симпозиум теме “Куда и кто стремится вести Россию?” Поворот отечественной научной мысли к проблеме субъективного фактора трансформационного процесса весьма знаменателен. В 1990-е годы шквал обрушившихся на российское общество непредвиденных (и никем, в сущности, не регулируемых) перемен побуждал и профессиональных социологов и общественное мнение воспринимать происходившее как своего рода стихийный катаклизм, возможно, развязанный или ускоренный первой волной рыночных реформ, но никак этими реформами не направляемый (если не считать теории об “антинародном заговоре” либеральных реформаторов, распространяемой “непримиримой оппозицией”,). Со временем становилось все более ясно, что подход к российским трансформациям как к явлению, которое происходит с людьми и обществом, недостаточен. Усилился интерес к тому, что делают сами люди, которые участвуют в этих трансформациях и так или иначе влияют своими действиями на их характер и направленность. Соответственно этому интересу к анализу российских реалий стали шире привлекаться те современные социологические теории, в центре которых находится проблема социального актора или субъекта, механизма и возможностей его влияния на институциональные и структурные социальные изменения (см. Введение).

Организаторы симпозиума января 2001 года вполне обоснованно расчленили проблему социального актора “по вертикали”, сформулировав ее как проблему “макро-, мезо- и микроакторов трансформационного процесса”. Совершенно очевидно, что персонажи настоящего исследования, с которыми читатель познакомился в предшествующих главах, представляют последний из названных, т.е. микроуровень социального действия. Особенности их участия в нем состоят, во-первых, в том, что они вырабатывают новые социальные практики в процессе индивидуальной адаптации к новой социально-экономической и институциональной ситуации. Во-вторых, в выработке этих практик они руководствуются не какими-либо социальными целями (как это было, например, со “строителями социализма” в 1920—1930-х годах), но своими индивидуальными материальными и нематериальными потребностями и ценностями, как заново осознанными, так и почерпнутыми из наличного культурного арсенала (хотя в некоторых случаях они и пытаются легитимизировать такие практики их социальной значимостью и полезностью).

Микроуровень — это, таким образом, уровень преимущественно индивидуальный. Содержание происходящих в его рамках трансформационных процессов состоит прежде всего:

l в практической и психологической интеграции индивидов в возникшие рыночные экономические структуры и практики (в частный бизнес, в обслуживающую его менеджерскую и иную профессиональную деятельность, в коммерциализацию традиционных профессий);

l в реализуемой на этой основе внутренней перестройке индивидов (“модернизации человека”);

l как возможный, но не обязательный вариант — в обновлении ими самими собственных практик в ходе их осуществления.

В определенных ситуациях (например, в сфере научно-исследовательской деятельности) индивидуальные практики могут объединяться в микрогрупповые в рамках трудовых коллективов или “команд”, интегрированных условиями данной профессиональной деятельности

Не менее очевидно, что макросоциальный инновационный результат подобных индивидуальных практик, их, иными словами, общественный эффект ничем не предопределен и не гарантирован и, если действительно имеет место, то носит непреднамеренный, следовательно, во многом случайный характер. Во-первых, потому, что какая-то часть индивидуальных субъектов, начав и продолжая осуществлять новую для себя и для общества в условиях данного исторического периода практику, совсем не обязательно вносит в нее свой собственный инновационный вклад. Такую ситуацию мы видели на примере мелких российских предпринимателей в сфере торговли и услуг. Их профессиональная активность может способствовать закреплению и распространению (омассовлению) таких практик, но не качественному продвижению макросоциального инновационного процесса в целом. Во-вторых, даже если индивидуальная практика по самой своей природе носит инновационный характер (как, например, в сфере научно-исследовательских разработок), она по тем или иным причинам институционального или экономического порядка может оказаться невостребованной на мезо- или макроуровне. Простейший “классический” пример такой ситуации дают многочисленные открытия и изобретения советского и постсоветского периода, не нашедшие применения в отечественной экономике.

Механизм подобных торможений инновационного процесса, разрыв между различными его уровнями и составляющими просматривается в тех современных концепциях социальных изменений, которые схематично были изложены в вводной главе данной книги. Так, из теорий Э. Гидденса и П. Штомпки вытекает, что для реализации социального изменения необходима стыковка (“слияние”) инновационных потенциалов социально-институциональных структур и индивидуальных акторов и агрегирование индивидуальных инноваций на мезо- и макроуровнях (распространение изменений). Иными словами, индивидуальная инициатива должна стимулироваться и “приниматься на вооружение” обществом. В случае отсутствия таких стыковок, инновационный процесс или останавливается, или принимает фрагментированный и локальный характер.

Общество, осуществляющее на основе своих взаимоотношений с индивидами инновационную деятельность, разумеется, не может рассматриваться как совокупность надчеловеческих институтов, норм, ценностей или безличностных отношений. Оно представляет собой в этом своем качестве совокупность социальных деятелей, акторов, групп людей, способных выдвигать и реализовывать инновационные цели. Переход от индивидуальной инициативы к социальному изменению — будь то изменение в сфере технологии, экономики, социальных отношений, культуры или политики — представляет собой, если использовать терминологию Штомпки, событие, в котором участвуют как авторы инициативы, так и люди, воплощающие инновацию в общественную практику. В этом процессе эвентуализации решающими пунктами являются, с одной стороны, интенция инициаторов к распространению инновации в общественном масштабе, с другой — интенция к реализации инновации, проявляемая всеми теми, кто, в силу объективных или субъективных факторов, может участвовать в ее распространении.

Поясним эту последнюю мысль на простейшем примере. Агентами утверждения в России цивилизованного бизнеса, основанного на принципах конкуренции, роста эффективности производства, качества товаров и услуг, являются в частности руководители предприятий и мелкие предприниматели. И те, и другие, естественно, стремятся максимизировать успех своих предприятий, но для части из них важен также определенный социальный смысл успеха — легитимизация их принципов экономической деятельности, социальное признание и институциональная поддержка, они желают не только преследовать определенные индивидуальные цели, но и выполнять полезные социальные функции. О таких людях можно сказать, что они в большей мере, чем другие, обладают качествами и потенциями агентов социальных изменений.

С другой стороны, для реализации таких изменений в конкретной сфере необходимо, чтобы какая-то, количественно значимая часть членов общества проявила готовность заняться малым бизнесом, т.е., в сущности, имитировать характер и принципы деятельности, “предложенные” ее первоначальными инициаторами. Для развития среднего и крупного цивилизованного бизнеса необходимо, чтобы нашлись люди, готовые и способные основать соответствующие предприятия и, что особенно важно в условиях постсоциалистического общества, чтобы достаточно значительная часть руководителей бывших государственных предприятий проявила готовность перестроить свою деятельность в соответствии с рыночными принципами. И в этом последнем случае механизм имитации инициатив первых директоров-“рыночников” в более широкой директорской среде играет значительную роль в реализации социального изменения.

Готовность к инициированию и восприятию инноваций — субъективный фактор таких изменений. В то же время пример с директорами иллюстрирует, как объективная ситуация, в которой находятся индивидуальные акторы, становится фактором их участия в инновациях. В качестве решающей стороны этой объективной ситуации выступает институциональная иерархическая позиция актора: директор крупного предприятия обладает позицией, позволяющей ему влиять на процессы, происходящие на среднем (мезо-) уровне экономической и социальной жизни, а переход инноваций с микро- на мезоуровень — очевидно, необходимое условие их воплощения в социальные изменения. Переход же этих изменений на макроуровень требует “подключения” к ним акторов, располагающих еще более высокими иерархическими позициями: в органах власти, политических и общественных организациях, СМИ, и других социальных институтах.

Изложенные соображения побуждают рассматривать роль в российской трансформации складывающегося среднего класса не только с точки зрения индивидуальных инновационных “вкладов” его представителей, но и с точки зрения используемых ими механизмов взаимообмена этими вкладами и их трансляции на социетальный уровень. Речь идет об уровнях и формах активности людей среднего класса в процессе социализации индивидуальных ценностно-нормативных и практических инноваций. Эта активность проявляется как в “горизонтальных” отношениях между индивидуальными акторами — через механизмы распространения и имитации инноваций, так и в отношениях “вертикальных” — между этими акторами и макросоциальным, в том числе институционально-политическим, уровнем общественной действительности.

Такой подход к роли среднего класса, (а точнее, учитывая его гетерогенность, — средних классов) раскрывает их качества социальных акторов. В методологическом плане он предполагает перенос акцента с понимания класса как объективной категории, реальность которой подтверждается экономическими, культурными, социально-статусными параметрами его положения, на его понимание как субъекта социального действия.

В современной социологии подобное понимание классов и его соотношение с традиционными, в особенности марксистскими, представлениями наиболее полно обосновано в теории социального действия А. Турена [58, 91]. Французский социолог отказывается и от структур-функционалистской (парсоновской) концепции общества как определяющей действие системы ценностей, ролей и статусов, и от марксистской идеи “основополагающего антагонизма, противопоставляющего друг другу два совершенно противоположных мира, соответствующего двум социальным классам”. Вместо этого Турен пытается построить своеобразный синтез “идеи центрального социального конфликта” и “идеи ориентированного на ценности действия”. Такой синтез необходим, по его мнению, потому, что базовой характеристикой, объединяющей современные общества, становится их растущая способность “воздействовать на самих себя, т.е. увеличивать дистанцию между производством и воспроизводством собственной жизни”, “единство современных обществ должно бы определяться... как освобождение человеческой способности к творчеству” [58, 91]. Общество Турен предлагает рассматривать “как совокупность правил, обычаев, привилегий, против которых направлены индивидуальные и коллективные творческие усилия” [58, 91]. Конечный результат этих усилий, собственно, и выражается в самообновлении общества, которое осуществляется через социальный конфликт носителей инновационных тенденций с защитниками старых правил и привилегий.

В понятие социального или классового конфликта и в представление об его “центральной роли” в эволюции общества, воспринятые Туреном от марксизма, он вкладывает иное содержание: этот конфликт порождается социальным неравенством, выражающимся в отношениях власти. “Ставкой” в конфликте являются культурные модели или ориентации — совокупность культурных, когнитивных, экономических, этических моделей, присущих данному обществу на определенной исторической фазе его развития (Турен называет их “историчностью”): конфликтующие стороны ориентируются на одни и те же культурные модели и борются за овладение контролем над их реализацией, “за то, чтобы придать различные социальные формы одним и тем же культурным ориентациям”, трансформировать их в определенную систему социальных отношений, в определенную общественную практику.

Турен считает в принципе возможным называть конфликтующие группы социальными классами, но в то же время полагает, что “это понятие может создать больше путаницы, чем ясности... Противоположность между определением классов через их положение и их определением как действующих лиц, ориентированных на ценности и включенных в общественный конфликт, с моей точки зрения, так важна, что кажется более предпочтительным говорить об общественных движениях, чем об общественных классах. Хотя, по-видимому, невозможно прекратить употреблять слово “классы” для обозначения социальных категорий, с которыми связаны общественные движения” [58, 91].

Итак, Турен не отказывается вовсе от понятия “объективного” класса как группы, образующей “базу” социального действия, но придает ему вторичное или вспомогательное познавательное значение по сравнению с непосредственно действующей группой. А высшей формой такой действующей группы, группой, способной действительно обновлять, т.е., по его терминологии, производить общество, является социальное движение. В связи c этим стоит напомнить процитированную в вводной главе критику Э. Гидденса Н. Музелисом: именно социальное движение данный автор считает той формой, посредством которой рядовые, не имеющие высоких иерархических позиций индивиды только и могут осуществлять структурные изменения на макросоциальном уровне.

Социальные движения в качестве одного из главных элементов общественной жизни Турен отделяет от двух других ее элементов: историчности, т.е. совокупности культурных моделей, и субъекта, “взятого в дистанции от организованной практики и в качестве сознания” [58, с. 56—61; 91, p. 94—104]. Речь здесь, очевидно, идет прежде всего о познавательных категориях: понять общественную жизнь в целом можно лишь анализируя по отдельности сознание образующих общество людей; культурные модели, на которые они ориентируются; их способность или интенцию формировать общественные движения, выступающие в роли движущей силы крупных социальных изменений.

Концепцию Турена вряд ли можно рассматривать как готовую методологическую “инструкцию” для анализа российской действительности и роли в ней среднего класса (мне представляется, в частности, сомнительным его тезис о культурном единстве современных обществ). Тем не менее его концепция, на мой взгляд, очень помогает сформулировать вопросы, ответить на которые необходимо, чтобы понять, в чем состоят качества этого класса как субъекта социального действия.

Попытаемся сформулировать некоторые из этих вопросов.

Вопрос первый: что представляет собой сознание людей среднего класса в аспекте его отношения к макросоциальной, в том числе политической, действительности российского общества?

Вопрос второй: какие культурные модели ориентируют это сознание? (Ответ на него в какой-то мере представлен в предшествующих двух главах данной работы).

Вопрос третий: являются ли люди среднего класса реальными или потенциальными участниками определенного социального конфликта и, если да, то какого именно?

Вопрос четвертый: к каким формам социального действия предрасположены люди среднего класса, в частности, в какой степени они обладают субъективными возможностями к инициированию и организации социальных движений?

В рамках нашего весьма ограниченного эмпирического материала мы будем строить анализ этих вопросов на следующих группах данных. Во-первых, используя имеющиеся репрезентативные социологические данные о социально-политических взглядах людей среднего класса и сопоставляя их с суждениями респондентов наших углубленных интервью. Во-вторых, привлекая к анализу данные о социальной практике и культурных ориентациях тех представителей среднего класса, которые, в отличие от большинства респондентов нашей выборки, занимают социально-иерархические позиции, позволяющие им действовать на мезоуровне российского социума. Значение таких данных определяется тем, что эти люди выступают не только как индивидуальные акторы, но и как организаторы определенных институционализированных социальных действий. Соответствующий эмпирический материал мы находим в “рефлексивных биографиях” представителей региональной деловой, культурной и административной элиты, опубликованных и проанализированных тюменскими социологами.

ОБРАЗ ОБЩЕСТВА, ЭКОНОМИЧЕСКИЕ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ ЛЮДЕЙ СРЕДНЕГО КЛАССА

Репрезентативные опросные данные об общественно-политических воззрениях российского среднего класса широко представлены в исследовании РНИСиНП [53]. Приведем наиболее характерные из них: 2,1% респондентов из высшего и 4,5% из среднего слоя среднего класса высказались за плановое хозяйство, соответственно 29,2% и 37,9% — за государственную собственность с элементами рынка и частной собственности; 68,7% верхнего и 57,5% среднего слоя — за частную собственность с элементами госрегулирования или свободный рынок. В поддержку принципа конкуренции высказались 87,8% опрошенных, 12,2% — против; 80,9% отвергли принцип уравнивания доходов и поддержали требования их зависимости от результатов работы.

Таким образом, экономический либерализм если не абсолютно господствует, то, во всяком случае, преобладает в данной весьма гетерогенной социальной среде. В то же время в большинстве случаев это либерализм отнюдь не радикальный, сочетающийся с убеждением в необходимости сохранения или даже усиления государственного регулирования и государственной системы социальных гарантий. Среди опрошенных 59,9% высказались в пользу усиления роли государства в экономике и 40,1% — за расширение роли частного сектора; 52,9% сочли необходимым, чтобы государство больше заботилось о социальном благополучии всех членов общества и 47,1% предпочли сами обеспечивать собственное благополучие. Возложили на государство: обеспечение рабочего места — 64,1%, гарантии справедливой оплаты труда — 60,1%, медицинское страхование — 81,7%, пенсионное обеспечение — 90,3%. Такой же умеренный либерализм преобладает и в отношении к проблеме социального неравенства. Абсолютное большинство респондентов из всех слоев среднего класса считает в принципе справедливой зависимость качества образования детей от финансовых возможностей родителей, однако лишь меньшинство их (25% в — верхнем, 11% — в среднем слое) отрицает необходимость мер, направленных на создание равных возможностей для всех членов общества.

Либеральная ориентация среднего класса коррелируется с его отношением к опыту западных обществ и значению этого опыта для России. С тезисом “западные ценности подходят для России” согласились 37,5% опрошенных из верхнего и 34,7% — из среднего слоя, с тезисом “России нужен свой путь развития” — соответственно 33,3 и 29,7% .[53, c. 154, 160, 163, 179, 182, 183].

Данные других источников показывают, что смысл, вкладываемый российскими респондентами в ответы на подобные вопросы, весьма неоднозначен. Так, выбор “своего пути” часто означает не тотальное отторжение западного опыта, но убеждение в неразумности его слепого копирования, в необходимости его выборочного применения с учетом российских условий. С другой стороны, как свидетельствуют те же данные, в весьма многогранном западном опыте россияне в той мере, в какой они знакомы с ним, воспринимают его дифференцированно, с учетом различных западных “моделей”. Так, сторонники “западного пути” чаще имеют в виду западноевропейскую (или социал-демократическую) модель, чем американскую; иными словами, высказываются за социально ориентированную рыночную экономику, за сильную систему государственного регулирования и социальной защиты, ограничивающую рыночную стихию. Такая позиция не противоречит экономическому либерализму в широком смысле слова, включающему ценности свободного рынка, конкуренции и частной собственности, но отличается от “антигосударственнического” либерализма фон Хайека, М. Фридмана и некоторых российских радикал-либералов. Данный вариант западной модели лишь весьма условно можно назвать социал-демократическим, ибо в Европе идейно-политическое противостояние социал-демократии и либерально-консервативных течений (левых и правых) не затрагивает основ этой модели, прежде всего — принципа универсальных социальных гарантий. Спор идет лишь об их объеме и механизме распределения. В последнее же время происходит сближение социально-экономических платформ социал-демократов и либералов на основе своего рода социального либерализма [43].

Именно к такого рода либерализму ближе всего идеалы основной массы российского среднего класса. Его в основном либеральная мировоззренческая ориентация выразительно подтверждается выбором между ценностями свободы и равенства, символизирующими в современном общественном сознании наиболее фундаментальную альтернативу возможных типов устройства общества. В конце 1998 — начале 1999 года за общество социального равенства высказалось 54%, а за общество индивидуальной свободы 26,6% опрошенных россиян. Выбор респондентов из среднего класса — прямо противоположный: 45% этого контингента предпочли бы жить в обществе индивидуальной свободы и 26% — в обществе социального равенства. Приверженность к свободе как основе общественного устройства, таким образом, не только характерна для большинства российского среднего класса, но и является специфической особенностью его мировоззрения, отличающей его от остальной части общества.

Если перейти от этой основополагающей мировоззренческой ориентации к более конкретным идейно-политическим взглядам и позициям, картина становится гораздо более пестрой. Так обстоит дело, например, с отношением среднего класса к политической демократии. Примерно половина представляющих его респондентов согласилась с тезисом “демократическими правами нельзя поступаться ни в коем случае”, а другая половина с тем, что “в стране необходимо установить режим твердой власти”. Вторую позицию вряд ли можно безоговорочно рассматривать как поддержку перехода к авторитарному режиму: она может выражать просто реакцию на слабость и разболтанность центральной власти в конце ельцинского президентства, требование наведения элементарного порядка во властных структурах. Тем не менее, приоритет именно этого требования, по сравнению с защитой демократии, говорит по меньшей мере об отсутствии твердой демократической доминанты в политическом сознании значительной части средних слоев.

Вопрос об идейно-политических ориентациях среднего класса, разумеется, нельзя рассматривать в отрыве от характерных особенностей постсоветской политической жизни. Как известно, ее отличают “дворцовые” закрытые от общества способы и механизмы принятия политических решений в высших эшелонах власти, отсутствие четкого идеологического и программно-политического кредо как у властных группировок, так и у большинства партий и других борющихся за власть организаций, невыраженность связи партийно-политической деятельности с интересами больших социальных групп, отчужденность “политического класса” от основной массы населения. Единственный более или менее явный принципиальный идеолого-политический конфликт между консервативно-авторитарной (КПРФ, национал-патриоты, “жириновцы”) и реформаторско-демократической тенденциями доминировал в политической жизни в основном в первой половине 1990-х годов. Затем он все больше стал отходить на задний план в связи с выходом на авансцену безликих в программно-мировоззренческом отношении чиновничьих “партий власти” (НДР, “Отечество — вся Россия”, “Единство”) и идеологически индифферентного (“равно удаленного” от противоположных идеологий, или равно близкого к ним) второго российского президента.

Фундаментальной чертой массового общественно-политического сознания в постсоветской России, без учета которой невозможен его корректный анализ, является своего рода когнитивный вакуум, крайний дефицит макроэкономических и политических знаний. Большинство населения крайне слабо представляет себе суть происходящих экономических и политических процессов, движущие силы, содержание и возможные последствия различных вариантов развития страны. Выявляемые политологами линии дифференциации между конфликтующими тенденциями массового сознания — модернизаторской и традиционалистской, уравнительной и индивидуалистически-элитарной, демократической и авторитарной, западнической и почвеннической [65] — имеют скорее эмоционально-ценностную, чем рациональную, основу. Высказываясь за свободный рынок или государственное регулирование, за демократию или “жесткую власть”, за западную модель или “свой путь”, люди очень плохо представляют себе конкретные экономические и политические реалии, стоящие за каждой из этих альтернатив. Инициаторы и лидеры либеральных реформ никогда не пытались толком объяснить обществу, что и зачем они хотят сделать, протагонисты государственного регулирования не сообщают, чем оно должно отличаться от провалившегося социалистического планирования. “Западную” модель знают в основном по внешним признакам благосостояния и материальной культуры, либо по националистической критике ее “бездуховности”, оставаясь в неведении относительно внутренних механизмов ее функционирования. Что же касается “особого русского пути”, то в чем именно он состоит, не способны объяснить даже его проповедники. Не лучше обстоит дело с демократией: в ходе опросов более 85% российских респондентов заявляют, что не имеют о ней ясного представления. [11, опрос 96—4; 13, с. 40, 41].

С точки зрения социальной психологии любая социальная установка, в том числе и политическое убеждение, помимо ценностного, включает когнитивный компонент: только знание о содержании определенной политической цели или идеала придает ему силу и устойчивость, превращает в органический, “глубинный” элемент сознания и личностной идентичности. При отсутствии этого компонента идейно-политические ориентации или вообще не вырабатываются, или приобретают поверхностный, конъюнктурный и неустойчивый характер. Среднему россиянину экономическая и политическая жизнь его страны представляется чаще всего хаосом, а деятельность субъектов политики — борьбой чуждых его интересам и заботам “элитных” группировок; поэтому у него просто отсутствуют ориентиры, которые позволили бы ему самоопределиться в идейно-политическом плане. Дезориентация — прямое следствие когнитивного вакуума и взаимоотчуждения элиты и общества.

Все эти особенности сегодняшнего российского массового сознания достаточно характерны и для среднего класса. Политические взгляды, симпатии и суждения даже тех его представителей, которые принадлежат к более или менее однородным по своему социально-экономическому положению слоям, не только различны, но нередко противоположны, они отличаются неустойчивостью, аморфностью, а то и просто отсутствием каких-либо осознанных позиций.

Так, по данным исследования РНИСиНП, в 1999 году чуть больше половины респондентов из верхнего и среднего слоев среднего класса выступали в поддержку существующей власти и чуть меньше половины считали, что нужно ее заменить. Не смогли идентифицировать себя ни с одним из названных в анкете идейно-политических течений (коммунистическим, национал-патриотическим, социал-демократическим, радикальным либерально-реформаторским) или высказались в духе идеологического эклектизма 57% представителей верхнего слоя и 58% среднего слоя. Около половины респондентов заявили, что в России нет политических партий, выражающих их интересы и чаяния [54, c. 189, 193].

Весьма противоречив и неустойчив политический выбор среднего класса, что проявляется в его электоральном поведении. Так, на выборах в Государственную Думу в декабре 1993 года наиболее популярными партиями, движениями и блоками среди основных профессиональных групп средних слоев были “Выбор России”, “Яблоко” и “Женщины России”. К весне 1995 года их симпатии разделялись уже между “Яблоком”, “Демократическим выбором России”, КПРФ и ЛДПР [42, c. 22, 23], т.е. охватывали все сектора политического спектра. В 1999 году, в момент, когда еще не были сформированы движение “Единство” и “Союз правых сил”, а Путин еще не был кандидатом в президенты, наиболее популярными в среднем классе были “Отечество” (22% сторонников в верхнем и около 18% — в среднем слое) и “Яблоко” (соответственно 13,5 и 20%); рейтинг КПРФ не превосходил 6%, а ЛДПР — 2%. Наиболее популярными кандидатами в президенты в этих слоях были тогда же Явлинский (особенно среди гуманитарной интеллигенции, служащих и предпринимателей), Примаков (особенно у руководителей высшего и среднего звена, фермеров), Лужков (более всего у предпринимателей и работников торговли); симпатии ИТР разделялись примерно поровну между этими тремя политиками [53, c. 196—198]. Появление на политическом горизонте Путина и “Единства” наверняка сильно изменило эту картину.

В целом в ельцинский период постсоветской истории электоральные симпатии среднего класса колебались в основном между демократическим (ДВР, Явлинский, “Яблоко”) и, условно говоря, центристским или деидеологизированным “государственническим” (Лужков, Примаков, “Отечество”) секторами политического спектра. Для путинского периода мы не располагаем соответствующими данными, однако некоторые гипотезы относительно эволюции конца 1999—2000 годов позволяют сделать данные опросов Фонда “Общественное мнение”, относящиеся к “оптимистам”. Как отмечалось выше, эта группа населения, скорее всего, в значительной мере совпадает с наиболее адаптированной, мобильной и профессионально успешной частью среднего класса.