СОЗНАНИЕ И СОЦИАЛЬНОЕ ДЕЙСТВИЕ 4 страница

Российский исследователь В. Петухов полагает, что “у россиян существует вполне адекватное видение нормативной модели демократии и ее основных черт”. В доказательство он приводит данные социологического опроса, в ходе которого респонденты должны были выбрать из двадцати названных в анкете признаков демократии те, которые они считают “абсолютно необходимыми” для ее реального функционирования. Доказательство представляется довольно слабым. Во-первых, потому, что использованная технология исследования позволяет судить о “видении демократии”, которое существует у социологов, составлявших анкету, но не у респондентов. Последние не формулировали каких-либо взглядов самостоятельно и лишь выбирали одну или несколько предложенных им “подсказок”. Во-вторых, только одна из этих “подсказок” — “равенство перед законом” — была выбрана большинством респондентов, а, скажем, такие признаки демократии, как “свободные выборы власти” или “возможность свободно высказывать свои политические взгляды” выделили соответственно лишь 39% и 37% опрошенных [46, с., 3, 11]. В этом контексте вывод об адекватном видении демократии россиянами, формируемый без каких-либо оговорок и ограничений, выглядит, по меньшей мере, чересчур смелым. Я полагаю, что спонтанные ответы людей на вопросы, не содержащие как в наших интервью, каких-либо подсказок, дают более верное отражение их взглядов.

Разумеется, было бы наивным ожидать, что рядовые респонденты, не являющиеся политиками или политологами, могут сформулировать какие-либо развернутые, продуманные концепции по такой сложной, вызывающей острые научные дискуссии проблеме, как понимание демократии. Важно другое: разноголосица и часто неуверенность, зыбкость суждений как о сути демократии, так и об ее наличии или отсутствии в российском обществе свидетельствует о том, что, несомненно, присутствующая в сознании наших респондентов ценность демократии представляет собой довольно туманную абстракцию. Эта ценность не приобрела еще, если использовать терминологию С. Московиси, качества социального представления, в рамках которого происходит трансформация абстрактного в конкретное. А это весьма ограничивает возможность “материализации” демократического идеала в политические потребности, ожидания и требования, и, тем самым, в практическое политическое поведение людей.

Для полноты картины необходимо также отметить, что заметное меньшинство среднего класса, в том числе его “новых” слоев, вообще отвергает демократический сценарий развития России и предпочитает ему традиционный авторитарный. Такую позицию, например, заняли 15% опрошенных нами летом 2000 года предпринимателей и менеджеров (в основном частного сектора).

Гетерогенность политических представлений среднего класса особенно рельефно проявляется в его ответах на вопрос о роли государства в экономике. Несомненно, суждения по этому вопросу отражают не только влияние абстрактных идеологем, распространяемых сторонниками и критиками либеральных реформ, но и конкретный опыт либерализации экономики (приватизация, свободные цены), испытанный российским обществом в 1990-х годах. Тем более примечательно, насколько по-разному оценивается этот опыт участниками наших интервью. Одни разделяют позиции радикального экономического либерализма, осуждая любое активное вмешательство государства в экономические процессы и ограничивая его роль установлением цивилизованных “правил игры” и контролем за их выполнением. Такая позиция наиболее типична для собственников предприятий, менеджеров частного сектора и самозанятых, но ее поддерживает и часть наемных работников, например, рабочий крупного завода в Нижнем Новгороде. Другие считают, что государство должно сохранять руководство развитием экономики и собственность на естественные монополии или даже на всю крупную промышленность и кредитно-финансовые учреждения.

В ходе проведенного нами опроса предпринимателей и менеджеров, проходивших стажировку в Западной Европе по программе ТАСИС, только около 30% респондентов высказались за либеральный сценарий, остальные считали, что необходимо активное вмешательство государства в экономику. При этом они имели в виду главным образом такие его формы, как государственная собственность на естественные монополии и базовые отрасли промышленности, субсидирование предприятий и — значительно реже — планирование. Правда, по мнению большинства, это вмешательство должно осуществляться путем применения экономических рычагов, лишь немногие считают необходимыми также и административно-приказные методы госрегулирования. Один респондент предложил применять либеральный сценарий по отношению к средним и мелким предприятиям, а крупное производство подчинить государственному управлению. Похоже, даже в “новом” среднем классе, в предпринимательской и менеджерской среде, идея полного разгосударствления экономики встречает только ограниченную поддержку.

Очевидно, что на распространенности в среднем классе экономического этатизма в какой-то мере сказывается консерватизм мышления, страх перед разрушительными последствиями слишком резких перемен, утраты государственной “крыши”. О том, что необходим более постепенный — по сравнению с заданными либеральными реформаторами темпами — переход к рынку, говорили многие наши респонденты. Несомненно и другое: представители среднего и малого бизнеса могут быть заинтересованы в сохранении госсобственности на базовые отрасли по вполне прагматическим соображениям — они полагают, что в этом случае государство будет ограничивать рост цен на энергоносители, сырье и транспортные услуги, сокращая тем самым издержки производства в остальных отраслях. В общем, этатистский консерватизм отражает как своего рода комплекс слабости российского малого и среднего бизнеса, так и трудности адаптации всей массы населения, в том числе и среднего класса, к постсоветским экономическим условиям: хотя бы частичное сохранение регулирующей роли государства рассматривается как минимальная гарантия от нестабильности, экономической разрухи и хаоса, характеризующих начальный этап перехода к рынку. И, вместе с тем, многие люди, способные к серьезной рефлексии по поводу судеб национальной экономики, считают, что без активного вмешательства государства, на основе одной лишь рыночной стихии, вряд ли удастся преодолеть все эти кризисные явления.

Престиж экономического либерализма снижает, как это ни парадоксально звучит, также и низкая оценка эффективности российского государства, неверие в его способность выполнить возложенные на него функции в условиях действительно свободной рыночной экономики. Коль скоро такие явления, как коррупция бюрократии, ее некомпетентность и произвол, пока непреодолимы, лучше сохранить за ней какую-то ответственность за управление экономикой, чем полностью освободить от нее: это хоть как-то ограничит ее эгоизм и корыстолюбие. Примерно так рассуждает, например, один из респондентов нашего опроса — исполнительный директор частного коммерческого предприятия, считающий необходимым применение как экономических, так и административно-приказных методов госрегулирования. “Если бы было возможно, — пишет он на бланке анкеты, — обеспечить контроль за исполнением законов, “правил игры”, либеральный сценарий был бы оптимален, но не думаю, что это возможно в скором времени”.

Подытоживая данные о взглядах людей среднего класса на проблему соотношения свободного рынка и государственного регулирования, можно, во-первых, констатировать значительную трудность “освоения” ими этой проблемы, соотнесения того или иного сценария как со своими собственными групповыми интересами, так и с интересами национальной экономики. В большой мере проблема принадлежит в их сознании к той сфере “когнитивного вакуума”, о которой уже шла речь выше. Отсюда колебания и расхождения в мнениях, с которыми мы встречаемся в данной социальной среде.

Во-вторых, если говорить о соотношении различных позиций, можно заметить, что в своем большинстве люди среднего класса, в том числе относящиеся к его “новым” слоям, склоняются к решениям, предполагающим то или иное сочетание рыночных механизмов с активным государственным регулированием, осуществляемым, главным образом, неадминистративными, экономическими методами. Этот сценарий, даже если он отчетливо не формулируется, близок к “дирижизму”, характерному для ряда стран Западной Европы в первые послевоенные десятилетия. Так что и в этом отношении люди среднего класса более восприимчивы, условно говоря, к европейскому, чем к американскому, примеру.

Сходным образом обстоит дело и с позициями респондентов по проблеме социальных функций государства. При всем разнообразии точек зрения, которое мы встречаем в интервью, лишь меньшинство высказывает чисто “либеральную” позицию (государство должно гарантировать помощь только “слабым” — инвалидам, старикам и т.д.), и еще меньше — реставраторско-“социалистическую” (государственные гарантии рабочего места, бесплатной медицины, среднего и высшего образования и т.д.). Большинство же предпочитает промежуточную — “европейскую” — модель: сочетание государственных гарантий минимальной социальной защиты для всех граждан со свободным выбором ими тех ее форм, которые превосходят этот минимум, например, бесплатных и платных медицинских услуг, школ и т.д. Даже наиболее состоятельные респонденты считают необходимым перераспределение частных доходов в пользу неимущих.

В целом разноречивые суждения наших собеседников дают довольно мало оснований для “приписывания” им окончательно сложившихся и последовательных идейно-политических ориентаций. Исключение, возможно, составляют сторонники крайних позиций — последовательные или “чистые” либералы, с одной стороны, и те, кто хотел бы возврата к “реальному социализму”, — с другой. Хотя во взглядах даже таких людей встречаются, как мы видели, заметные “посторонние примеси”. Что же касается чуждого крайностей большинства, то в каждом индивидуальном случае мы встречаем своеобразный комплекс либеральных и “государственнических”, демократических, элитарных и авторитарных представлений. Не особенно четкой является и разделительная линия между “западниками” и “почвенниками”, ибо выбор в пользу той или иной альтернативы, в сущности, асимметричен, осуществляется на разных основаниях. Если “западники” — это, в общем, сторонники определенного экономического и политического строя (рынка, демократии), то во взглядах “почвенников” отсутствует какая-либо явная альтернатива западной модели: они либо считают ее неосуществимой в силу особенностей национальной психологии и культуры, либо опасаются утраты этих особенностей (духовности, душевности) в случае выбора западного пути. При этом они вовсе не отвергают необходимость использования тех или иных позитивных сторон западного опыта. Можно полагать, что за выбором “своего пути” стоит, с одной стороны, признание необходимости большей, чем на Западе, роли государства и авторитарных методов в экономике и политике, а с другой — отказ от приписываемой Западу жесткой подчиненности человека рациональной нормативной системе и императиву эффективности. Но о таких мотивах можно лишь догадываться: они редко осознаются и формулируются сколько-нибудь ясно. В общем, позиция почвенников — скорее “против”, чем “за”. “Западническому” идеалу противопоставляется не иной идеал, а лишь сомнения в том, возможно ли — да и нужно ли — следовать западному пути.

Каким образом разнородные взгляды людей среднего класса влияют на их конкретный политический выбор, поддержку ими тех или иных российских идейно-политических течений? Выше уже говорилось об отторжении подавляющим большинством респондентов политического и экономического консерватизма, воплощаемого КПРФ и национал-“патриотической” оппозицией. В этом отражается модернизаторско-реформаторская ориентация их сознания, и можно утверждать, что выбор в пользу некоммунистической части политического спектра носит достаточно глубокий ценностно-идеологический характер. То же можно сказать и об отторжении ими откровенного великодержавного национализма, и авторитаризма, представленного Жириновским и его партией. Характерно, что даже те немногочисленные респонденты, которые все же поддерживают КПРФ или “частично” соглашаются с Жириновским, тоже не являются абсолютными экономическими и политическими консерваторами.

В основном политические ориентации наших респондентов локализуются, если использовать весьма неадекватную, но общепризнанную терминологию, в право-центристском политическом пространстве. В пределах же этого пространства их выбор в большинстве случаев отличается неуверенностью, неустойчивостью, отсутствием каких-либо принципиальных ценностных, идеологических мотивов. Столь же мало этот выбор связан и с идентификацией политических предпочтений, с какими-либо социально-групповыми интересами.

Одна из причин этой ситуации очевидна. Она состоит в общеизвестной аморфности, слабой дифференцированности идейно-политического облика и программных целей большинства российских партий. Об этих их особенностях, как и об отчужденности партий от каких-либо общественных нужд и интересов, весьма выразительно говорят некоторые из наших респондентов, объясняя таким образом трудность или невозможность для себя выбора “своей” партии.

Существует, однако, и другая причина такого рода трудностей, коренящаяся в структуре сознания самих людей среднего класса, в амбивалентности восприятия ими российской политической действительности. С одной стороны, они, как отмечалось, в подавляющем большинстве позитивно воспринимают вектор перемен, произошедших в стране в результате краха советского строя, — экономическую, политическую и культурную либерализацию. С другой стороны, их глубоко не удовлетворяет, а многих возмущает, большая часть конкретных результатов этой либерализации — состояние экономики, социально-экономические и политические отношения, международный статус ельцинской России. Эта абмивалентность объясняется не какими-либо интеллектуально-психологическими свойствами людей среднего класса, но разрывом между теми общественными ожиданиями, которые пробудила либерализация и ее официально декларируемые цели (“идея была хороша”, как выразился один из респондентов), и реальными последствиями вызванных ею процессов. У многих представителей среднего класса разочарование в результатах перемен не уничтожило возлагавшихся на них ожиданий; то и другое сосуществует в их сознании, определяя их амбивалентное отношение к существующим политическим институтам: они одновременно и осуждаются, и воспринимаются как потенциальные агенты будущих позитивных сдвигов. Такие люди и группы не образуют ни оппозиции, ни базы поддержки институтов власти, или, что примерно то же самое, представляют собой одновременно и то, и другое. Для них естественны колебания между “партиями власти” и оппозиционным “Яблоком”, переход от голосования за Ельцина к поддержке кандидатуры Примакова или Лужкова, а затем — Путина.

От подобной противоречивости свободны лишь те немногие наши респонденты, которые жестко идентифицировали свой идейно-политический выбор с определенными политическими силами (либералы — с СПС, ДВР; консерваторы — с КПРФ) и имеют, соответственно, конформистские или последовательно оппозиционные ориентации. Остальные сталкиваются с весьма сложной, в сущности когнитивной, проблемой: как в многоцветье “центристских” партий и деятелей выбрать тех, кто более других способен совместить адекватную их воззрениям меру поддержки позитивных перемен с борьбой против их негативных аспектов. Решить эту проблему, исходя из деклараций и действий политиков, практически невозможно, поэтому выбор у большинства наших респондентов приобретает персонифицированный характер, его критерием становятся не идеи и программы, но уровень доверия, которое внушают политические лидеры, а точнее — субъективные впечатления от их имиджа, транслируемого средствами массовой информации.

Способ, которым определяется этот уровень доверия, столь же амбивалентен, как и общие политические ориентации респондентов, и питается, в свою очередь, амбивалентностью мотивов оппозиции институтам власти. Лидер-избранник должен отличаться, прежде всего, волей и способностью преодолеть пороки российской действительности, решить ее наиболее острые проблемы. Но в попытках понять и объяснить, насколько власть ответственна за эти пороки, переплетаются, не особенно четко дифференцируясь, два типа мотивов. Одни апеллируют к самой природе власти как своекорыстной, коррумпированной, чуждой нуждам и интересам рядовых граждан. Такого рода мотивы оппозиционности, нередко символизируемые понятиями власти бюрократии или олигархии, носят по преимуществу социально-этический характер: власть плоха потому, что она безнравственна и представляет собой противостоящую остальному обществу деструктивную социальную силу. Другим мотивом оппозиционности является непрофессионализм власти, ее неспособность выдвинуть и особенно реализовать значимые общественные цели, прежде всего — восстановить элементарный порядок в обществе, деинституционализированном и погруженном в хаос.

Эта двойная амбивалентность — противоречивое сочетание ценностных (либеральных) и реалистически-критических (оценка реальной действительности), социально-этических и прагматических компонентов политического сознания среднего класса — усугубляет его атомизацию, дезориентацию, препятствует его консолидации на основе определенных политических позиций. Это наглядно видно на примере диаметрально противоположного отношения представителей одних и тех же профессиональных слоев среднего класса к одним и тем же, персонифицирующим их политических выбор, деятелям. Ельцин одновременно одобряется как “демократ” и отвергается и как недееспособный президент, и как предполагаемый глава коррумпированной “семьи”. Явлинский расценивается и как честный, принципиальный политик-интеллектуал, и как безответственный болтун-критикан, неспособный к конструктивной деятельности. Чубайса ненавидят как автора грабительской приватизации и ваучеризации и уважают как эффективного волевого лидера или как реформатора-либерала.

Можно предположить, что вся эта пестрая смесь питается тем стилем и уровнем политической информации и анализа, который господствует в российских СМИ, прежде всего в аудиовизуальных. Ведь они являются для людей среднего класса, как и для всех россиян, главным, если не единственным, источником политических знаний. Но немалое воздействие на дифференциацию мотивов политического выбора оказывает и собственный социальный опыт людей. В этом отношении показательно, что, если судить по нашим респондентам, наиболее значимым фактором (“независимой переменной”), воздействующим на мотивы политического выбора, является их генерационная принадлежность.

Для либерально ориентированных респондентов старшего и, в значительной мере, среднего возраста центральным событием их политического опыта было освобождение от коммунистической диктатуры, двоемыслия и лжи, характеризовавших советский образ жизни; поэтому идеологические и социально-нравственные критерии играют существенную роль в их политическом выборе. Респонденты моложе 30 лет склонны оценивать современную им политическую действительность, исходя из ее собственных качеств, безотносительно к прошлому. Наиболее отрицательным из таких качеств им представляется неэффективность и низкий профессиональный уровень политического руководства, поэтому идеологические критерии отходят у них на задний план, а на передний выступает более прагматический подход. С точки зрения этого подхода, молодые либералы могут предпочитать демократическим лидерам “хороших хозяйственников” — Лужкова, петербургского мэра Яковлева, а Чубайс и Брынцалов, рассматриваемые в равной мере как энергичные, “крутые” менеджеры, оцениваются одним из респондентов как одинаково подходящие кандидаты в президенты России.

Судя по многим данным, подобный деидеологизированный прагматизм или “менеджериальный” подход к политике в конце 1990-х — начале 2000-х значительно усиливается в мотивации российского электората. Этим-то (среди прочих причин, о которых речь шла выше) объясняется “феномен Путина”.

СРЕДНИЙ КЛАСС КАК СОЦИАЛЬНЫЙ АКТОР: ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ И ПОТЕНЦИИ

Изложенные соображения позволяют подойти к ответу на поставленный выше вопрос об уровне конфликтности среднего класса с существующей в современной России системой власти. С точки зрения объективного анализа, основы такой конфликтности, причем довольно острой, налицо. Если, как признают многие отечественные и зарубежные исследователи, политическая власть в России принадлежит бюрократии, которая, возможно, делится ею только с частью олигархического капитала, то именно такая социальная природа власти является причиной многостороннего ущемления интересов средних слоев. Низкий жизненный уровень большинства работников умственного труда, отсутствие у них необходимых условий для нормальной профессиональной деятельности — все это результат не только экономического кризиса, но и пренебрегающей их нуждами политики государства. Средние и мелкие предприниматели, как и значительная часть менеджеров, испытывают непосредственное давление бюрократии на свои интересы в виде непомерной тяжести налогов, чиновничьего произвола и мздоимства. Все эти явления вызывают, естественно, недовольство и протест среднего класса, как это видно, в частности, на примере наших респондентов. Но этот протест часто не имеет достаточно четкого адресата и относительно слабо осознается и переживается как конфликт с определенной системой власти.

Власть бюрократии — явление социальное, а характерные для России отсутствие осмысленного и последовательного политического курса, беспорядок, дезинтеграция и неуправляемость в административной и правовой системе — непосредственные последствия данного социального феномена. Как показал еще М. Вебер, бюрократия может быть рациональной и функциональной лишь в том случае, если она действует под руководством и контролем некоей высшей властной инстанции, задающей ей определенные цели и ценности. Вебер считал такой инстанцией харизматического лидера, но ею могут быть и опирающиеся на поддержку большинства общества институты представительной демократии (правящие парламентские партии), и их выдвиженцы в исполнительной власти. Предоставленная самой себе бюрократия таких целей и ценностей не имеет и неизбежно стремится использовать свои властные позиции для присвоения себе ресурсов общества. Такого рода “цель” сама по себе не порождает порядка и организованности и вполне может осуществляться в процессе беспорядочного соперничества бюрократических (или бизнес-бюрократических) клик. Нечто подобное и произошло в России в 1990-х годах.

Люди российского среднего класса возмущены бюрократическим беспределом, но они плохо представляют себе его социальные истоки и природу. Как подчеркивает известный современный теоретик социального конфликта Л. Козер, “враждебные чувства...совсем не обязательство приводят к конфликту... Враждебное отношение представляет собой предрасположенность к конфликтному поведению”, конфликт же как таковой выражается в поведении, “всегда происходит во взаимодействии двух или более сторон” [29, с. 57].

Козер называет некоторые из условий, необходимых для перехода конфликтного отношения в поведение. Во-первых, это делегитимация неравного распределения прав: “...прежде, чем возникнет конфликт, ...менее привилегированная группа...должна прийти к убеждению, что лишена привилегий, на которые вправе претендовать”. Во-вторых, условием реализации конфликта является его деперсонализация и объективация [29, c. 142, 145]: члены обделенной группы должны осознать, что причиной ущемления их интересов является не только жадность, своекорыстие и тому подобные личные свойства представителей привилегированной группы, но ее групповые интересы, объективные отношения власти. В российском контексте оба эти условия развиты слабо: как отмечалось выше, у представителей среднего класса отсутствуют представления о демократии как легитимной альтернативе бюрократической власти. И, вместе с тем, они часто склонны видеть наиболее эффективное средство борьбы с бюрократическим произволом в замене одних начальников и чиновников другими, и даже когда выражают пожелание “сменить власть”, подразумевают смену людей, а не смену системы. Пока они будут разделять подобную иллюзию, конфликт среднего класса с правящей бюрократией будет существовать лишь в своих нынешних латентных, “свернутых” формах и не сможет вылиться в целенаправленное общественно-политическое действие.

Оценка уровня предрасположенности среднего класса к тому, что Козер называет конфликтной трансакцией или взаимодействием, важна для анализа его потенций социального актора и агента инноваций. Его открытое и последовательное противостояние господству бюрократии могло бы стать одним из функциональных и конструктивных конфликтов, играющих позитивную роль в экономическом и общественно-политическом развитии. Такой конфликт мог бы сыграть инновационную роль, поскольку содействовал бы развитию более свободных и цивилизованных рыночных отношений и экономическому росту, демократизации и становлению гражданского общества. Если же этот социальный конфликт останется в нынешнем размытом состоянии, средний класс останется в позиции “молчаливого большинства”, фактически стабилизирующего бюрократическую власть. Что, возможно, совпадает с надеждами, которые возлагают на него правящие партии и адепты “управляемой демократии”, видящие в среднем классе гаранта политической стабильности, но может в действительности укреплять лишь стабильность застойную, в сущности, стабилизировать кризис российской экономики и общества.

С динамикой данного макросоциального конфликта тесно связан еще один аспект потенций среднего класса как актора и агента инноваций. Этот аспект, о котором уже кратко упоминалось в начале данной главы, — развитость “горизонтальных” коммуникативных связей внутри среднего класса (или классов) как условие его превращения из конгломерата атомизированных индивидов в социального субъекта. Связь этих двух аспектов феномена действующей группы Козер, развивающий в данном случае идеи К. Маркса и Г. Зиммеля, выразил тезисами, во-первых, о “группосозидающих функциях конфликта” и, во-вторых, о том, что “конфликт с внешними группами усиливает внутреннюю сплоченность” (данной группы — Г.Д.) [29, c. 52, 111].

Эти тезисы вряд ли правильно понимать в том смысле, что один лишь конфликт создает сплоченную действующую группу. Для того, чтобы он мог сыграть эту роль, внутри самой группы должны существовать минимальные социально-психологические предпосылки сплоченности: если не четкое сознание, то хотя бы ощущение социальной, психологической, культурной общности членов группы, питающей их взаимное тяготение друг к другу, то чувство своего “мы”, которое представляет собой элементарное условие группового единства. При нынешней раздробленности, атомизации российского среднего класса (вряд ли кто в этом усомнится) важно понять, существуют ли в сознании, психологии, поведении его индивидуальных представителей какие-либо потенции преодоления этой раздробленности, что представляет собой то “мы”, которое ощущают люди среднего класса. Как отмечалось выше, такого рода социальные связи важны также и потому, что они образуют механизм социализации индивидуальных инноваций.

Попытаемся дать гипотетический ответ на данный вопрос, насколько это позволят узкие рамки нашего эмпирического материала. Обратимся к высказываниям наших респондентов, отражающим объем и интенсивность их социальных связей.

Один из них определяет эти связи как круг людей, с которыми “общаешься дома, на работе, к кому ходишь в гости”. Другой, отвечая на вопрос, с кем он чувствует себя комфортно кроме семьи и друзей, называет коллег по работе, соседей, однокурсников и их приятелей, “некоторых людей, которые попали через другие связи” — всего человек восемьдесят. Еще один — мелкий предприниматель — говорит, что не любит общаться с людьми из своей профессиональной среды, предпочитает более культурных знакомых своей жены, работающей учительницей в школе.

Вот еще несколько определений “своей” общности или людей, которым респонденты доверяют.

“Несколько человек, друзей, не говоря о семье, несколько человек на работе”.

“Оазис. Семья плюс некий круг общения. Работа...Я, может, пытаюсь переходить из одного оазиса в другой,...а между ними стараюсь не задерживаться...”

“Круг проверенных людей, он достаточно узок”.

“Я вообще не очень склонен доверять людям... Просто ситуация такая, она требует держать...все время ушки на макушке”.

“Кого знаю, тому я доверяю. Ну, родственникам, никому больше. Ну, друзьям. По работе соратникам. Больше некому”.

(Испытываю доверие) “к своим товарищам, в первую очередь. С кем работаю, общаюсь, с кем у меня идет бизнес. Соответственно к родным и близким... Доверие, оно снизилось уже до нуля”.

“Я испытываю доверие к людям, с которыми не пересекаются мои интересы. И однозначно это должны быть люди одинакового интеллектуального уровня, с тем, чтобы было достаточное взаимопонимание”.

“Люди, которых знаешь давно, которым доверяешь не один год... Сейчас такой период, что друзьям нельзя доверять”. Далее респондентка заявляет, что ощущает духовную близость с людьми “деловыми, энергичными и порядочными”, которые являются представителями ее социальной группы (не вполне понятно какой, так как она одновременно служащая НИИ, турагент и коммерческий посредник).

“Я доверяю только близким людям, и то, наверное, не всем...Я могу действительно много и интересно общаться с человеком, который к моей группе не принадлежит”.

“Я бы не стал говорить про слои. Есть люди персонально, которым я доверяю. А особо никому... Я чувствую близость с теми людьми, которые болеют за свое дело”.

(Испытываю доверие) “к врачам, у меня много в семье врачей, много знакомых врачей, я представляю, как эти люди живут и чем живут” (респондентка-стоматолог).