СОЗНАНИЕ И СОЦИАЛЬНОЕ ДЕЙСТВИЕ 5 страница

“Из незнакомых людей я не смогу никому доверять, пока не послушаю человека, не пообщаюсь с ним”.

“В семейном плане... еще какое-то доверие есть, но в плане общества — никто никому не доверяет”.

Для правильной оценки этих высказываний важно учитывать, что респондентов просили назвать не только людей, но и группы, с которыми они ощущают близость или к которым испытывают доверие. Ответы на первую часть вопроса, акцентирующие непосредственные межличностные связи респондентов (семья, друзья, коллеги по работе, люди, с которыми они находят взаимопонимание), выглядят вполне естественными и, вероятно, были бы такими же в любой стране. Характерно, однако, что вопрос о “своей” группе, имеющий в виду связи надличностные, социально-групповые, в подавляющем большинстве случаев оставался без ответа или даже отвергался в принципе (“я бы не стал говорить про слои”, “никто никому не доверяет”). Такого рода связи оказались значимыми лишь для трех респондентов: одна назвала свою профессиональную общность, двое других — людей, близких им по психологическим (деловитость, преданность своему делу) и моральным (порядочность) характеристикам.

В первой главе настоящей работы рассматривались различные типы социальной самоидентификации людей среднего класса. В свете приводимых здесь данных можно предположить, что при всем различии этих типов “среднеклассовая” идентичность выражает в российских условиях скорее индивидуальное, чем групповое, коллективное самосознание людей. Речь может идти об оценке ими уровня своей индивидуальной адаптации к общественной действительности или уровня их индивидуальных аспираций, но не о чувстве органической принадлежности к социальной общности, выступающей в качестве субъекта, коллективно формирующего эту действительность. К такому предположению подводит отсутствие у большинства наших респондентов потребности в каких-либо внутригрупповых надличностных связях, образующих такую общность.

Учитывая гетерогенность российского среднего класса, его было бы правильно рассматривать (о чем тоже уже говорилось выше) как многогрупповое образование (“средние классы”). Используя классификацию макросоциальных групп, предложенную мною в других работах, все или большинство этих “классов” можно отнести к типологическим группам, характеризуемым, прежде всего, сходством социальных и психологических свойств входящих в них людей. У некоторых из таких групп (прежде всего профессиональных, например, мелких предпринимателей, ученых, врачей, учителей) проявляются признаки более высокого идентификационного уровня групповой общности, при котором эта общность сознается. Но среди них нет групп, приближающихся к высшему из этих уровней — солидаристскому, при котором она воплощается в готовность к совместному действию. А это весьма ограничивает, если не вообще исключает их роль субъектообразующих групп, т.е. их возможности оказывать коллективное влияние на деятельность политических институтов, на социально-политические процессы в целом. Равно как и внутригрупповую трансляцию индивидуальных профессиональных, культурных и иных инноваций.

В основном люди российского среднего класса живут внутри своих микроскопических социальных ячеек — своего рода коконов, или “оазисов”, в лучшем случае, профессиональных сообществ и не обнаруживают желания выйти за их пределы. Если же у некоторых из них и проявляется тенденция к такому выходу, к расширению своих социальных связей, то она оказывается направленной прежде всего на тех людей, с которыми их сближают или чисто профессиональные интересы, или общность воззрений. Можно констатировать, что такого рода социальные ориентации совпадают с типичной для современных развитых обществ тенденцией к субъективации социальных связей, к построению их на основе не “объективной” социально-групповой принадлежности и диктуемых ею норм и ценностей, но личностных ценностей и мотивационных предпочтений. В современном развитом мире происходит, по определению известного немецкого социолога, “складывание социальной идентичности в...индивидуализированном жизненном пространстве” [7, c. 110]. В принципе эта тенденция может привести к развитию в среднем классе потенциала социальной солидарности, способного сыграть конструктивную роль в формировании основанной на такой идентичности гражданской активности и гражданского общества. Но речь пока, по-видимому, может идти лишь об эмбрионах подобного развития.

Мы подходим здесь непосредственно к сформулированному выше вопросу о предрасположенности людей среднего класса к социальному действию, о социально-психологических ресурсах общественной (гражданской) и политической активности, которыми располагает этот класс, следовательно, об его потенциях как социального актора. Мы спрашивали наших респондентов, хотели бы они принять участие в деятельности какой-либо общественной или политической организации, либо инициировать какое-либо коллективное действие. Изложим полученные ответы.

Инженер-менеджер, 52 года. “Я бы хотел вступить (в какую-либо партию — Г.Д.), но не нашел. Я некоторое время интересовался; когда партии появились — много — я подумал, что здесь появилась свобода выбора. Ничего подобного... Про КПРФ не думал. Мне не нравится Зюганов, он достаточно пустой, похож на здоровый мыльный пузырь... “Яблочники”, я считаю, засыпались на своей программе “500 дней”, она была чистой авантюрой.... Все эти национальные движения правые — они часто таким экстремизмом попахивают, который мне не по душе. Поэтому я не примкнувший. Но...если бы человек назвал себя государственником...и еще по своим выступлениям хорошо бы соответствовал, тогда бы примкнул”.

Мелкий предприниматель, 29 лет. На вопрос: “Если бы Вам предложили вступить в какое-нибудь общество, которое бы Вас интересовало?” — отвечает: “Если бы меня интересовало, вступил бы, конечно, ...а самому организовать — это сложно, непросто”.

Научный работник, 62 года. “Каждый должен заниматься своим делом. Так вот, это (партия, движение — Г.Д.) дело не мое”.

Научный работник, 53 года. “Нет, нет. У меня есть другие сегодня насущные проблемы. Если я их решу, возможно, у меня появится, так сказать, желание заняться чем-то еще. Пока у меня нет возможностей.... Стараюсь не желать того, что невозможно...”

Женщина-медик, научный работник, 60 лет. Председатель профкома института. Эта работа занимает у нее много сил и времени, респондентка руководствуется в ней принципом: “Можете сделать добро людям — сделайте”.

Мебельщик-ремесленник, 53 года. Избегает участия в каких-либо общественных организациях, так как они вызывают у него “чувство неестественности, искусственности, притянутости, ...ощущение, что в основном все эти организации решают некоторые другие проблемы” (по сравнению с провозглашаемыми ими целями — Г.Д.).

Квалифицированный рабочий и дизайнер-художник, 47 лет. Согласился бы участвовать в самодеятельной общественной организации, например, по месту жительства или экологической. Но на практике это “трудно очень, вот у нас кооперативный дом, а собрание собрать практически невозможно”. Инициативу в таких делах проявлять бы не стал: “Насчет этого я слабоват малость, самому раскачивать — это нет”.

Менеджер предприятия по часовой технике, 27 лет. Возможно, вступил бы в экологическую организацию, но не стал бы проявлять инициативу в организации какого-либо коллективного действия: “...для этого нужно время, а у меня его очень мало. Поддержать — да, это самому интересно, а инициативу — нет, не взял бы”.

Финансовый директор концерна, 28 лет. Не исключает для себя ни участия в самодеятельной общественной организации, ни инициативы — “вместе с группой единомышленников” — ее создания. Ставит такое участие в зависимость от возможной практической отдачи коллективного действия — “какие дивиденды я бы смог с этого получить”, — а также от связи конкретного содержания инициативы с кругом его интересов.

Служащая НИИ, коммерческий посредник, турагент, 46 лет. На вопрос о возможном участии в самодеятельной добровольческой организации отвечает утвердительно. Участвовала в предвыборной кампании “Духовного наследия”.

Студентка и менеджер, 21 год. На те же вопросы отвечает: “У меня это все зависит от того, насколько мне все это нужно”.

Научный работник, 48 лет. “Сейчас не знаю. Пока я не уверен, времени не хватает... Хотя... Нет, затрудняюсь сказать”.

Женщина-менеджер в магазине, 34 года. “Нет, наверное. Потому что я не считаю себя доросшей до этого... Это должен быть определенный уровень, и должен человек понять, что он к этому подошел. А я не подошла. У меня есть своя точка зрения на все, но чтобы я могла кого-то убедить, этого нет”. При этом менеджер считает, что “обязательно нужно объединяться”.

Женщина-стоматолог, 24 года. На вопрос о возможном участии в общественной организации отвечает “не знаю” и добавляет, что если бы за участие в какой-нибудь разовой акции ей грозило увольнение с работы, она бы от него отказалась.

Научный работник-эколог, 29 лет. Согласился бы участвовать в общественной, не политической организации, если бы “чувствовал, что я там нужен и что будут какие-то результаты”.

Оценить смысл этих высказываний нам поможет знакомство с теми немногочисленными респондентами, которые реально активно участвуют в общественной или политической деятельности. Один из них — 50-летний москвич, в недавнем прошлом ученый-геофизик, а теперь, по его собственным словам, профессиональный правозащитник, сотрудник “Мемориала”. Общественной деятельностью начал заниматься еще в годы перестройки, научную работу любил и оставил ее только потому, что по финансовым причинам “закрыли тему”. Его семейный доход невелик — 1 700—1 900 руб. в месяц на человека, хотел бы иметь раза в три больше, но никаких усилий до сих пор для увеличения своих доходов не предпринимал (хотя такие возможности есть — получение по конкурсу гранта на собственный правозащитный проект).

Основная сфера его деятельности в “Мемориале” — связи с региональными правозащитными организациями, прежде всего помощь им в отстаивании своих прав, в противостоянии ущемляющим их местным администрациям. Другая работа, которой респондент очень увлечен, — разработка новой демократической концепции по межнациональным отношениям (сам он по происхождению украинец, но считает себя русским) и защита прав этнических меньшинств. Он выступает за этнический нейтралитет государственной власти (как в независимых государствах, так и в автономных республиках России), и за культурную автономию, и за государственное многоязычие. На вопрос интервьюера: “Чего бы Вам хотелось добиться в жизни?” — отвечает: “Мне бы хотелось, чтобы в основные международные законы были внесены поправки, которых я добиваюсь, по национальному признаку. Которые декларировали бы право народа на самоопределение как развитие национальной культуры именно в рамках культурных автономий... Это сверхзадача. Если бы она была реализована в моей жизни, на что я мало надеюсь, это была бы вершина моей жизни”.

Респондент принадлежит к “субъективному” среднему классу, относит себя к пятой-шестой ступенькам социальной лестницы. Эту лестницу он понимает довольно оригинально — как “гуманитарную иерархию”: ступень, на которой находится человек, определяется уровнем развития у него “гуманитарного мышления”.

В политическом плане респондент — либерал и демократ. Намерен голосовать за СПС, симпатизирует Гайдару, Чубайсу, Немцову, Кириенко. Явлинского считает “крупной личностью”, но обвиняет его в расколе демократического движения в России. В отличие от многих своих единомышленников нынешнюю власть в России осуждает, считает ее недемократической. “Реформы, — говорит он, — остановились в конце 92 года... Нет настоящих реформ, нет перехода к правовому государству. Нарушение государством своих законов на всех уровнях: и на федеральном, и на московском... Отсутствие настоящего предпринимательства и поддержки предпринимательства”.

Респондент голосовал дважды за Ельцина и не жалеет об этом, но считает, что теперь (1999 год) президент недееспособен по болезни. К Путину относится с опаской. Респонденту “не нравится, что новый премьер набирает очки на [чеченской] войне. Набирает популярность как сильная рука... А может начаться удушение свободы печати... Это самое страшное”.

Респондент принимает участие в политической жизни не только как правозащитник, является наблюдателем на выборах. И хотя мало надеется, что население “выберет что-то подходящее” и испытывает “апатию и безнадежность”, заявляет, что “в более масштабном плане” он оптимист. “Это неизбежность”.

Хотя правозащитник и говорит, что доверяет только близким, в действительности у него очень широкие, эмоционально и содержательно насыщенные социальные связи. Больше всего в работе, говорит он, отвечая на вопрос интервьюера, его удовлетворяет “контакт с нашими людьми, которые приезжают из городов. Я вижу, как мы им нужны, и если мне удается им помогать, я испытываю огромное удовлетворение”. И далее респондент рассказывает о своем сотрудничестве с лидерами различных национальных общин.

Другой респондент — 60-летний сотрудник технического (прикладного) научно-исследовательского института, работающего на хозрасчетной основе, кандидат наук. В начале 1990-х годов полтора года работал главным инженером предприятия, потом из-за конфликта с руководством вернулся на рядовую должность. Материальное положение у него напряженное: получает, по его словам, “среднюю зарплату” и содержит на нее двух иждивенцев — жену-пенсионерку и сына-студента.

Еще в застойные времена в качестве профсоюзного активиста респондент критиковал спущенные сверху правила социалистического соревнования, за что его пытались обвинить в антисоветизме. В период перестройки был лидером “Демократической России” в одном из районов Москвы, в 1990-1993 годах — депутатом районного совета, избранного на альтернативной основе. Перспективу перехода в профессиональные политики, даже в освобожденные депутаты, принципиально отвергал — можно сказать, что идеалом для него является деятельность в структурах гражданского общества. В настоящее время отошел от участия в политической работе — как из-за распада демократического движения, так и по причине материальных трудностей (“я должен зарабатывать на семью деньги”). Тем не менее, является заместителем председателя профкома института и в этом качестве борется за усиление профсоюзного контроля за деятельностью администрации.

Этот представитель массовой научно-технической интеллигенции оценивает политические институты и состояние общества в тех же негативно-критических тонах, что и другие наши собеседники. Но в то же время говорит о себе: “Я счастлив, что я нахожусь в данный период в [данной] стране, потому что я нашел большие возможности и применил их”. На вопрос о настроениях, царящих в обществе, отвечает: “...беспомощность, невозможность влияния на эти процессы (борьба за передел собственности, коррупция и т.п.), бессмысленность всего этого... Кто-то там жирует, кто-то там что-то захватывает, — что уж тут поделаешь? ...судьба”. Но себя к беспомощным, к махнувшим на все рукой ни в коей мере не относит — ощущает себя активным субъектом общественных процессов. “Мое политическое участие в данное время, — говорит он, — и это один из главных путей и впредь — это просвещение. И с кем бы я ни общался, я просто отстаиваю свою точку зрения, где бы я ни был... Самое главное сейчас — это воспитание и просвещение, [разъяснять], что было, что есть сейчас и что будет, если мы не сделаем того-то и того-то”.

“Я себя чувствую свободным — говорит он далее. — ...Надо строить демократию, но то, что достигнуто, то, что сделано — это огромное достижение...это величайшее достояние, которое надо всячески защищать, отстаивать”.

Несмотря на “огромные достижения”, на то, что он лично счастлив, чувствуя себя свободным человеком, демократия, по его определению, “не строится, она топчется на месте”. Причиной этой ситуации он считает антидемократизм государственного аппарата. “Чиновник тормозит это движение. Ему стало это невыгодно, ему выгоднее оставаться в том состоянии, в котором находится государство. Это состояние коррумпированности всех органов...”

Содержание, которое респондент вкладывает в само понятие столь дорогой для него демократии, выглядит на фоне других интервью достаточно своеобразным, даже экзотичным. Первичной, “базовой” характеристикой демократии, как можно судить по его высказываниям, он считает отнюдь не демократическое политическое устройство, как ни важно оно само по себе. Любое государство, по его мнению, антидемократично по своей сути, или, по меньшей мере, ему органически присущи авторитарные тенденции. Он определяет государство как “инструмент управления людьми, направленный в основном против людей. Государство и народ — понятия разнополюсные. Образуют единство только в случае большой опасности для страны”. Таким образом, с точки зрения респондента, демократического государства вообще нигде не существует. Здесь чувствуются отголоски усвоенных им в былые годы марксистско-ленинских теоретических концепций, но, возможно, и более архетипического глубинного уровня отечественной ментальности — представления о неизбежном противостоянии власти и народа. Главное в демократии для него — это демократическое сознание и поведение самих граждан, демократия выступает как понятие преимущественно психологическое и поведенческое.

Именно с этих “методологических” позиций респондент объясняет как кризис и распад демократического движения в России, так и современную политическую ситуацию. “Под словом демократия, — рассуждает он, — мы понимаем...свободу высказываний, свободу поступков и принятие решений коллегиально. Мы все вышли из другого теста, и для того, чтобы глубже понять демократизм и применить понятие демократии к управлению, очевидно, большинство из нас просто не готово”.

Не готовой к демократии оказалась не только демократическая элита — лидеры и их окружение, не готово и общество в целом. Респондент полагает, что состав нынешнего депутатского корпуса отражал и отражает “большинство умонастроений нашего населения”, уровень “подготовленности широких масс”. “Россия, — продолжает респондент, — находится на очень низком уровне культурного развития. Очень широкие массы на очень низком уровне... Россия была всегда слепа, отсюда и слепая вера в Христа, в коммунизм, в Будду, в кого угодно...”

Респондент видит в российском обществе единственную силу, способную преодолеть инертность масс, просветить их. Это — “интеллигенция...небольшая часть ...которая думает, что движение и перспектива все же есть и надо бороться за него...”

Образ общества и его динамики, выраженный в размышлениях нашего респондента, достаточно типичен для умонастроений российской интеллигенции: его отзвуки можно встретить и в современных социально-философских трактатах, и в газетно-телевизионной “политологии”. Графически этот образ можно передать в виде треугольника, в одной вершине которого находится инертная масса, в другой — просвещенная и просвещающая интеллигенция, в третьей — корыстолюбивая и беспринципная власть. Если знак оценки каждой из этих сил более или менее ясен (позитивный для интеллигенции, негативный для власти, актуально негативный, но потенциально позитивный в случае роста просвещенности — для массы), то отношения между ними далеки от такой ясности. В особенности это касается отношений между демократическим интеллигентским меньшинством и властью.

Приобщение к власти наш респондент, как и многие его соотечественники-интеллигенты, считает морально недопустимым, почти неизбежно вовлекающим человека в мир корыстолюбия и коррупции. Вхождение во власть демократических лидеров, по его мнению, — одна из причин кризиса демократического движения. Стремление людей к власти (“во власть лезут”) с тем, чтобы участвовать в дележе еще не поделенного народного достояния, это, полагает респондент, “ржа, разъедающая общество”. В свое время он отказался стать освобожденным депутатом: “Не вход в политику, т.е. профессионально не вход в политику... — это тоже одно из моих кредо”. “Непрофессиональная политика” — это для него в основном общественная деятельность, основанная на непосредственных межчеловеческих контактах, общении, дискуссии “лицом к лицу”.

В общем, респондент — скорее сторонник так называемой прямой, чем представительной, демократии. Ему явно внушает недоверие институт политических партий: “Любая партийная дисциплина, любое партийное подчинение руководящей части и принятие решений, оно вообще в принципе не согласуется с народной демократией”. Инженер-исследователь категорически против выборов по партийным спискам: “...я только за прямые свободные выборы”.

Критика государства, институтов представительной демократии, партий и т.д., прямо или косвенно присутствующая в рассуждениях респондента и повторяющая идеи многих известных и неизвестных ему мыслителей разных стран и времен, подчинена одному определяющему императиву: люди должны знать и знать хорошо тех, кому они поручают управление своими делами. Этот императив вряд ли может вызвать возражения. Неясно лишь, как его можно реализовать на геополитическом пространстве, более обширном, чем городской микрорайон, тем более в такой стране, как Россия. Неясно также, как “чистая” принципиально отчужденная от “грязной” власти и противостоящая ей интеллигенция сможет добиться “народной демократии”, если не произойдет радикальных перемен в характере, принципах деятельности государственной власти. Вряд ли подобный результат достижим одним лишь давлением просвещенной интеллигенции на власть, если она, власть, все равно, как следует из концепции респондента, будет стремиться работать “против людей”, если ее носители не изменят свою ментальность, не внесут в нее в той или иной мере те принципы, которыми руководствуются “чистые интеллигенты”.

Респондент как будто бы вообще не задается подобными вопросами, и это, очевидно, достаточно типично для тех представителей восхваляемого им слоя, которые, столкнувшись с реальными трудностями выработки и проведения абсолютно честной и моральной политики, с цинизмом и коррумпированностью политиков и бюрократов, сделали для себя высшим принципом “незамаранность властью”. Принцип морально, может быть, безупречный, но не особенно конструктивный...

Не вполне понятно также, что представляет собой другая сторона треугольника: отношение “интеллигенция — массы”. Чтобы интеллигенция могла просвещать массы, эти последние должны испытывать нужду в просвещении. И чисто познавательных или информационных потребностей здесь мало: обычно люди хотят больше всего узнать о том, что затрагивает их интересы. Но как раз понятие интересов, как групповых, так и личных, в системе представлений нашего респондента отсутствует. Так же как отсутствуют какие-либо признаки дифференциации “массы” по основанию групповых интересов, культуры или какому-либо иному. В общем, его “масса” весьма напоминает “народ” в словаре ранних поколений русской интеллигенции. Что, наверное, не случайно, ибо за всеми этими обобщенными понятиями кроется аналогичное представление об отношениях между просвещенным меньшинством и инертным, некультурным большинством. Движение последнего к демократическому сознанию подразумевается нашим респондентом как направляемое не интересами конкретных социальных групп, но принципами, распространяемыми в нерасчлененной массе теми, кому эти принципы лучше известны.

Все это очень и очень традиционно, а многое — чего не замечает наш респондент — даже испытано на практике. Включая “прямую демократию”, которую в свое время надеялись осуществить через Советы...

Самое замечательное в этом пожилом специалисте, однако, не столько его теоретические рефлексии сами по себе, сколько их соотношение с его реальной жизненной практикой. Соотношение довольно своеобразное: противопоставляя себя государству и профессиональной политике, он весьма активно этой политикой интересуется и, в сущности, вполне конкретно и позитивно определяется в политическом пространстве. Так, во время своей избирательной кампании он, рискуя провалиться уже на стадии выдвижения, заявил, что “безусловно и полностью” одобряет программу Гайдара. Выборы в московскую Думу (накануне которых проводилось интервью) имеют, по его мнению, “колоссальное значение”. Его недоверие к партиям не означает равнодушия к их программам и к партийно-политической деятельности вообще. “Кое-что мне нравится у Гайдара, кое-что у “Яблока”, кое-что мне нравится у “Нашего дома”, и очень хорошо, что на московских выборах они нашли какой-то общий язык и выступают одним крылом, и, естественно, тогда можно голосовать за общность”.

Если теоретическая схема респондента формулируется в ценностно-идеологических категориях и игнорирует материальные интересы, то в своей собственной общественной деятельности он эти интересы активно отстаивает. Будучи заместителем председателя профкома института, он добивается проведения мер, улучшающих материальное положение сотрудников: в коллективный договор внесен пункт о сокращении раздутого административного персонала, что позволит повысить зарплату исследователей. По его инициативе в структуру бюджета института внесены изменения, сделавшие возможным снизить налоговые выплаты, улучшить финансирование исследований и снизить их себестоимость. Он считает, что профсоюзы должны приспособиться к изменившимся условиям, защищать интересы работников в процессе взаимодействия с администрацией. Любая общественная работа, говорит респондент, “должна быть серьезной, профессиональной”.

В общем, наш специалист, будучи по натуре человеком общественно-активным, чувствует себя лучше и работает охотнее всего на “низовом” уровне — в рамках первичных ячеек общества: локальных (микрорайон), профессионально-трудовых (предприятие). В политологической литературе давно уже отмечено, что подобная ориентация (ее называют по-разному: приходская культура, коммюнотаризм) образует необходимый культурно-психологический компонент гражданской культуры и гражданского общества. Известно также, что одну из основных характеристик гражданского общества образует его автономия от “общества политического”, т.е. от профессиональной политической деятельности и институтов власти.

По всем этим параметрам респондент является вполне сложившимся субъектом гражданского общества. Помимо личных характерологических черт, можно назвать два источника его либерально-гражданской ориентации. Во-первых, активное отторжение тоталитарной системы, в которой он прожил большую часть своей жизни и главную черту которой он видит в “лицемерии”. Антитоталитаризм взаимосвязан у респондента с высоким ценностным значением, которое он придает свободе, и со стремлением к истинной общественной активности, т.е. не формальной и контролируемой властью, а свободной и практически результативной.

Во-вторых, мировоззрение нашего специалиста опирается на валоризацию традиций российской интеллигенции. Эти традиции актуализируются в его сознании ситуацией в постсоветской России, особенно воспроизводством традиционного для страны типа властных структур, кризисом и распадом демократического движения. Гиперболизированное и несколько наивное акцентирование роли интеллигенции, идей просвещения, как и жесткое противопоставление общественной активности государственно-политической сфере — это, в сущности, концептуализация определенного механизма психологической защиты. Беспомощность людей в обществе, о которой с горечью говорит респондент, — по всей вероятности, чувство, испытываемое им самим и отражающее реальную невозможность даже общественно активных граждан как-то воздействовать на высший, макрополитический уровень действительности. Таковы сегодняшние российские реалии. Чувство беспомощности, бессилия респондент замещает отторжением и уничижением не поддающегося воздействию объекта (власти, политики), хотя объект этот и остается в центре его внимания. А также убежденностью в решающей преобразующей роли своего слоя (таких людей, как он) в исторической перспективе.

Комплекс представлений и установок респондента вместе со всеми его изъянами, вероятно, можно признать естественным и в определенном смысле конструктивным для современного российского общества. При нынешнем уровне и характере его институционализации именно общественная активность “снизу”, ведущая к формированию и развитию гражданского общества, является наиболее реальной и перспективной. Другое дело, насколько этот комплекс, свойственный “советскому” поколению российских демократов (т.е. тем, кто принадлежит к “старому”, в значительной мере деградирующему сегодня среднему классу), может быть унаследован и воспринят новыми его генерациями.

* * *

Исследователи РНИСиНП, опираясь на многочисленные данные, полученные в ходе опросов представителей среднего класса, заключают, что “участие в общественной и политической жизни для подавляющего числа опрошенных не относится к числу очевидных приоритетов в реализации жизненной стратегии. Причем не просматривается особого стремления к самоорганизации даже по защите своих собственных интересов. В то же время исследование показало, что в российском среднем классе достаточно высок, хотя во многом и не востребован, потенциал гражданственности, что дает основание рассчитывать на формирование не в таком уж отдаленном будущем рационально-активистской модели политического участия и общественной самодеятельности в рамках локальных сообществ” [53, с. 215].

Данные наших интервью в основном подтверждают эти выводы. В сознании большинства респондентов, несомненно, присутствует некое общее понимание важности или целесообразности коллективного действия, но это понимание носит пассивный характер, оно обнаруживается лишь будучи “вытащенным” вопросами интервьюера и совершенно очевидно не актуализировано в потребностях респондентов и их жизненных установках. Т.е. представляет собой по сути дела феномен ценностного сознания, а не поведения. Реальной потребностью, причем весьма настоятельной, общественная активность является лишь у немногочисленного меньшинства респондентов, существенно отличающихся от остальных всей структурой своей мотивации и психологическим складом личности.