СОЗНАНИЕ И СОЦИАЛЬНОЕ ДЕЙСТВИЕ 8 страница

Подобное описание данной группы может вызвать у читателя законный вопрос: не идеализирует ли ее автор, не создает ли он некий однотипно светлый образ людей-“маяков”, повторяющий — пусть с иных исходных ценностных позиций — памятную “методологию” советской прессы и литературы “социалистического реализма”? В оправдание я мог бы сослаться на неизбежную зависимость данного описания от источника, от того “нормативного подхода”, на основе которого формировались тюменские рефлексивные биографии. Мне, например, хотелось бы услышать от их авторов ответ на вопрос, который мы задавали нашим респондентам: “Какие внутренние конфликты ценностей испытываете Вы в Вашей профессиональной деятельности?” Ведь человека, обладающего совестью и моралью, и свободного от таких конфликтов, представить довольно трудно, особенно если он руководит другими людьми, участвует в конкуренции или включен в бюрократическую структуру. Но этот вопрос тюменским респондентам, очевидно, не задавался.

Исследователи и сами честно признают подстерегающую их опасность идеализации своих героев, иногда этой опасности несколько “поддаются”. Мне кажется, например, преувеличенным и трудно доказуемым утверждение Батыгина [6, с 262] о “приоритете общественного над личным” в этосе среднего класса: как показывают материалы биографий, речь может идти, скорее, о тенденции к гармонизации, согласованию этих начал.

Вообще, как хорошо известно, социологу крайне трудно верифицировать соотношение ценностей или нравственных принципов, вполне искренне вербализуемых людьми, с их реальным поведением, часто зависящим не только от этих принципов, но и от противоречивых жизненных ситуаций. Но при всех этих оговорках, образы, возникающие из рефлексивных биографий, отражают если не всю правду, то очень большую долю правды. Ведь главное в этих биографиях — дела авторов, очевидно, хорошо известные и местным социологам и вообще в городе, и, следовательно, в этой части биографии легко верифицируемы. Кроме того, хорошо продуманные и четко формулируемые ценности — это тоже социальная реальность, как вообще реальна духовная или ментальная сторона человеческой практики.

Характеризуя социальную практику представителей тюменской элиты как “производство общества”, мы допустили, очевидно, определенное метафорическое преувеличение. Вернее было бы говорить о производстве общества на региональном уровне. Это уточнение возвращает нас к поставленному выше весьма существенному вопросу — как инновационная деятельность, осуществляемая на региональном уровне, воздействует на макроуровень, на инновационный процесс в масштабе всего российского социума. Для обоснованного ответа у нас недостаточно материала: для этого надо было бы специально исследовать как “горизонтальные” коммуникативные механизмы, связывающие представителей тюменской элиты с их коллегами, так и “вертикальные”, транслирующие их инновации на высшие, федеральные уровни российской институциональной системы. Самое малое, что можно сказать по этому поводу, — это констатировать большую по сравнению с неэлитными слоями среднего класса способность его региональной элиты делегировать своих представителей на этот высший уровень. Пример депутата областной Думы, намеревающегося баллотироваться в Государственную Думу (впоследствии он действительно вошел в состав Госдумы, избранной в 1999 году), в этом отношении достаточно показателен.

Материал биографий позволяет также в какой-то мере представить позиции этой элиты по отношению к социально-политической действительности российского общества.

В целом авторы биографий в подавляющем большинстве не высказываются по общеполитическим вопросам — очевидно, это не предусматривалось планом исследования. В ряде биографий, правда, звучат мотивы критики в адрес бюрократических структур, создающих помехи авторам в их профессиональной деятельности, упоминается коррупция и другие пороки российской власти. Состояние имплицитной конфликтности с “системой” присутствует в биографиях, как и в наших углубленных интервью, но такого рода мотивы возникают как бы мимоходом: авторы больше нацелены на анализ собственной практики, чем на описание институциональной среды, в которой она развертывается.

Но дело не только в этой нацеленности. Умолчание в данном случае красноречиво: создается впечатление, что авторы биографий не особенно задумываются об эффекте своей профессиональной деятельности, выходящем за рамки собственного города или региона. Декларируемое ими служение обществу в основном, похоже, мыслится именно в этих рамках, то, что находится вне их — “большое общество”, “большая политика” — не рассматривается как объект собственной социальной практики авторов.

Природа этой отчужденности от макроуровня просматривается в суждениях некоторых из них. “У нас в стране, — пишет руководитель геологической фирмы, — все время были, к сожалению, непрофессиональные политики и экономисты, которые изобретали первую модель хозрасчета, вторую модель, приватизацию и т.п. А сегодня делается попытка перенести на всех нас провалы непрофессионалов-политиков и экономистов за последние 20 лет, чтобы опять говорить: “Мы все едины”. Нет, мы не едины, мы-то работаем профессионально, а професиональные политики работают безобразно” [4, с. 237]. Эту позицию “я делаю мое дело, а все остальное дело не мое” мы уже встречали у наших неэлитных респондентов. Бессилие или неспособность воздействовать на социетальную действительность рационализируется соображением о профессиональном разделении труда, как бы маскирующем объективную взаимозависимость всех сфер и уровней жизни общества.

Более развернуто высказывается другой респондент — ученый и бизнесмен: “Как корреспондируются, — спрашивает он самого себя, — твои представления о развитии...[твоего] успеха с той ситуацией, в которой находится страна? У меня нет готового ответа: мы, к сожалению, заложники ситуации. Абсолютно все россияне... Мне ясно одно: если полностью не сменится руководство страны на всех уровнях, за исключением некоторых, если не произойдет переоценка ценностей в рамках...демократического и цивилизованного стандарта..., то боюсь, что, при всех усилиях одиночек, перспективы у нашей страны нет. Это очень пессимистический прогноз, но есть и оптимистическая составляющая: я все-таки надеюсь, что такая переоценка произойдет. Не сейчас, но, может быть, через год, два, три” [4, с. 257].

На чем основана эта надежда и ее хронологические рамки, какие факторы или силы вызовут переоценку ценностей, бизнесмен не говорит. Может быть потому, что не знает, потому, что его представления о политике и обществе находятся в той же сфере когнитивного вакуума, что и большинства его сограждан. И потому, что собственная социальная практика, по всей видимости, кажется, ему разновидностью “усилий одиночек” и в его сознании отсутствует перспектива объединения этих одиноких усилий в общественную силу.

В целом анализ тюменских биографий раскрывает еще одну черту общности элиты среднего класса с его основной массой. И у элитных, и у неэлитных слоев преобладает своего рода “островное” сознание: действительность, которую они стремятся преобразовать, не выходит за рамки границ, определяемых их непосредственными статусными возможностями. У представителей элит “острова” (или “оазисы”) значительно обширнее, чем у остальных, но тенденция к выходу в открытый океан (в “большое общество”), хотя бы воображаемому, хотя бы в принципе желательному, активно проявляется лишь у немногих. Они не готовы к инициированию или ангажированному участию в движениях, способных реализовать ощущаемый ими конфликт с существующей системой власти. Представители элиты среднего класса — несомненно, социальные акторы, но уровень развития их преобразовательного потенциала еще недостаточен для активного и целенаправленного воздействия на социетальную действительность.