РЫНОЧНЫЙ” КЛАСС 1 страница

“Рыночный” класс

Различные группы “старого” советского протосреднего класса, с представителями которых мы познакомились в предыдущей главе, выступают как своего рода “исходный материал” для формирования среднего класса постсоциалистического общества. Понятно, что эту свою классообразующую роль они реализуют лишь постольку, поскольку, не меняя своего профессионального статуса, вовлекаются в тех или иных формах — индивидуально или в составе своих трудовых коллективов — в структуры рыночной экономики. Решающий или по меньшей мере один из решающих критериев выделения среднего класса как в научном анализе, так и в массовом сознании — это критерий экономический, а данный критерий в условиях перехода к рынку перестает зависеть от места человека в структуре отношений власти, как это было в условиях социализма. В современной российской социологии при анализе новой стратификационной структуры, экономические параметры классовой ситуации людей и групп увязываются с их рыночными позициями; “принадлежность к классу определяется жизненными шансами на рынках товаров и рынке труда” (В. Радаев). Данный подход можно признать адекватным условиям рыночной экономики; он основан на концепциях социальной стратификации М. Вебера и социологов неовеберианского направления, для которых ключевым является понятие “рыночной ситуации”, включающее отношение к собственности, образование и квалификацию людей, определяющие их возможности на рынке [48, с. 47].

“Вхождение в рынок” представителей “старых” групп среднего класса, наемных квалифицированных специалистов происходит прежде всего в результате вынужденной адаптации к изменившейся социально-экономической ситуации. Как мы видели, вызванные вначале необходимостью выживания “рыночные” способы жизнедеятельности становятся затем для многих из них психологически комфортными и самоценными. Тем не менее, поскольку для постсоветской России характерно сосуществование как новой, рыночной, так и унаследованной от социализма и испытывающей разносторонний кризис старой социальной структуры (локализуемой в основном в госбюджетных учреждениях, а также и на государственных предприятиях) [56, с. 124], сохраняются и условия для связи формирующегося среднего класса с этой старой социальной структурой.

Эти связи могут носить как объективный, так и психологический характер. В первом случае они выражаются в совмещении различных видов трудовой деятельности или (и) формальной и неформальной занятости; в сочетании официальной зарплаты с коммерческими доходами. Во втором случае работник психологически стремится к сохранению прежнего социально-профессионального статуса в госучреждении или на предприятии “социалистического” типа, видя в нем некую (нередко довольно призрачную) гарантию стабильности своего положения в обществе, пусть маленького, но постоянного дохода, престижа, достоинства. Некоторые представители вполне “рыночных” профессий рассматривают свои нынешние занятия как социальную деградацию и мечтают о возвращении к прежней работе (это характерно для многих “челноков”, бывших в прошлом учителями или инженерами; один из наших петербургских респондентов — собственник малого предприятия по производству скобяных изделий, доктор физико-математических наук — охотно вернулся бы, по его словам, к научной работе, если бы она приносила минимально необходимый заработок).

Следует, наконец, учитывать еще одно важное обстоятельство: многие наемные специалисты пополняют ряды складывающегося постсоветского среднего класса, не испытывая сколько-нибудь существенных изменений в характере и содержании своей профессиональной деятельности. Это может происходить, например, в силу коммерциализации (полной или частичной) их организаций и предприятий или профессий (как в здравоохранении и в образовании) или сохранения относительно высокого материального и социального статуса в рамках старых “некоммерческих” профессий (что характерно для части государственных служащих, работников правоохранительных органов и т.д.). Все эти группы могут быть отнесены к “старой” части среднего класса или к части, промежуточной между “старой” и “новой”.

В настоящей главе речь пойдет о тех его частях, которые с наибольшей определенностью могут быть идентифицированы как новый постсоветский средний класс. К ним принадлежат непосредственные агенты рынка — все те, кто по своему материальному положению и другим параметрам относится к средним слоям. Они являются профессионально участниками рыночных отношений, т.е. не просто осуществляют производство и распределение сбываемых на рынке товаров и услуг, но обеспечивают их соответствие требованиям рынка, реализацию рыночной прибыли. В широком смысле агентами рынка являются все, кто производит, распределяет и покупает те же товары и услуги, а также все наемные работники, выступающие в качестве продавцов на рынке труда. Поскольку речь идет о новых средних слоях, данное понятие употребляется не в этом широком, а в гораздо более узком смысле: профессиональные участники рыночных отношений — это те, кто своей профессиональной деятельностью осуществляет их функционирование, обеспечивает рыночный характер и цели процессов производства и распределения.

К подобного рода агентам рынка относятся предприниматели, самозанятые работники сфер производства и услуг, менеджеры предприятий, производящих товары и услуги, реализуемые на рынке, специалисты и служащие, непосредственно осуществляющие рыночные операции. Все эти социально-профессиональные категории являются действительно новыми для российского общества: частное предпринимательство и самостоятельная трудовая деятельность в советское время если и существовали, то в качестве “теневых” или маргинальных занятий. Что же касается управленческого труда, то, подчиняясь нормам и “правилам игры” планово-распределительной экономики, он качественно отличался от труда менеджеров современных коммерческих предприятий.

Отметим, что предлагаемое понимание “старых” и “новых” средних слоев отличается от применяемого в ряде отечественных исследований, в которых понятия “традиционные” и “новые” слои выступают в том же смысле, что и в западных работах по социальной стратификации (традиционные — это мелкие предприниматели, новые — наемные квалифицированные специалисты и менеджеры) [52, с. 58—59]. На наш взгляд, совершенно иной, чем на Западе, вектор социально-экономической динамики переходного общества делает невозможным простое заимствование этих терминов в их “западном” смысле (см. цитированное выше замечание Балзера).

По своему удельному весу в постсоветском среднем классе эти новые социально-профессиональные группы значительно уступают его “старым” компонентам. Так, по данным РНИСиНП, в собственно среднем классе доли предпринимателей, имеющих наемных работников и руководителей, составляют по 12—13% (доля руководителей чисто коммерческих предприятий, очевидно, еще меньше), доля представителей семейного бизнеса — 6,4%, а большинство — 52% — составляют “старые” средние слои — квалифицированные специалисты и рабочие. Правда, в значительно менее многочисленном верхнем слое среднего класса соотношение меняется: здесь большинство (51%) составляют руководители высшего звена и предприниматели, использующие наемных работников [53, с. 91]. По данным ВЦИОМ, основанным, как отмечалось, на самоидентификации опрошенных, доля представителей новых средних слоев в средней и высшей частях среднего класса еще меньше — всего 6% “руководителей” в первой и 16% во второй (предприниматели в публикации специально не выделены, лишь отмечается, что две трети владельцев частных предприятий и самозанятых специалистов относят себя к среднему слою) [36, с. 26].

По подсчетам Бюро экономического анализа (БЭА), малые предприниматели, включая тех, для кого бизнес является дополнительным занятием, составляют 4,3%, а самостоятельные работники 6,9% глав домохозяйств [52, с. 63]. В целом все эти цифры показывают, что “новые” средние слои при всем разнобое данных, полученных в различных исследованиях, — это лишь относительно малая часть реального или потенциального среднего класса.

Отечественные исследователи высказывают различные точки зрения по поводу роли отдельных социально-профессиональных компонентов среднего класса в его становлении и развитии. Так, Л.А. Хахулина полагает, что “развитие среднего класса в России будет связано с тем, каково будет материальное положение, самочувствие людей с образованием, занятых наемным трудом: в первую очередь, специалистов, менеджеров, ...занятых не только в эффективных секторах (кредитно-финансовом, торговом, информационном и пр.), но и в традиционных сферах занятости людей с образованием (производстве, науке, культуре, образовании)... Роль среднего и малого бизнеса, безусловно, оказывает свое влияние, но не играет основной роли в формировании среднего класса в России, принимая во внимание нынешнюю структуру производства и “зачаточное” состояние этого бизнеса” [52, с. 33].

Более осторожно высказываются по этому вопросу исследователи БЭА. Считая, что “с наибольшей долей вероятности” в средний класс входят два больших слоя: специалисты, чья работа требует высшего образования, и малые предприниматели, в отношении последних они намечают две возможных перспективы. “Станут ли малые предприниматели основой среднего класса или же останутся одним из его многочисленных слоев — вопрос исторического будущего и социально-экономической эволюции” [60, с. 12, 13].

На вопрос о перспективах, об историческом будущем той или иной социально-профессиональной группы, участвующей в формировании российского среднего класса, в настоящее время действительно трудно дать определенный ответ. В связи с этим стоит лишь отметить, что данный вопрос отнюдь не сводится к количественному соотношению таких частей и его возможному изменению. В наиболее развитых странах “новые” (по западным критериям) группы среднего класса, т.е. “белые воротнички”, наемные специалисты, как правило, намного превосходят по своей численности малых и средних предпринимателей, но данный факт вовсе не означает, что эти последние играют второстепенную роль в социальной структуре. Ибо эта роль определяется, в конечном счете, не их массовостью и удельным весом, а теми функциями, которые они выполняют в системе рыночной экономики. В России становление эффективной экономики является решающим условием перехода от состояния кризиса, грозящего катастрофическими последствиями для страны, к нормальному поступательному развитию, а такая экономика, как свидетельствует всемирно-исторический опыт, может быть только рыночной. Если это так, в современном российском контексте особо важная и ответственная историческая роль принадлежит тем социальным группам, которые своей деятельностью непосредственно осуществляют развитие структур и институтов цивилизованного рынка. Наиболее крупные из этих групп принадлежат к средним слоям общества. Именно поэтому, помимо принятого членения формирующегося среднего класса по наиболее очевидным социально-профессиональным признакам — предприниматели, наемные специалисты и т.д. — нам представляется существенным выделение в его составе слоев, непосредственно осуществляющих рыночный бизнес (“нового” среднего класса). Оба эти деления совпадают лишь частично: если все предприниматели входят в эти слои, то менеджеры и специалисты, выступающие в качестве агентов рынка, составляют лишь часть слоя наемных специалистов.

Необходимость подобного деления, равно как и недостаточность или даже неадекватность профессионально-квалификационного критерия при анализе состава среднего класса начинают признаваться в отечественной науке. Так, в исследовании БЭА отмечается, что, возможно, “следует... признать наличие внутри среднего класса двух групп, сходных по профессионально-квалификационным признакам, но весьма существенно различающихся по уровню и образу жизни, структуре потребления, социально-политической ориентации...” [52]. Фактически, как следует из предлагаемой исследователями более конкретной стратификации всей совокупности наемных специалистов, за всеми этими различиями стоят разнородные рыночные позиции отдельных составных частей среднего класса. Одна из выделяемых ими страт — это “высокооплачиваемые квалифицированные специалисты управленческого, финансово-экономического и юридического профиля, занятые в частном секторе экономики”. По нашей классификации, эту страту можно отнести к новому среднему классу. Вторая страта — это более или менее держащиеся “на плаву” специалисты научно-технического профиля, занятые в ТЭК и других экспортных отраслях, третья — “предоставленные сами себе специалисты социального и гуманитарного профиля (т.е., очевидно, врачи и учителя. — Г.Д.), занятые в бюджетных отраслях”. Авторы добавляют, что “расслоение происходит не только между частным и государственными секторами”, что внутри одних и тех же секторов наблюдаются совершенно различные ситуации и социальные позиции работников одной и той же профессии и квалификации [52, c. 59, 60].

Это замечание, равно как и явная неполнота и неточность локализации различных страт (например, “на плаву” держатся отнюдь не только специалисты экспортных отраслей, “предоставлены сами себе” не только бюджетники “социального и гуманитарного профиля”), свидетельствуют о том, что на основе каких-либо формальных признаков (т.е. по тому, где и кем работает человек) крайне трудно поделить средний класс на группы, различающиеся по своим рыночным позициям. Тем большее значение приобретает конкретный анализ индивидуальных ситуаций.

СОБЛАЗНЫ И ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ МАЛОГО БИЗНЕСА

Малые предприниматели — одна из наиболее исследованных групп постсоветского российского общества, научная литература о них насчитывает не менее двух десятков названий. Ниже мы остановимся на некоторых итогах этой исследовательской работы, теперь же обратимся к нашим респондентам, представляющим данный слой среднего класса.

Один из них — 40-летний мелкий предприниматель из Саратова, происходит из крестьян, по образованию юрист, работал в милиции, потом юристом в совместном предприятии, затем основал фирму по поставке запчастей. В момент беседы радикально меняет направление своего бизнеса, сделал, по его словам, бизнес-план, пытается его реализовать, ищет “инвесторов на уровне руководства области — дело перспективное”. Другой наш бизнесмен — 38-летний москвич, получил высшее техническое образование, во время перестройки стал “по стечению обстоятельств” кооператором, теперь владелец фирмы с числом занятых, в зависимости от ситуации, от двух до пятнадцати человек.

Оба респондента как бизнесмены, по всей видимости, состоялись. Оба относят себя к средним ступеням социальной лестницы, саратовец — к четвертой, москвич — к “несколько выше средней”. Практически они более или менее адаптировались к своей ситуации, об уровне же их психологической адаптации однозначно судить довольно сложно. С одной стороны, деятельность предпринимателя увлекательна, открывает возможности личностной самореализации. “Как всегда, — говорит о себе саратовский предприниматель, — надо быть чуть-чуть сумасшедшим. Чтобы за любую идею браться. Я набираю себе хлопот, забот, чтобы было интересное дело”. Ценно для них и ощущение собственной свободы. Московский бизнесмен считает, что свободный человек — это “главное завоевание” перестроечных лет. “Я живу чуть-чуть получше своих родителей”, — говорит его саратовский коллега. — Деньги, безусловно, дают свободу — я хочу быть свободным”. И достигнутое в жизни, и будущее он оценивает скорее оптимистично: “У меня в жизни были успехи, которые позволяют мне при... финансовом положении, более шатком, чем раньше, достаточно спокойно жить. Прежняя удача, прежний опыт — он мне дает уверенность”. Лет через пять-десять этот предприниматель надеется стать богаче. Рассчитывает при этом “только на себя, на свои идеи”, верит в свою удачу.

С другой стороны, тот же бизнесмен на вопрос “как Вам живется сейчас в России?” отвечает не “нормально” или “терпимо”, как большинство наших респондентов, но — “тревожно”. Тем же настроением тревоги, страха, можно даже сказать, фрустрации проникнуты рассуждения москвича. Истоки их тревожного самочувствия двояки, довольно отчетливо делятся на “внешние” и “внутренние”. Как говорит саратовский предприниматель, он испытывает и тревоги “субъективного плана”, и те, которые обусловлены “влиянием общественных институтов, государственных” на его жизнь. Совершенно очевидно, что речь идет о трудностях адаптации к принципиально новой социально-профессиональной (предпринимательской) ситуации, во-первых, не обеспеченной, не защищенной институционально и поэтому воспринимаемой как угрожаемая, и, во-вторых, переживаемой субъективно как нормативно и морально неясная, двусмысленная, не опирающаяся на устойчивые социальные установки, легитимирующие предпринимательскую деятельность в самосознании самой личности.

Первая, “внешняя” сторона положения мелкого российского бизнесмена описывается респондентами в терминах экстремальной незащищенности. Это и неурегулированность его правовой ситуации, и непомерные налоги, произвол и мздоимство чиновников и милиции, и рэкет. “Это такая гадость, должен вам сказать, когда начинаешь магазин оформлять, начинают всякие инспектора ходить... Издаются одни указы, потом другие приходят распоряжения, противоречащие первым, и человек начинает метаться...” Это слова саратовского бизнесмена. А предприниматель-москвич говорит о “правилах игры, за которыми не всегда успеваешь не то чтобы следить, а просто принимать их или не принимать”. В то же время этот респондент склонен объяснять “отрицательную” (по сравнению с перестройкой) динамику положения малого бизнеса преимущественно экономическими причинами. Видимо, он имеет в виду раздел рынка более сильными, в том числе криминальными коммерческими структурами, узость экономического пространства, на котором вынужден действовать мелкий бизнесмен: “Открывать-то сейчас нечего: конфеты? колеса? машины? пекарни? Все роздано... Палатку поставить — вот единственное, что остается”.

Неудовлетворенность “внутренним”, психологическим содержанием жизни выражается у наших респондентов в смутном ощущении ее моральной неполноценности. Трудно сказать, отчего оно происходит: то ли от непреодоленного наследия советских идеологических стереотипов, то ли от прессинга общественного мнения, в значительной своей части негативно воспринимающего частный бизнес. Не исключено также, что это ощущение порождает “подводная”, нелегитимная сторона предпринимательства, о которой респонденты, конечно же, не рассказывают интервьюеру. Надо вообще заметить, что речь обоих предпринимателей отличается от ответов других респондентов, в том числе менее образованных и интеллектуально развитых, большей сбивчивостью, она изобилует туманными намеками, недоговоренностями. Наверное, это связано и с невозможностью для них вполне откровенного рассказа о своей жизни, и с трудностями отчетливой социальной самооценки.

Саратовский предприниматель не без гордости говорит о себе, что он “как-то совок из-за спины вытащил”. Но затем признается, что его “тревожит раздвоенность... я пробовал, занимаясь делом, работой, исповедовать принцип разумной достаточности, это уже вопросы нравственные, вопросы философии, ... религии даже”. “Раздвоенность”, как можно понять, происходит оттого, что в силу своей социально-экономической ситуации он вынужден жить ради денег, а его это не устраивает: “разумная достаточность” — способ как-то ограничить собственную устремленность к барышу, подчинить ее более достойным, более высоким целям. На вопрос: “Какие проблемы Вас беспокоят?” — он отвечает: “...обрести смысл жизни, ради чего ты живешь. Жить для близкого... Чуть-чуть кому-то помог — тебе легче. Подели тяготы другого, кто ниже тебя... Тебе легче будет жить. А цель, конечно, тоже есть... Семья. Жить ради семьи”. Однако ни забота о благе семьи, о будущем детей, ни эпизодический альтруизм не обеспечивают “разумную достаточность”, т.е. баланс эгоистически-стяжательских, “достижительных” и нравственных мотивов личности. “Для меня высший принцип — это семья, материальное благополучие семьи, — рассказывает респондент. — И я пойду на компромиссы для того, чтобы этого достичь... А потом случается, что за этими компромиссами теряешь самого себя, ...сам себе предатель становишься... Идя на компромиссы, конечно же, в душе потом — грешу и каюсь”.

Конфликт реальной жизни и нравственного идеала этот предприниматель осознает в двух планах: и как результат давления на личность социальных условий, и как столкновение противоположных “внутренних” личностных тенденций. Россия, говорит он, “это страна, в которой можно забыть о законности, о морали... Как можно жить, когда такая бездуховность в обществе... У кого денег больше, у того и правда”. А во “внутреннем” плане респондента пугает конфликт между ценностями нравственности и свободы: “Деньги дают свободу, приходится стараться жить лучше и зарабатывать больше”. И хотя он пытается найти решение конфликта, акцентируя высокий уровень собственного нравственного сознания (“у меня морали, нравственности достаточно, чтобы не употребить эту свободу во зло”), однако непреодоленная необходимость “грешить и каяться” обнаруживает неэффективность такого решения.

Все эти откровения саратовского комммерсанта невольно побуждают вспомнить о традиционном архетипе русской ментальности, сочетающей стремление к “воле” — разгул нелегитимных страстей, своего рода психологическую стихию — с ясным сознанием неправедности собственной жизни, с чисто русской апелляцией к совести, к моральному сознанию, которое никак на практике эту стихию не ограничивает и побуждает лишь к столь же страстному покаянию. Вряд ли, однако, живучесть этого архетипа можно объяснить только культурной наследственностью, так сказать, социально-исторической генетикой: он воспроизводится в конце ХХ века потому, что воспроизводятся порождающие его социально-культурные условия. Структурированность, сбалансированность, устойчивость мотивов и ценностей личности не может быть достигнута без необходимой для этого когнитивной и культурной основы — социальных знаний, представлений о нормативных и социально-признанных “правилах игры”, обеспечивающих оптимальную, устойчивую комбинацию этих мотивов и ценностей.

Западный “экономический человек” не терзается подобно русскому (или терзается несравненно меньше его) внутренними сомнениями и угрызениями совести не потому, что он более аморален, но потому, что глубоко усвоил выработанные культурой правила, представляющие для него нечто само собой разумеющееся и, кстати сказать, эволюционирующие вместе с развитием общества. В России же вновь и вновь повторяется фаза перехода от застоя к реформированию, и эти правила каждый раз вырабатываются заново. В результате русский человек вновь и вновь оказывается в ситуации нормативного и когнитивного вакуума — общество не коммуницирует ему знаний о социально приемлемых формах его жизнедеятельности. Предприниматель, который по самой природе своей профессии вынужден максимально использовать индивидуалистическую стратегию, особо остро ощущает эту неурегулированность социально-культурных ограничителей индивидуальных устремлений. Используя терминологию З. Фрейда, можно сказать, что “я” русского бизнесмена испытывает дефицит контролирующих импульсов “сверх-я”, т.е. культурных норм, чем и объясняется неустроенность, неустойчивость его самосознания.

Во всяком случае, наш саратовский респондент достаточно отчетливо ощущает этот дефицит нормативных знаний. Он говорит о трудностях, которые испытывает человек, постоянно находящийся “перед выбором стандартов поведения, решений”, ему хотелось бы в этом выборе уметь различать “черное” и “белое”, но так не получается, и “ты не можешь свою линию выбрать”.

Конечно, достаточно трудно говорить о социальной типичности подобного сомневающегося и кающегося бизнесмена. Любому из нас гораздо лучше известен тип “нового русского” — “крутого” дельца, легко переходящего грань между законным и криминальным бизнесом, чуждого каким-либо моральным императивам и нередко использующего наемных киллеров как орудие рыночной конкуренции. Тем не менее, было бы неправильно считать саратовского экс-юриста неким раритетом, во всяком случае, для среды интеллигентных мелких предпринимателей. Склонность к морально-ценностной рефлексии — черта национального характера, отнюдь не исчезнувшая в советские времена. Ее закрепляет, в частности, довольно высокий образовательный уровень ряда массовых слоев российского общества, а также весьма активное педалирование темы “бездуховности” в российских СМИ.

Косвенным подтверждением сказанному может служить мелкий предприниматель-москвич. Не имея, в отличие от саратовского коммерсанта, гуманитарного образования и опыта правоохранительной деятельности, он не склонен ни к размышлениям на морально-этические или “философские” темы, ни к поискам смысла жизни. Но и в его рассказе, скорее на “подкорковом”, эмоциональном уровне также выражена внутренняя противоречивость мотивов и ценностей. Эту тему он затрагивает в контексте разговора о социальных связях в предпринимательской среде. С одной стороны, по его признанию, его тянет, или, по меньшей мере, тянуло в прошлом, к близости с кругом наиболее богатых и сильных — тех, кто действительно хозяйничает в экономике. Такая близость, как можно понять из его слов, тешит самолюбие и “полезна для карьеры”. Но в то же время что-то отталкивает его от этого круга. “Как это делается, — говорит он о личных связях в среде бизнеса, — это плохо.... Я...знаю, когда публика собирается”, но “даже не хожу в последнее время... Слишком уж не хочется видеть напротив себя такую вот рожу, ...просто не хочется”. Респондент не разъясняет, почему не хочется, однако более или менее очевидно, что для него мало приемлема психологически необходимость поддерживать “в интересах дела” функциональные связи с людьми, лично ему не симпатичными.

В обществе со сложившимися социальной структурой и ролевыми функциями внутри каждой группы функциональные отношения между людьми “своего круга” более или менее четко дифференцируются от эмоциальных дружеских отношений. В России, где для многих “рядовых людей” близкие межличностные отношения, “своя компания” — это традиционно отношения приятельские или дружеские, такая дифференциация затруднена; у человека, подобного нашему бизнесмену, возникает конфликт между социальной ролью и аффективной сферой личности. Сказывается уже отмеченное отсутствие развитой системы правил социального поведения.

Еще один московский мелкий предприниматель — 29-летний коммерсант, занимается розничной торговлей продовольственными товарами на рынке, нанимает нескольких продавщиц. Окончил Московский станко-инструментальный институт по специальности “системотехника”, учился хорошо, увлеченно. Бизнесом начал заниматься в 1991—1992 годах, когда был студентом старших курсов, под влиянием, главным образом, “материального стимула” и общей атмосферы тех лет, когда, как рассказывает респондент, начался взлет коммерческой деятельности и многие, в том числе “более взрослые люди” стали заниматься ею и зарабатывать большие деньги. Ему, 20-летнему, — дает понять бывший инженер (какое-то время он работал по специальности) — трудно было не поддаться этому соблазну. В его рассказе не звучит какое-либо сожаление об оставленной прежде увлекавшей его специальности, хотя он и признает, что “разбирался” в ней лучше, чем в коммерции. Этот отказ от своего интеллектуального капитала он оправдывает в собственных глазах ссылкой на объективные обстоятельства: техника развивается быстро, и те знания, которые он приобрел в вузе, теперь, наверное, уже устарели (“все уже могло давно поменяться”).

Основа этой психологической интеграции в новую профессию — все тот же “материальный стимул”. Жена респондента — преподаватель английского в специализированной школе, зарабатывает также на частных уроках, детей у них нет, месячный доход на члена семьи — более 500 долларов. Этот доход “в принципе” его устраивает, желательный оптимум превышает его не больше, чем в два раза (“я — реалист, я понимаю, что больше тяжело достичь, но было бы неплохо на человека иметь по тысяче долларов”). В семье два автомобиля отечественного производства, супруги часто ездят отдыхать за границу: муж побывал в семи странах, жена в четырнадцати. Чувствуется, что эта, по социологической терминологии “досуговая”, сторона жизни его увлекает, ему нравится “ездить, смотреть”, и возможность удовлетворять такого рода потребности — одна из главных основ позитивного в целом восприятия им собственного положения. В целом респондент оценивает его как стабильное: “...я ощущаю стабильность ...и завтра буду ощущать в принципе... Финансовая стабильность у нас есть, жильем мы обеспечены...”

Интересы респондента в основном вращаются вокруг материальной обеспеченности и доставляемых ею “потребительских” радостей. На вопрос интервьюера: “Что вас больше всего интересует в жизни?” — он отвечает: “...получить и посмотреть то, что еще не имеешь и не видел, ...ну, скажем, в материальной области продать свою машину, которой несколько лет, и купить новую получше”.

Московский коммерсант всего на 10—12 лет моложе двух своих старших коллег, о которых речь шла выше, но он являет собой во многом отличный от них психологический тип российского мелкого бизнесмена. Какое-то значение здесь могут иметь индивидуально-личностные особенности, но все же решающим фактором неодинакового восприятия ими практически аналогичной социально-профессиональной ситуации представляется принадлежность к разным, резко различающимся по жизненному опыту поколениям. Старшим коммерсантам в период конца перестройки и развала реального социализма было 30—32 года, они имели значительный опыт жизни при старой системе, традиционный для советского образованного слоя профессиональной деятельности; став бизнесменами, они неминуемо должны были пережить конфликт старой и новой ценностных и мотивационных ориентаций. У младшего респондента был в то время лишь опыт интеллектуально содержательной, но материально бедной студенческой жизни (он приехал учиться в Москву из украинской деревни и вряд ли имел большую материальную поддержку от родителей). И в случае работы по полученной специальности — в качестве рядового инженера — он, это было очевидно, не мог ожидать высокого благосостояния. Возможность быстрого обогащения в бизнесе, который представлялся легкодоступным в обстановке “рыночной” эйфории начала 1990-х, воспринималась им и многими его сверстниками по контрасту с бедностью прошлого и ближайшими жизненными перспективами начинающего специалиста. Поэтому стремление к обогащению стало мощным фактором относительно быстрой и радикальной перестройки сознания, всей системы мотивов и ценностей, подчинения их материальным приоритетам. В результате по уровню психологической адаптации к ситуации мелкого бизнесмена младший коммерсант значительно превосходит своих старших коллег.