Особенности архаичной культуры

Это ее древнейшая и наиболее жизнестойкая форма. Раз воз­никнув, она никуда от (и из) нас не ушла. В своем чистом виде она существует рядом с нами у аборигенов и лежит в подоснове всего, что с нами происходит. Она – то самое «бессознатель­ное», что анализировали Фрейд, Юнг, Леви-Строс и другие, и что опосредует собою как привычное, так и новаторское в по­вседневном бытии мира. Архаичная культура живет в каждом и воспроизводится че­рез память, традиции и обряды. Она есть первичная форма ис­торического сознания, ибо в неотделимом от нее культе пред­ков отражена зависимость настоящего от прошлого. Из него же в конечном счете произросли и совесть, и чувство ответствен­ности, и патриотизм.

Она дает о себе знать тем очевиднее, чем переломнее значе­ние ситуации в жизни человека. Современный слой цивилиза­ции достаточно тонок. В критических обстоятельствах (угроза V или применение насилия, голод, влечение, страх, социальный распад и массовый психоз и т.д.) через него свободно проходят фантомы первобытности, будь то мышечная реакция, агрессия охотника, «животный» ужас или «стадный инстинкт». Диктаторы, гадалки и разномастные «терапевты» охотно апеллируют к рожденным в недрах цивилизации психическим и поведенческим моделям. Манипуляция массовым сознанием то­талитарными вождями или на демократических выборах вершит­ся по сценариям архаической культуры. Сожжение чучел, по­ругание флагов и пр. архетипически суть не что иное, как нака­зание своего или надругательство над тотемом поверженного противника.

Убийство Ицхака Рабина повергло израильское общество в столь глубокий шок, поскольку, кроме одинаковых везде статусных обстоятельств (высокое по­ложение жертвы, ее авторитет и любовь народа, что воспринимается весьма бо­лезненно повсеместно, достаточно вспомнить гибель Улофа Пальме и Анны Линдт в Швеции), здесь сыграло свою роль нарушение давно незыблемого табу – пал национальный герой, да еще от руки соплеменника. А состоявшееся вскоре пос­ле того голосование, прошедшее под аккомпанемент террористических взрывов и приведшее к власти правое правительство, стало замечательной демонстра­цией идеально нерационального поведения большинства избирателей, ибо в их итоге палестинские убийцы получили то, чего и добивались, – кабинет войны, а не переговоров.

Но социальный гипноз – лишь одна сторона наследия арха­ичной культуры. Другая ее сторона обеспечивает устойчивость индивида и группы. Весь комплекс их положительных устано­вок, в частности, достоинство, гордость своими интеллектуаль­ными возможностями, способность воспринять и трансформи­ровать действительность, верность традициям, перешел к нам оттуда.

Обряды, символы, психологические установки и стереотипы, которыми обставлены подготовка к женитьбе и родам, свадьба, религиозный брак, сельскохозяйственный цикл, похороны, болезнь, непосредственное приуготовление человека, находяще­гося на смертном одре, и его близких к его переходу в мир иной и многое другое из того, что не менее значительно, происходят из архаики.

В индивидуальном измерении внешне она проявляет себя, к примеру, в бо­язни темноты (ибо живущим в полном слиянии с природой таковая неведома), употреблении всякого рода амулетов, оберегов, татуировок и т.д., в причудах моды, наконец. К примеру, недавно опять всплывшие в качестве предмета дам­ского туалета кожаные ремни с бахромой спереди на самом деле заимствованы из монгольского мужского костюма. Такой пояс повязывался юноше после завер­шения его полового созревания как знак достоинства мужественности.

Проникновение во все детали первобытной цивилизации за­трудняется несколькими обстоятельствами. Ее продолжитель­ность колоссальна, древние памятники немы в общепринятом смысле, а формы чрезвычайно многолики. В чистом выражении, за исключением названных выше стрессовых ситуаций, ее мож­но наблюдать только в нескольких труднодоступных уголках планеты. В остальном ее первооснова многократно опосредована позднейшими наслоениями. Плюс разительные отличия эмоцио­нального наполнения по сравнению с тем, что нам стало с тех пор привычно. Ведь, как у ребенка, первобытное сознание от­личается непосредственностью и стихийностью самовыражения.

Наиболее монументальное напоминание о вкладе первобыт­ности в наше современное бытие представлено феноменом язы­ка, который есть, вместе с тем, и отправная точка, и универсаль­ный признак культуры вообще. Он, повторим, воспроизводит ло­гику ее развития, диктует принятый в ней образ мира. Его струк­тура определяет выбор допустимых в ее рамках интерпретаций встречаемых его носителями ситуаций. Вербализация и симво­лизация (ибо слово, как мы уже знаем, есть символ, т.е. преоб­разующий действительность знак явления или идеи) как тако­вые берут свое начало из «примитивных» эпох. Строение язы­ков было тогда не менее сложным, чем сейчас. Даже наоборот, в ходе их развертывания многое в них упростилось. Известные нам в памятниках письменности «мертвые» модели обладаютболее сложной грамматикой и разветвленным словарным запа­сом. Судя же по тому, что самые древние из языков, а также многие «аборигенные» наречия имеют глубже диверсифициро­ванную систему именных падежей, времен и наклонений гла­гола, их прототипы, скорее всего, только превосходили их в дан­ном отношении. Не забудем также, что масса оттенков содер­жания транслируемой информации передавалась огромным количеством междометий и частиц, различие смыслов которых иногда было безвозвратно утрачено уже тысячелетия назад. А лексическое богатство объясняется тем, что первоначально люди стремились поименовать в жизни все, избегая повторений и двойственности понимания. Но широкое пользование упоми­навшимся выше принципом аналогии очень рано привело к рас­цвету лингвистической полисемии.

Общие свойства языков относятся к логической сфере. Не­разрывная же связь их отличий друг от друга с присущей вся­кому из их носителей (как коллективных, так и индивидуальных) неповторимой спецификой опыта познавательных процессов по­стоянно воспроизводит многообразие культурных вариантов. Выделяя по-своему смысловое наполнение называемого, чело­век проявляет и свою собственную суть. Плюс к тому и имя жи­вет самостоятельной жизнью. Значит, классификация, толкова­ние и оценка опыта зависят не только от соотношения вещей, но и от соположения их определений в заданном языковом мас­сиве, ибо любое явление и персона получают обозначенное сло­вом место. Понятия, в свою очередь, складываются в картину мира. Так лексема порождает метафизическое творчество, ду­ховную культуру.

Сказанное, кроме прочего, убеждает в том, что выражение «язык математи­ки» – не голая метафора, но адекватное отражение одного из фундаментальных качеств дисциплины. Мало сказать, что любой ее значок (кстати, результат дого­воренности между теми, кто его использует) заменяет собой пространный фраг­мент словесного текста, будучи, тем самым, концентрированным речевым перио­дом. Но само то или иное его понимание подвержено изменению в зависимости оттого, в каком окружении он находится. Да и творит математика и иные области знания, оперирующие ее аппаратом (физика, например), свою собственную действительность. Следовательно, чтобы быть понятой и освоенной гуманитариями, математика должна им преподаваться именно как язык.