Тотемизм и магизм

В их основе лежит единство с природным миром, которым преисполнен первобытный человек. Он остро и ежемоментно ощущает свою неразрывную связь с ним. Недаром повсюду на­ходятся следы мифа обращения – одного из древнейших ми­фов, повествующего о переходе человека в иных живых существ или в неодушевленные предметы и обратно. Его позднейшие пережитки обнаруживаются также не толь­ко в легендах об оборотнях (укрепляющихся наблюдениями над духовным перерождением людей, приверженных неблаговидно­му поведению), но и в атеистическом материализме и социаль­ном дарвинизме «научного коммунизма», не делающих большой разницы между человеком и зверем. И еще в фамильной гераль­дике, где широко представлена натуральная и сказочная жив­ность, призванная подчеркнуть те или иные качества ее хозяи­на, и в бытовой и церемониальной символике (например, бунчу­ках, составленных из хвостов различных млекопитающих, или жезлах, символизирующих цветущий побег, не говоря уже о ски­петрах).

Функционально тотем – первая форма консолидации людей в осознанный коллектив через проецирование их общности на жизненно важный для него внешний объект живой или нежи­вой природы. Явление может превратиться в тотем, а значит, и предмет культа, если оно мыслится составляющим с племенем одно целое. Поскольку в быту «дикарей» (как и младенцев и ма­леньких детей) процессы потребления и разные виды охоты иг­рают важную роль, таковым часто становятся основные источ­ники питания. В дальнейшем, наоборот, на базе тотемистических убежде­ний иногда вырастают запреты на употребление в пищу тех или иных животных. Все знают, что индуисты не забивают коров. Менее известно, что древние арии не резали собак и лошадей. Эти ограничения нельзя путать с сугубо прикладным, скотовод­ческим и гигиеническим табу на свинину в религиях номадов, ко­чевавших в жарких странах.

Представление о тотемном родстве появилось раньше, чем о привычном нам физиологическом, и мыслилось более суще­ственным. Ведь аборигены, сохранившие даже на фоне им по­добных наибольшую простоту жизни, поныне никак не связы­вают занятие мужчины и женщины сексом с появлением детей, поскольку она беременеет, как они давно заметили, совсем не после каждого контакта (особенно в голодные годы). Подроб­ный же календарь и соответствующие расчеты им еще не были известны. Следовательно, заключают они, любовные игры – все­го лишь один из видов дарованных нам свыше удовольствий. А возможность деторождения есть внутренняя способность са­мого по себе женского организма как такового. Просто женщина, когда и если хочет ребенка, производит новую жизнь из себя в силу своих полностью автономных органических возмож­ностей. В подтверждение тому они приводят случаи женского бесплодия, хотя и редкие в их среде: мол, их тело духи не обла­годетельствовали такой функцией (здесь мы имеем, кстати, один из источников сказаний об амазонках).

В силу названных особенностей именно почитание тотема явилось начальной версией исторически зафиксированного культа предков, в том числе связанных с последним обрядов и церемоний. Тотемизм предоставил группе один из первых спо­собов определения своей индивидуальности, проведения ею ду­ховно и материально ощутимой границы между сородичами и иноплеменниками, вторую, после языка, сигнальную систему «свой-чужой». Он внес в жизнь людей ключевой элемент соци­альной самоидентификации, предопределивший многие свойства пути развертывания культуры и истории человечества.

Для эпохи, которую мы рассматриваем, утверждение о том, что материальная действительность и воображаемое представ­ляются ее обитателям одинаково реальными, имеет особое зна­чение. Синкретизм тогдашней культуры не делит субъективное и объективное, физически наблюдаемое и мысленно созданное, волшебное и повседневное, ум и сердце. Каждый встречаемый человеком ее духовный либо облеченный плотью феномен им не рефлектируется, а однозначно переживается и воспринимает­ся. Производимый им синтез не требует предварительного ана­лиза. Попутно заметим, что первый герой, склонный к рефлексии, и сразу очень глубокой, появляется в доступной нам письмен­ной традиции весьма поздно. Это Ахилл гомеровских поэм. Вы­шеперечисленное объясняет, почему его образ произвел насто­ящую революцию в европейской литературе. Хотя он и оставался еще долгое время в гордом одиночестве, он положил начало длинной череде аналогичных персонажей, знаменующих собой переход доминанты в миропостижении к принципиально новой тенденции чувствования и осмысления личностью окружающей ее данности. Можно утверждать, что без него не было бы лер­монтовского Печорина.

Но вернемся в тотемную первобытность. Фантазии, интуи­ция, ощущения и предчувствия в ней не расчленены. Чудесное ценится там за то, что нарушает рутину обыденности. Но, од­новременно, неожиданное и необычное воспринимаются как опасное. Даже в «Одиссее» мы обнаруживаем выразительные эпизоды, подтверждающие сказанное. В духовной сфере эта слитность нашла свое отображение в зародившемся как раз тог­да магизме, призванном обеспечить ее всестороннюю имплемен-тацию в культуре. Он играет базовую роль в тотемизме, в кото­ром магические формы занимают определяющее место. Память и логика исповедующего его аборигена еще не нахо­дятся в необходимой связи. Аналогия в его понимании равна умозаключению. Оттого символы, образы и слова, обозначаю­щие те или иные явления, он считает причинами, их вызываю­щими (подобно тому, как это теперь представлено в рекламных клише для детей, где широко используются приемы древнейшей магии, легкомысленное обращение с которыми в буквальном смысле искривляет сознание их производителей и потребителей, о чем все громче стали говорить даже практические психологи, ранее не склонные прислушиваться к предупреждениям на этот счет, содержащимся в старых оккультных трактатах). На дан­ной стадии закономерно происходит первичная классификация мистических связей с невидимыми силами. Магические представ­ления универсализируются.

Их закреплению немало способствовала рано открытая власть заклинания как вида подавления нервной деятельности, вплоть до ее тотальной элиминации. Установлено, что, наложив заклятие на соплеменника, колдун предлагает ему обычную, без каких-либо специальных примесей, пищу, вкусив которую, тот, в отличие от прочих, тем не менее умирает – просто от осоз­нанности неизбежности кары за нарушенное табу. Собственно, современные эскулапы это полностью признали, заявив, что па­циенты болеют потому, что нервничают. Точно так же любовная магия и порча есть воздействие на психосоматические струк­туры объекта, на которые они направлены. А лечебная магия и народная медицина неотделимы от используемых в ходе их про­цедур психотерапевтических приемов.

Живучесть магизма, представленного сейчас астрологией, гаданием, колдовством и тому подобными практиками, а еще суевериями, объясняется, с одной стороны, тем, что синкретизм культуры сохраняется на всех ее уровнях. С другой стороны, ра­циональное знание и магия произрастают из общего корня, бу­дучи разными способами реализации творческих возможностей интеллекта.

Магия (не ее профанация, конечно), как и наука, но по-сво­ему, ищет и устанавливает причинно-следственные связи. Для мага тоже очевидна связь одних и тех же итеративных действий и производимых ими эффектов. И его могущество ограничено строгим соблюдением правил. Он, подобно ученому, полагает, что в мире нет ничего случайного, но отсутствует и фатальная предопределенность: есть лишь зависящая от массы объектив­ных и субъективных факторов упорядоченная вариативность. Он так же хочет изгнать из мира непостоянство и случайность, но апеллирует к сверхъестественному. Однако вместе с тем он на­рушает своими процедурами естественный порядок вещей, поскольку подчиняет высшие сущности воле человека. Совре­менная же магия и вовсе ставит их потенции на службу сиюми­нутной потребности, что в конечном счете приводит к фунда­ментальному разрушению и личности, и хрупкого равновесия ок­ружающего ее мира.

Например, в римской поэзии непременным квалифицирую­щим признаком волшебника было его умение сводить луну с неба. Так понималось ее затмение. Но мы знаем, что предска­зывать его наши предки научились довольно рано. А наука и вов­се зародилась у месопотамских и египетских жрецов, наслед­ников шаманов. Недаром древнеперсидский термин, обознача­ющий жреца (маг), близок халдейской дефиниции мудрости и философии вообще. Любопытно, что та же лексема в староиспанском языке распространяется на волшебника и царя сразу, что отражает архаичное обыкновение объединения высших ду­ховных и светских полномочий в руках племенного вождя.

Немало общего у магии и с развитыми религиями – скажем, общая оценка мистической природы духовной власти, строгая последовательность произнесения формул и совершения дей­ствий в ходе церковных обрядов. Иное дело, что в церковной практике все, что их объединяет, глубоко переосмыслено. Наи­более ярко это иллюстрирует ритуал экзорцизма – изгнания беса. Наконец, постоянному искушению применить магические методики для утверждения и обслуживания формальной куль­туры и организации общества, т.е. достижения вполне приклад­ных целей управления, подвергается любая администрация. От­сюда церемонии, жесткое распределение ролей в их рамках и связанные с ними табу, в том числе на их повторение, а в иных ситуациях и их имитацию. Увлечение же колдовством, культом «тайны власти» и т.п. ведет, к сожалению, к нарушению психи­ческого здоровья социума в целом и, как следствие, к общему расстройству его жизни. Магизм использует предметы. Соответствующее ему созна­ние (подобно тому, как дети наделяют игрушки и пр. самостоя­тельной духовной сущностью) включает представление о том, что и они влияют на исход действий человека и определяют его судьбу. Так зарождается фетишизм – вера в метафизическую силу материальных вещей.