Гл. 5 ОВ

Отравляющие вещества одно из самых страшных изобретений человеческого ума, направленного на массовое уничтожение себе подобных. Во время первой мировой войны их применили немцы. Последствие газовой атаки были настолько страшными, что ОВ было запрещено еще Лигой наций. Однако, все страны копили его, совершенствовали, добиваясь все более устрашающего воздействия на человека.

Впереди еще оставалось четыреста дней войны, но мы просто не знали этого, но радовались успехам нашей армии. Работы нам прибавилось, так как начали отовсюду гнать нам всякую «дрянь», часто очень опасную, для того, чтобы мы ее уничтожали. Почему мы? Я тогда не придавал этому никакого значения. Это была просто работа, и никогда в душе не зарождалась тревога, связанная с моей специальностью.

- Саша, тебя вызывает командир, - передал мне Лешка Макогон. Он был “вхож “ к начальству и гордился этим. Я же ему не завидовал. Подумаешь, какое «счастье!».

- Зачем? - Я страшно не любил приглашений командования, тем более самого командира. Зачастую это значит, что тебе дадут какое-то особое задание, при выполнении которого нужна особая сноровка, знания и смелость. И не редко там случались ЧП.

- Вчера он осматривал территорию и спрашивал, где еще валяется неопознанное трофейное вооружение. Вот и вызывает тебя по тем бочкам, которые я тебе показывал.

- Но они лежат на твоем участке, зачем они мне?

- Я завтра занят, а потом ты же любишь все такое...

- Какое «такое»? Ты хочешь сачкануть и предлагаешь мне свой “пряник”?

- Да ладно тебе, там ничего особенного. - Но для меня “они“ оказались особенными и на очень долгое время.

На другой день с утра я пошел к командиру. Не знаю почему, но вначале воинской службы я не испытывал потребности в общении с командирами и, наверное, очень много от этого потерял. Я уже был достаточно опытен и знал, что к командиру вызывают, если нужно построже наказать или чтобы дать особое задание, которое тоже не «пряник».

- На участке хоздвора лежат 12 бочек. Вам подлежит их обследовать и определить, что там такое находится. Доложите мне. Нет, лучше помощнику по технической части. Да будьте осторожны, что-то они нам не понравились...

- Есть!

- Мы смотрели с помпотехом, и нам кажется, что это необычные бочки. Осмотрите и доложите моему заместителю. Ясно?

- Так точно.

- Идите. - Я шел и думал, что вот они сами не определили, а меня посылают с голыми руками. Но что делать?

Это было совершенно рядом, но я не заглядывал на этот участок, так как там ничего интересного для меня не было, тем более, что это был не мой участок территории.

Бочки, емкостью примерно 250-300 литров, были покрашены в темно-зеленый цвет с несколькими цветными полосами. Они лежали небольшим аккуратным штабелем в два яруса и были в идеальном состоянии. Верно, брезент, от длительного использования порвался и из дыр проглядывались корпуса бочек. Ни одного пятнышка, ни капли ржавчины. Я откатил одну бочку в сторону, осмотрел ее. Никаких повреждений на корпусе не было. Краска хорошо сохранилась, ржавчины нигде не было. Я сорвал пломбу и отвернул пробку. Наклонив ее так, что полилась жидкость, я увидел синевато-белую прозрачную струю. Вверх от нее пошел легкий белый газ, а трава на земле побелела. Запах напоминал тот, который распространяется от гнилых овощей и фруктов, как от тыльной стороны здания, где расположена не ахти какая хорошая столовая.

Это не бензин и не спирт, решил я, и мы вдвоем с помогавшим мне солдатом поставили бочку на место.

- Товарищ подполковник, - доложил я помощнику командира по технической части, - по приказанию командира я проверил бочки, немецкие трофеи. Это не бензин и не спирт. (Практически нас в то время интересовали только эти два продукта). Очень едкий запах, жидкость почти прозрачная и выжигает траву до белизны. Предположительно в них какое-то отравляющее вещество. Командир просил вас принять решение.

Сняв трубку, помпотех позвонил командиру и рассказал ему результаты моей проверки и повернувшись ко мне сказал:

- Товарищ Чебанюк. Возьмите трех бойцов, погрузите бочки на машину и вывезите на полигон, где производится уничтожение боеприпасов. Возьмите автомат и бронебойно зажигательные патроны. Расстреляйте бочки и сожгите эту жидкость. Будьте осторожны, не подходите близко к бочкам и не подпускайте к ним солдат.

Было холодно и неуютно. Зима не хотела уступать весне, а та, по-моему, и не торопилась. Снег почти везде стаял, но потом все как-то остановилось, как будто природа устала от перемен и застыла на месте, такая холодная, сырая, грязная, что хороший хозяин собаку на улицу не выгонит.

Мы сгрузили бочки и установили их примерно в одну шеренгу на “попа”. Я отошел на ветер, примерно на 25 метров и дал несколько очередей из автомата. Они запылали. Пока бочки были полные, жидкость под давлением вытекала струей, а потом, когда ее осталось немного, она еле-еле капала. Тогда я, зайдя с наветренной стороны, начал переворачивать бочки, чтобы ускорить их сгорание. Наверное, я здорово надышался. Прибыв в часть во время ужина, я пошел в столовую, но, уже подходя к ней, я почувствовал запах гнилой капусты, и меня чуть не вырвало. Кушать я не мог.

- Ребят, что-то мне не хочется есть. Пойду в казарму, отдохну.

Я разделся и хотел лечь, но в теплом помещении мне стало еще хуже. В груди все горело, и я начал задыхаться. Мне стало так плохо, что я решил выйти на воздух, где было прохладно. Около здания лежало несколько авиационных бомб. Сев на одну их них, я старался оклематься. Что делать, я пока не знал, просто надеялся, что раз я сразу не пропал, то должен оклематься. Наивно, конечно, но эта мысль успокаивала.

Не помню, сколько я сидел. Еще была ранняя весна, и быстро темнело. Меня увидела проходившая мимо врач нашей части капитан Линских. Молодая красивая женщина. Хотя нет, пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что очень красивая! Всегда очень аккуратно одетая в капитанскую форму, она для нас, пацанов, была большим начальником, в отличие от которых только не ругалась. Но мы считали, что к ней лучше не попадать. Это уж точно. Она, может быть, и сумеет сложить наши кости, но не более того. Меня она прекрасно знала, так как на совещаниях слышала, как меня неоднократно ругали за слишком вольное обращение с боеприпасами и излишнюю любознательность. Почему-то начальство считало это мое «действо» нарушением техники безопасности.

- Что с вами? - Она подошла ко мне и внимательно посмотрела на мое лицо. - У вас плохой вид. Чем вы сегодня занимались?

Я рассказал ей о своей работе.

- Что у вас сейчас болит?

- Жжет в груди и болит, по-моему, пищевод. Я не смог ужинать, так как запахи от столовой вызывают тошноту. Не смог быть в помещении от сильного жжения в груди. Боль становилась там сильнее, очевидно, от теплого воздуха в помещении

- У вас отравление. Наверное, опять были неосторожными? Вы брали с собой противогазы?

- Нет, но я старался все время быть с наветренной стороны.

- Идите в санчасть. Я сейчас распоряжусь. Никуда не уходите, меньше двигайтесь. Откройте там форточку и прилягте на кушетку.

Она взяла пролетку и поехала по ближайшим деревням, за молоком. Потом дала какого-то лекарства, в чем я совершенно не смыслил, и начала отпаивать меня молоком. Неделю я пробыл под ее наблюдением и постепенно возвращался к жизни. Впервые в жизни я чувствовал неимоверную усталость, тяжесть и тупые боли во всем теле, не только в легких и пищеводе. Я ел все пресное и ничего крепкого и резкого. Ни перченного, ни кислого, ни горячего, и не мог взять в рот и что-либо спиртное.

Я не мог пить водку или самогон, чем до этого случая грешил. Сейчас я часто вспоминаю, каким бы я вырос, если бы не это отравление. Может быть, я стал бы алкоголиком? Странно распоряжается нами судьба...

Так как к этому времени я стал незаменимым в части электриком, то меня часто приглашали в дома офицерского состава, чтобы исправить те или иные поломки, сделать дополнительное освещение или установить розетку. По такому случаю я и попал домой к помпотеху. После работы Николай Николаевич пригласил меня к столу. Супруга приготовила прекрасный обед, который я не пробовал последние 5-6 лет, и на столе стоял графинчик с чистой, как слеза, жидкостью. Отказываться не имело смысла. Так как начальство приказывало, а желудок требовал. Хотя, наверное, наоборот, желудок был более настойчив. И я спасовал, вернее сдался.

- Спасибо, - сказал я, присаживаясь к столу.

Николай Николаевич, налил себе и мне рюмку.

- Я не пью, - говорю я и чувствую, что краснею.

- Ты не стесняйся и не обманывай, я знаю, как ты “не пьешь”.

- Нет, точно, товарищ подполковник. Да, я раньше пил, и сознаюсь, что любил выпить, а сейчас, после отравления, не могу. Водка жжет пищевод.

Он внимательно посмотрел на меня, и что-то убедило его, что я говорю правду. А может быть, вспомнил историю с уничтожением немецких ОВ, и он сказал:

- А ты помаленьку. Сначала по одной, а потом по другой, так постепенно и привыкнешь. Уж не думаешь ли ты, что бросил пить на всю жизнь? А как же праздники, встречи друзей? Иногда это нужно, чтобы повеселиться или просто снять напряжение.

Так или иначе, я на всю жизнь запомнил это напутствие, но все же после того отравления, весной 44-го, у меня пропала тяга к спиртному. Постепенно я начал понемногу попивать, в гостях, конечно, но дома бутылка водки или коньяка спокойно могла стоять в буфете, и меня не тянуло налить стаканчик. Так болезненным методом я вылечился от алкоголизма. Но такой метод лечения я никому не советую, так можно “отдать концы”. Сам же я долго испытывал недомогание, и дважды пришлось лечиться в госпитале. Более того, я стал более восприимчив к простудным заболеваниям и к острой пище.

Прочитал мою книгу (первое издание) мой знакомый врач обратил мое внимание на сам факт отравления. Он сказал, что отравление гораздо хуже иного ранения, так как поражает ткани внутренних органов и практически после отравления никогда не происходит их полное восстановление. Ты тогда легкомысленно отнесся к тому случаю. Нужно было обязательно узнать, что это было за отравляющее вещество, пройти полное обследование и взять справку. Ибо это тебе будет нужно на всю жизнь, и нам врачам легче было ориентироваться в лабиринте твоих заболеваний. И в военкомате ты должен состоять на особом учете, в смысле получения путевок, лечения.

- Да бросьте вы это, - ответил тогда я ему. - Кого интересует мое здоровье.

- Тебя, в первую очередь тебя, - ответил он.

Многое мы узнаем апостериори. И очень плохо, когда это из личного опыта.

Гл. 6 « СОЛЬВЕЙГ»

Советский солдат, даже во время великих бедствий и страшной войны, его сердце живет памятью о прекрасном, и он в холодном доме нашел тепло для души, в прекрасной музыке Норвежского композитора.

Курск, ул. Карла Маркса 91/2, апрель 43 года.

Прежде чем писать эту главу, я как-то вздохнул и произнес про себя: «Господи, как мы много прошли, как много дорог протопали наши ноги». А потом подумал немного и отдал должное музыке: Как много написано прекрасных произведений! Без них наш мир не был бы таким прекрасным.

* * *

Уже давно зашло солнце, если оно в этот день было вообще. Все кругом оставалось все таким же унылым и серым, только потемнели и сгустились черные краски, да сырость на дороге проникла в наши видавшие виды сапоги. Усталость от длительного нескончаемого марша сделала нас безразличными к окружающей природе, которая словно не хотела радоваться жизни и с грустью смотрела на наше горе и мучения человечества в этой непомерно тяжелой и страшной войне.

Мы тихо брели натренированным годами долгой войны шагом, когда после знания и умения пользоваться оружием, было умение идти, идти долго и умело, так чтобы не стерло ноги, и шагать с минимальной затратой энергии или, попросту говоря, сил. Идти, сохраняя свои силы, беречь их, как это не парадоксально в двадцать лет, но это стало инстинктивным стремлением каждого из нас, нашего организма, который опытнее разума, так как возможно старше его на миллионы лет.

Дорога, дорога. Сколько за войну прошел их солдат: больших и малых, пыльных и размытых, разбитых, непроходимых от грязи. Этого не счесть! Потом она войдет в наши воспоминания, в близкие и понятные всем песни:

« Эх, дороги, пыль да туман,

Холода тревоги, да степной бурьян.

А пока мы шли, оставляя позади очередные десятки километров, стирая подошвы и разбивая каблуки. И это было напряжением наших сил и стремлением к финишу. Ибо дорога всегда ведет к какой-то цели. И если ты идешь туда из последних сил, то эта цель, как бы далека она ни была, всегда желанна.

Пройдя уже знакомый шлагбаум (теперь там остановка троллейбуса № 1 «СХА»), где стояли регулировщики уже знакомого нам КПП, мы свернули налево и пошли мимо разбитых бомбежкой домов. Был апрель 43-го года, снег уже стаял, и стояла относительно теплая и тихая погода, неприятная только каждодневными моросящими дождями. От этого шинели на нас были сырыми, тяжелыми, а воздух казался еще более холодным и пронизывающим. Мы тихо шли, почти не разговаривая, как будто экономили силы и эмоции. Усталые и голодные, мы думали о том, что через какой-то десяток - другой минут мы будем на месте, где нас ожидал горячий ужин и постель. Каждый из нас мог много и с восхищением рассказать о прелестях деревянных нар, двух - трехэтажных, о том, какие они хорошие, сухие, ровные и... как на них можно хорошо отдохнуть. Смешно? Но это было в то время пределом наших мечтаний.

Мерные шаги вдруг сбились, мы сгрудились в кучу и остановились, как будто натолкнулись на какую-то преграду. Откуда-то со стороны разбитых домов неслись чистые красивые и мелодичные звуки скрипки, что было непостижимо в наших краях, среди развалин, холода и темноты. Прямо наваждение какое-то.

- Кто-то играет, - послышался чей-то шепот.

- Где? Здесь же нет ни одного целого дома.

- Но это же не радио. Такая тишина, и одна скрипка.

Мы осторожно, чтобы случайно никого не потревожить, подошли к зияющим чернотой окнам разбитого дома, у которого каким-то чудом сохранилась еще крыша и стены. В большой комнате, напоминающей небольшой зал, так как было видно противоположные окна, в расстегнутой шинели, стоял неизвестный солдат и играл на скрипке. Музыка была незнакомая, совсем непохожая на наши солдатские песни, но удивительно красивая, гармоничная, нежная и, чем-то чарующая и настолько прекрасная, что притягивала к себе все наше внимание и заставляла молчать. Мы остановились и молча стали слушать, но мелодия вдруг оборвалась, и стало тихо. Так тихо, как бывает тогда, когда ждешь чего-то необыкновенного и вслушиваешься в окружающий мир, но все кругом, весь этот мир - затихший и настороженный, способный вдруг разразиться громом бед и разрушений.

Мы стояли и ждали. Нам казалось, что что-то должно быть еще. Исполнитель взял скрипку под мышку, засунул руки в карманы и медленно начал ходить по залу, наверное, для того, чтобы согреть свои руки, которым так необходимо тепло для гибкости пальцев. Когда он проходил мимо пустых оконных проемов, то был хорошо виден его силуэт, и по нему и по его походке можно было определить его не юношеский возраст. Мы по-прежнему безмолвно стояли, боясь спугнуть или нарушить его состояние, чтобы послушать продолжение этого импровизированного концерта.

Прошло несколько минут. Со стороны шоссе донеслись приглушенные расстоянием звуки проходивших мимо машин, грохот `танков, напоминающий о суровой действительности. Но постепенно опять все смолкло, затихло. Я с удивлением почувствовал, что это не обычная тишина. Было не только тихо, не только не шумел ветер и не барабанил дождь. Это была тишина ожидания чего-то необычного, хорошего, незнакомого и дорогого, чего-то непонятного, но так необходимого для огрубевшей души солдата.

И вот снова полилась мелодия.

Прошло сорок лет, но я ее помню - и музыку, и обстановку, и моих друзей, которые слушали ее тогда в темную военную ночь. Она была как песня, плавная, грустная, лирическая. Кажется, что она о чем-то просила с такой волнующей тоской, с большим трудом, с тревогой и болью старалась о чем-то рассказать людям. Построенная на простых и нежных фразах, она казалась песней, слова которой забылись, а смысл их был ясным и понятным. Она для меня была грустной песней далекого детства. Может быть потому, что такие песни часто пела моя мать. Тогда она жила на далеком и суровом Урале в нескольких тысячах километров от меня, и только иногда могла написать тревожное и заботливое письмо. Да войны мама часто, много и хорошо пела, особенно свои украинские песни. Нежные, лирические и почему-то большей частью грустные. О чем она тогда думала? Что за воспоминания ее тревожили? О чем она грустила? О своей юности, прошедшей в тяжкие годы войны, или просто о девичьих годах, в которых больше печали, чем радостей. Или просто ее воспоминания были вызваны трудностями семейной жизни, постоянной заботой о детях, о семье?

А сейчас, здесь, совсем рядом с войной, откуда эта музыка? Что заставило его играть это произведение?

Я не мог понять это и просто слушал, потому, что мне было приятно, потому, что она как-то по хорошему действовала на меня и, наверное, так же и на моих ребят, так как они молчали и слушали ее, как зачарованные. И хотя в этой мелодии чувствовалась грусть и печаль, она была насыщена нежностью и добротой. В ней была вера в светлое будущее, которого мы ждали все время, и верили, что оно будет. Пройдет время, оно всесильно и всё лечит. Пройдут грусть и печаль. Пройдут... А пока на тысячи верст к северу и к югу шла война.

Зачем она? Зачем люди убивают друг друга? Откуда это непостижимое проявление дикости и варварства в современный век, когда вся система образования и воспитания направлена на созидание, на улучшение условий жизни человека. Чтобы он жил все лучше и лучше. Ведь ни одна школа в мире не учит убивать людей. Откуда же берутся эти варвары, убийцы?

Дело в природе? Она их создает?

Нет, этого не может быть. Природа создает жизнь и только жизнь. И если по Дарвину, в природе непрерывно идет борьба за существование, то там все равно нет бессмысленного убийства и уничтожения себе подобных. И если зверь убивает живое существо, то только для того, чтобы насытиться, сохранить свою жизнь, а не зарыть свою жертву в землю.

Так откуда же берутся гитлеры, борманы, геббельсы, гиммлеры и им подобные? Откуда фашизм? Чем питается мозг этих зверей, по внешнему обличию похожих на людей? Кто на это ответит, и когда человечество найдет выход к торжеству добра?

Добро и зло!

Ведь никто не ставит вопрос “Что лучше”? Это же не вопрос. Любой человек на Земле ответит на него однозначно.

И, однако, гибнут и гибнут безвинные люди, строившие мир, гибнут старики и дети, женщины и немощные. Дети, по сути своей, невинны, как ангелы, а их убивают, убивают те, предки которых создали великие шедевры мировой культуры, те что останутся в памяти поколений на тысячелетия. Это Бетховен и Бах, Моцарт и Гете, Гендель и Шиллер и сотни других гениев... Кто же превратил миллионы немцев в зверей, диких зверей, уничтожающих и убивающих все: жизнь, культуру, искусство, в конце концов, и саму природу.

Я подумал об этом, и такая тоска охватила меня, что стало больно. Что я мог сделать? Ведь я просто песчинка в этом мире, среди миллионов людей. Одно только оставалось мне, это честно выполнять свой долг солдата, на этой священной войне..

Я стоял среди своих друзей, которые за годы войны стали мне родными и близкими, с которыми я делил и горе, и печаль, и трудную долю солдата войны. Стоял и думал, как и они о музыке, об этом музыканте, ниспосланном в ад войны самим Богом, чтобы мы, обожженные огнем ненависти и горя, не забыли о прекрасном и не зачерствели от горя и ненависти наши сердца. Стоял и мысленно повторял эту прекрасную мелодию. Мне хотелось запомнить ее, чтобы потом, когда-нибудь после этой войны, если останусь живой, узнать, кто ее написал, и что в ней хотел выразить композитор. Он же не для себя, а для нас писал, и мы можем выразить ему свою благодарность только тем, что будем слушать ее и любить.

Однако до конца войны оставалось еще много дней. Взрывы бомб и снарядов, огненная лава термитных шаров и дым отравляющих веществ, казалось, выжгли наши воспоминания и все прекрасное, что было заложено природой в человеческой душе. Смерть ходила рядом с нами и несла горе и страдания. Казалось, что она заставила нас забыть все и думать только о куске хлеба и о счастье простого существования.

Прошло много, много лет.

Отдали память погибшим и схоронили их лица в глубине своего сердца, попрощались с теми, с кем делили радость, горе и страх войны. Мы вступали в новую мирную жизнь, которая требовала от нас тоже сил, умения и постоянного напряжения. Мне казалось, что главное в то время для меня было учиться, ибо в знаниях, по-моему, была сила. В знаниях раскрывалось умение человека создавать новое и прекрасное и, главное, быть более независимым.

Я учился в Высшем военно-морском инженерном училище в Ленинграде, в самом красивом и элегантном городе нашей страны. Проспекты, памятники, строгие линии улиц и классически спроектированные дома ставили его на порядок выше других городов, которые я до сих пор видел. А сколько здесь прекрасных мест, которые дышат историей. Историей России, разбуженной Петром Великим.

Трудно сказать, где не побывали те, кто учился в Ленинграде, ибо учил жить, любить и тактично вести себя сам город, его архитектура, его музеи и театры. И нет ленинградца, который хотя бы пару раз не побывал на площади искусств, где, как нигде, сосредоточилась высокая культура: там и оперный театр, и Русский музей и филармония. Рядом театр оперетты и драматический театр...

Как-то я сидел в большом, сияющем белизной стен и величием колонн, зале филармонии и слушал прекрасную музыку Грига. Его музыка к драме Ибсена “Пер Гюнт “ вызывала непередаваемые переживания, так что человек, вслушиваясь в эту милую сердцу мелодию, забывает все окружающее, невзгоды жизни и постылые будни. Испытываешь какое-то блаженство, душевную легкость, навеянную этой нежной и грустной мелодией. И хотя она как предостережение в любви, предупреждение от легкомыслия, почему-то об этом не думаешь, просто она покоряет своей мелодичностью и красотой.

И вдруг я услышал знакомую мелодию, такую родную и давнюю, которая хранится в тайниках души как сокровище, как память о сокровенном и близком. Оркестр исполнял, а певица пела песню Сольвейг.

Боже мой, так вот это откуда! Исчез зал. Я закрыл глаза и увидел своих ребят, солдат в серых, мокрых шинелях, стоящих в молчании около разбитого бомбами дома... и музыканта, в такой же серой шинели, в холодной темной комнате играющего на скрипке эту же мелодию. Они молча стояли, оглушенные войной, горем и несчастьями, голодные и замерзшие. Бедные мои друзья. Помнят ли они эти мгновения?

Видение мелькнуло и исчезло. Остро защемило сердце, и грудь разрывали судороги сдавливаемого рыдания. Что мы знали, что мы видели, что мы имели в наши молодые годы?

Я посмотрел на сидящих в зале и невольно задал себе вопрос: “ О чем они думают : о судьбе Сольвейг, Анитры или Пер Гюнта? А может быть о своей жизни, о первой любви или...?

Сейчас, когда на Земле мир, когда разгромлен фашизм, можно думать и об этом, хотя, кто его знает. Где-то в тайниках воинствующего Запада притаились недобитые гады, которые дают свои ростки-поганки в питомниках Пентагона и ЦРУ США. После разгрома Германии и Японии США стали угрозой миру номер один. Там поют те же песни, что и при фашизме, только вместо “Германия превыше всего...”. они орут “ Америка, Америка... И если где-то кто-то скажет хотя бы слово, которое не понравится их благородиям заправилам США, немедленно последует расправа. Будь это малюсенькое государство, как Гренада, или страна, как Ирак. Мир помнит выжженные напалмом деревни и отравленные “оранжем” джунгли Вьетнама. Самолеты США доставят в любую точку Земного шара солдат и технику, дипломаты заставят замолчать ООН, и посыплются целенаправленные бомбы и ракеты на головы непослушного народа. Какое дело американцам до арабов? Их можно убивать? Мало ли что говорят и пишут о святости жизни в других странах. Ну, пусть погибло несколько сот тысяч арабов, вьетнамцев или сербов, так это же не американцы...

Да, как далеко еще до справедливого мира на Земле. Они кричат о разгуле терроризма и мировой мафии, как будто мы не знаем, что самая сильная и беспощадная мафия находится в самой Америке, что терроризм там стал государственным.

Но нет, об этом думать нельзя, так можно сойти с ума. Нужно надеяться на разум людей. Вторая Мировая война должна была его пробудить.

Льется грустная музыка, как повесть о любви, но нет в ней горечи, нет печали и страха. В ней больше оптимистического, какой-то затаенной надежды, как и бывает в нашей жизни. Мир живет и трудится, и, пока он трудится и созидает, есть надежда на будущее. Пусть будет печаль лирическая, печаль переживаний души, которая очищает человека. Она необходима для того, чтобы человек в своем беге в будущее, иногда останавливался и смотрел на себя и себе подобных, на свою родную Землю и природу, которая кормит, содержит и ласкает его, природу, которая подарила человеку наш прекраснейший из миров, красивую и неповторимую голубую планету Земля.

Печаль - это как необходимость. Она заставляет человека задуматься над жизнью, в которой, кроме работы, радостей и наслаждений, есть еще и грусть утраты, грусть от невозвратности прошлого и несбыточных надежд.

В музыке - это минорная мелодия. Она как бы говорит: обожди, оглянись, вспомни, что в человеческих отношениях есть нечто, к чему нужно стремиться постоянно, и это нечто - нежность и доброта, и к ним нужно идти через все невзгоды и всю свою жизнь.

Концерт окончился. Шумная толпа разодетых людей спускалась по мраморным лестницам, покрытым ковровыми дорожками, чтобы разъехаться по теплым и уютным квартирам, поужинать и лечь в мягкую и теплую постель. Так пусть будет так. Пусть грусть и печаль будут только в музыке и воспоминаниях.

В памяти всплывает еще одна встреча с музыкой, подаренная мне господином случаем.

После второго курса училища, я проходил практику на тральщиках. Эти корабли были переданы нам США во время ВОВ, и вместе с оборудованием оставили нам много грамзаписи классической музыки. Мы занимались тралением электромагнитных мин в восточной части Баренцево моря. Траление подавляет своим однообразием. Тральщики в составе целого дивизиона ходят по определенному району взад-вперед по 18 раз на одном месте. Днем и ночью. Раскопав в радиорубке пластинки, я часами, большей частью ночью, сидел и слушал классическую музыку: Баха, Шуберта, Бетховена, Вагнера, Брамса, Чайковского, Глинки, Шостаковича, Верди и Моцарта. Я был один, и никто мне не мешал, по своему, воспринимать музыкальные произведения. Это были мои Университеты, и я благодарен моей судьбе, что она мне ЭТО подарила.

На 55 годовщину Победы я приехал в город Курск, чтобы навестить своих однополчан и отметить эту славную годовщину. Мы нашли дом 71/1 по улице Карла Маркса, что напротив сельскохозяйственной Академии.

А в 43 году…

Да, сейчас туда дотянулся город. За этим домом (71/1) я увидел здание, где более полсотни лет назад мы слушали музыку. Дом стоял, но окна его были заложены кирпичом. Я с грустью постоял около этого дома, вспоминая далекий 43 год и своих ребят. Время неумолимо ушло вперед, оставив в памяти: печали и радости далекой и тревожной юности. Я подумал о том, что хорошо бы поставить памятник неизвестному музыканту. Ведь он олицетворяет душу русского человека, который никогда не был зверем. И даже в минуту перерыва между боем, он изливал свою душу в самом прекрасном, в музыке. Уж больно много у нас памятников в виде пушек, танков. Это хорошо, но не все же в этом…, в жизни.