О добродетелях

О законах любви, о добродетелях... Да, как протес­танты надеются на свои "колышки"! Когда отнимешь эти "колышки" - тогда они впадают в ужасное состояние отчаяния и ужасно гневаются. Это протестанты, не англичане. Англичане смотрят все-таки более православно. У протестантов - расчет. Доброе дело делать - как обязательный закон, написанный вынужденным христи­анством, а не как потребность. Что бы Святые Отцы, Преподобные Отцы сказали, если бы им сказать: "Отче, делай доброе, потому что тебе это зачтется"? Они бы рассмеялись. Они сказали бы: "Ты говоришь от сатаны". Сатана рассчитывает на эти "колышки", записанные здесь вот, на обоях или на дверях. Протестанты делают так: доброе дело у них не как потребность, а как долг, как обязанность. Потому и любовь у них бывает только по заказу, по расчету, Ну, а на смирение они смотрят так: смирение - это слабость, неуважение к самому себе.

Смирение православного человека - богатство, так? И пер­вое, естественное выражение любви к Богу. Без смирения любви к Богу быть не может. Этим характеризуется учение, именно православное учение любви к Богу. "Блажени нищие духом..." Замечательная вещь! Полное осознание своей худос­ти, своего непотребства, своей слабости, своего ничтожества, своего убожества, своего недостоинства, своего бессилия - без Благодати. Это нищета духа.

А они говорят: "Нищие духом..." Мы, - говорят, - испраши­ваем помощь Божию, поэтому это есть нищета духа..." Ничего подобного! Нищета духа - это носить в себе сознание своего непотребства, своего недостоинсгва, бессилия, ограниченнос­ти и слабости без действия Благодати!

Любовь к человеку без смирения тоже немыслима. Немыс­лима! Если любовь к Богу без смирения невозможна, то любовь к человеку тоже немыслима, чтобы была любовь здоровая, Христова, православная, да? Всякое проявление гордыни и самости, ломающее смирение, ломает настоящую любовь Христову к человеку и как раз определяет именно любовь к себе. Смирение любить себя не может, считая себя последним из последних, глупейшим из глупых. И так везде и во всем! Даже на работе, а не только когда дома сидишь. Ну, тут Бог дал в помощь разум, который ограждает. Неразумность смирения может быть поруганием христианства,

Вот если у себя на работе ты больше всех испрашиваешь прощения у непокорных подчиненных - это будет рассматри­ваться не как юродство Христа ради, но как преступление пред Богом; то есть ты будешь разрушать дисциплину подчи­ненных, будешь насаждать безобразия у подчиненных, при­чинишь обществу и людям, каждому из них, только вред.

В монастыре - там другое дело! Игумен обязан, имея посох и палицу, владеть таким правом, да? Но - от смирения и от любви, ни в коем случае - от тщеславия или властолюбия. Игумен наказывает плетью, на конюшне (но от любви) не подчиняющегося послушника, прежде чем изгнать из стен монастыря. Разумный игумен, он бывает, прежде всего, при­мером сам во всем. Во всех тяжелых, унизительных, трудных работах он бывает первый. Поэтому он имеет право и требо­вать. Обличать своим собственным примером. Например, об­личать ленивого, нерадивого: я имею в виду изгнание и нака­зание плетью на конюшне в монастыре за провинность, не связанную с послушанием, а за явное непослушание монас­тырским уставам, самовольную отлучку из монастыря. Пер­вый раз предупредит, второй раз предупредит, третий раз уже предупредит плетью, а четвертый раз - бери паспорт и уходи. Ведь это лечебное лекарство! Это проявление любви! Это есть высшая форма любви для общества, для того, чтобы сохра­нить монастырь от заразы - отсекаешь больной сучок, выбра­сываешь вон. Так же и это: от больного человека. На то и есть палица! Гражданское общество имеет тюрьмы и суды, и нака­зание. Монастырь должен ограждаться от больных, заразных людей, чтобы не заразить монастырь, общество, монашество от вредного человека. И вот игумен очень часто смертно по­грешает, что он прощает, терпит этих людей и вовремя не освобождает монастырь от таких заразных, больных людей. А ведь соблазняются! Многие слабые люди воспринимают пло­хие качества. Надо страшно беречь монастырь, монашество. Лучше изгнать одного, чем потерять потом десяток, правда? Вот это любовь! Это долг, конечно.

-А из ваших чад тоже такие есть?

-С меня Господь взыщет, безусловно, за то, что я очень снисходителен к некоторым из вас, бесконечно все прощая до сих пор, оправдывая, делая снисхождение, боясь, что человек впадет в отчаяние, пойдет по широкому пути. Один человек - и сколько принесет зла! Как люди соблазнятся! Такие люди ведь не унимаются, потому что они находят от своего самолюбия, гордости бесконечные причины самоизвинения, самооправдания. Вместо того, чтобы исправиться, они только пущей важности гордятся, набираются греха и заставляют нас грешить.

А с меня взыщется! Взыщется потому, что все-таки я ка­кие-то меры не домыслил, чтобы вас от этого избавить и меня самого, конечно. Вот эти все скорби бесконечно тяжелы! И потом, для таких людей лучше - скорей им определить суд, определение. Они скорее выйдут на дорогу. Конечно, им труд­нее справляться, когда их нянчат. Они спохватятся. Они будут сами искать пути для того, чтобы скорее исправиться. Найдут себе духовника! Такой будет временно лежать, будет лежать месяц, два, три. Надоест лежать, он поймет, что он дурак, он сам себя губит, он должен встать и найти путь правильной жизни.

У меня такой пример есть. Один человек, который мной был отвергнут, четыре месяца лежал, не выходил никуда, даже на работу. А потом решил взяться за ум. Сейчас прекрасно живет. Совершенно здоровый человек и живет духовной жиз­нью, потому что вовремя это я ввел. А для меня, для нас, для наших он очень опасный был. Я виноват во многом, что я его лелеял, жалел. Надо жалеть, конечно, не всякий человек мо­жет терпеть такие страшные скорби, когда очутится одино­ким. Не всякий может так.

Я был сам в таком положении. Я помню, как мне было тяжело, но все-таки я никогда не был одинок, потому что все­гда мне сопутствовала сила веры и все то, что я воспринял от отцов, моих воспитателей: то есть, молитвенное делание; и, в-третьих, я никогда не видел ни в каком человеке помощи и защиты - никогда! У меня не было матери духовной, у меня не было настоящего духовного отца. Я никого не могу назвать моей мамой. Я был всегда один, с собой. А у меня закладка была очень большая, милостью Божией.

Нужно именно молитвенное делание, надо уходить глубо­ко в самого себя, в совесть свою, и знать только себя. В таком положении ни на кого, ни на какой подсказ не надеяться, а только на проявление воли Божией: "Ими же веси судьбами, покажи". И тогда бывает показано.