ИСПОВЕДЬ ЗА ПОСЛУШАНИЕ

Ты говела в Великом Посту? А духовник был уверен, что ты говела на второй неделе, на третьей неделе тоста. Был совершенно уверен - это раз! Во-вторых, было сказано: причащаться! Говорить, что "я не готова", "я не приготовлена", "я не собрана" - я не принимаю эти оправдания. Говори по пальцам: "это, это, это, это", так? Записи не нужны. А все остальное скажешь по записям потом, через неделю, через две, через месяц. Нужны Богу текущие страсти или текущие грехи, которые повторились, повторяются или другие какие-нибудь нечаянности. Взяла и обесславила, например, кого-нибудь неожиданно. Так пришлось! И сама этого не хотела, и не собиралась, а по немощи человеческой вспомнила и сказала что-нибудь плохое о ком-нибудь, да? Сказала ведь! Слово ведь - не воробей, не поймаешь, так? Или намекнула на что-то плохое о ком-нибудь сгоряча, правда? Или могла бы заставить себя читать положенное - и не заставила себя. И это уже вменяется в долг. Потому что только не прочтенное во время болезни не вменяется в долг, не вменяется, запомни!

Вот, скажем, сегодня у Веры голова болела, вызвали "ско­рую", врач приходил, да? Врач дал ей освобождение на два дня и сказал, что если будет хуже или повторение, пусть вызывает "скорую". Положение плохое! Какое же ей чтение? Она списана уже! Она больна! Она будет причащаться Святых Христовых Тайн как больная. Священник прочтет ей две молитвы ко Причащению и причастит. С нее списывается все. У тебя низкое давление, тебе нельзя вставать, ты не можешь читать ничего из своего положенного правила, - оно списыва­ется. Окошечки все зачеркиваются в дневнике, ставятся крестики, как исполненные, да? Окошечки ставятся там, где бывает госпожа-лень. Раз мы принесли обеты, мы - связаны. Хочешь не хочешь - неси! Расстрижение невозможно, потому что обеты остаются за нами.

В Псково-Печерском монастыре до революции был игу­мен Никон. Игумен Никон женился. Пошел в парикмахерс­кую, подстригся, побрился, одел штаны и кирзовые сапоги, и явился к своей новой жене. Она его выгнала: "Я не любила та­кого белобрысого и в кирзовых сапогах, я люблю длинноволо­сого с бородой. Убирайся вон!" Это историческое событие! Он вернулся в Печерский монастырь и стоял у ворот сутки, чтобы его привратник пустил обратно: "Пустите меня к отцу наместнику", - он лежал у ног его больше часа. "Возьмите меня обратно!" Ему одели подрясник, и Синод собирался - что им с ним делать? Он же игумен. И не только на нем сан, а на нем монашество! Вернули все, по суду Синода. Одели мантию и клобук, одели на него крест, потом дали ему служить, он опять стал игумен Никон. Появилась Ева, в годы революции уже, увела его. Он опять побрился, подстригся и одел штатское. Она пожила, пожила с ним и умерла. Он ее похоронил. А потом думает: "Куда же мне деваться?" Опять вернулся в Пе­черский монастырь. Его приняли как послушника Василия. Знаменитый бас был у него - октава. И занимался колоколь­ней. И при мне он жил, со мной он пел. Маленький старичок, но красивый, бархатный бас. Но жил он в последнее время в больничке, послушник Василий. Пришло время и умирать. Позвали, причастили, пособоровали и - скончался. Запросили Патриарха Алексия, как хоронить. Одели во все монашеское - монах Никон. И его похоронили на братском, задвинув гроб в большое кладбище у нас, где лежат там уже от века столько гробов, они шпалерно лежат, сухенькие, ну, оттуда и косточки уже выпадают… И его положили - монах Никон! Записали его в общий синодик, братский, сам писал - монах Никон. Никто не может снять обетов. Монашество - это не платье и не сюр­тук, и не фартук, не штаны - на гвоздик не повесишь, да? Значит, во чтобы то ни стало - быть монахом. Это клятва, клятва! А его сана, конечно, лишили. Он остался монахом.

Без смирения и кротости нет спасения. Всякий коварный, всякий злой человек - он будет хороший, если ты найдешь ему ключик оправдания, извинения.

-А мне обидно, что у меня сестра такая.

-Что-о-о?! Вот так, как раз женщина так говорит, а не монах. Монах так никогда не скажет!

-А как скажет?

-"Я достойна этого!" Ты искренне скажи: "Ты моя благодетельница". Она тебя учит смирению. Она будет тебя зря бить и щелкать, и кусать, и поносить - а ты будешь терпеть напраслины. Это первый благодетель! Не дай, Господи, найти человека, который бы хвалил, - это злейший враг.

Все наше искусство - приобрести кротость и смирение сер­дца. Сердца! Не ума, а сердца! Ум - фотографический аппарат - переносчик голоса и жизни сердца. Если мы молимся меха­нически, мы никогда не научим сердце смиряться и быть кротким. Сердце смиренное непременно тут же спешит оп­равдать и извинить, оправдать и не обидеть человека. Если оно не имеет (смирения), то кричи - "караул! Я отверженный! Я Богом отверженный!" До тех пор, пока не научусь каждого непременно извинить и оправдать!

-Даже если обдуривают и обманывают?

-Вот таков язык мирской женщины! Потому что любовь, она непременно найдет извинения и оправдания. А любовь и смирение - это сестры. Без смирения и любви не будет. И без любви смирения не может быть. Они склеены. Одно другое рождает. Смирение рождает любовь, и любовь рождает сми­рение. Ты проследи сама за собой. Когда ты мирная и тихая - в тебе тихость, признак Благодати, мирность с Небом, с Божи­ей Матерью, с угодниками Божиими. Мы говорим - "мирность с Небом", когда мы с Богом, то есть мы в мирности, мы всех любим и всех извиняем, какие бы они злые или коварные не были. А когда в нас мирности нет, то мы не умеем извинять и находить ключ к оправданию, В этом заключается вся соль истины Православия, которая правильно нам поясняет Запо­веди Блаженств. А вне этого толкования православного о спа­сении - пояснения Заповедей Блаженств - нет правды и нет спасения. Вот почему всякая ересь: католическая, протестант­ская и всякая другая, не умеет правильно толковать Заповеди Блаженств. Поэтому они и ересь. Они исказили образ Господа Христа, они клевещут и неправильно его изъясняют, Его уче­ние. Поэтому мы с ними молиться не имеем права, и на них ссылаться нам грешно, и даже есть за одним столом с ними, нам вменяется в грех.

Однажды Евангелист Иоанн Богослов пришел мыться в баню, но узнав, что в бане моется еретик, моментально оделся и ушел. Даже в бане! А не то что за столом угощаться. Даже в бане, в нечистом месте, нельзя мыться с еретиком. А баня считается нечистым местом, как уборная.

Какое ошибочное непонимание поста, когда это не связа­но с тайными духовными подвигами, т.е. трудами, а только бывает обрядовое и физическое! Такой пост буквально ниче­го не дает, даже озлобляет человека. Люди на почве воздержа­ния озлобляются и впадают в состояние крайнего уныния, а это доказательство неправильности понимания святости по­ста. Бывают экстазы - духовные экстазы озлобленности или экстазы тщеславия - не на почве уныния, а как продукт непра­вославного понимания святости поста. Вот почему впавшие в духовную гордость, т.е. прелесть, - они все постятся. Они очень немирные, потому что у них плача, стона постного нет! А тот, кто постится, тот вопиет: "Помилуй меня, пощади меня!" Он считает себя и чувствует себя (не только считает), что он худший из худших, последний из последних, да? Самый худой, самый гнилой, самый нехороший грешник, да? Вот это состо­яние плача, стона он выражает в воплях молитвенных. И по­этому у таких людей такая святость поста бывает - только сияние! Вот таких когда мы видели постящимися, они светят­ся от радости, от тихости, от поразительного какого-то детско­го веселия, хотя они не ели и не пили три дня. И молились, конечно, три дня. Но молились, большей частью, не по книгам, а Иисусовой или как-нибудь по-другому, "Достойно есть, яко воистину...", когда особенно хорошо понимается молитва "До­стойно есть", то есть когда есть особое внимание Божией Матери, когда он прикладывается к кончику пальца на иконе Божией Матери, яко Самой Ей Сущей, - это дает все пост. А кто жирно живет, тот никогда этой радости не знает.

Вот почему нам понятно, что монахи, которые совершают литургию, они ночью не ложатся спать, они молятся, они вопят, они готовятся причащаться. У них получается вот такая литургия, как мне рассказывал Сережа, - какой свет исходил от отца Серафима Белгородского, когда он вышел на пятнад­цать минут после чаши (он причащал, потом говорил о вели­комученике Георгии Победоносце), - он буквально омывался слезами. От него исходило сияние! Но каждое слово было отчетливо, ясно. Вот такое состояние очищения, чистоты сер­дца таких людей, оно "выпирает", и даже для посторонних людей бывает ясно!

-Вот и страшно, Батюшка, что вы нам все показали, через вас мы все уяснили, и все это теряем.

-Может быть, только начинаете находить. Только до сих пор по-настоящему не брались. По-настоящему не брались еще, по серьезному, по-настоящему. А с монашеством шутить нельзя. Нет! Ну, пал! Ну, пал, ну, ладно, пал. Встань, кайся! Но издеваться над монашеством своим - это очень страшно!

Ко мне обратились с просьбой: "Что делать?" 93 года старушке, у нее трое детей, а она вспомнила, что она когда-то была мантийная монахиня, изгнанная из монастыря, потому что монастыри закрывались в 20-х годах. Она вышла, высели­лась, стала жить в миру, соблазнилась, вышла замуж, граж­данским браком, конечно. Она даже не помнит, венчалась она или нет. Если она венчалась, это венчание недействительно, я объяснил ей. Священник не имеет права совершать таинство брака над монахиней. Никак нельзя, на нем смертный грех, и он обязан в этом каяться архиерею. Брак есть таинство, а монашеству венчаться нельзя - это поругание.

И вот она говорит: "Как же быть?! Я, вероятно, буду скоро умирать, у меня дети взрослые, а я вспомнила, что я монахиня была, мантийная монахиня!" Вот какие события страшные бывают в наше время. Я ответил, что ей до смерти причащать­ся нельзя! Исповедываться 9-10 раз в году, а перед смертью причаститься, поисповедываться, пособороваться и надеяться на милосердие Божие. Читать акафист каждый день Божией Матери, если не может по старости - сорок раз "Достойно есть" ночью. Не днем! После прочтения молитв на сон - это до смерти! Это страшная штука!

Вот наша Мария, - на даче мы жили, - была рясофорная монахиня, рясофорная послушница, да? Значит, клобук, апостольник, ряса - без обетов, да? Без обетов, но рясофорная инокиня, да? Вызвала игумения: вот, теперь наша обитель зак­рывается, она уходит под лазарет военных. А была тогда 1-ая мировая война, в 1914 году. В Ульяновске был женский мона­стырь, и военные власти взяли его под госпиталь, а монахинь выкинули на улицу. Собрала их настоятельница: "Выходите замуж, я благословляю; я, игуменья, благословляю, выходите замуж!" Прямо страшно и сказать!.. Они молодые все, рясо­форные и в клобуках, поснимали поскорее все и повыходили замуж. Она была дважды замужем. И всю жизнь проплакала. Уже не о том, что она была монахиней или инокиней, а что жила она не венчана, и были бесконечные скорби от мужей. И вот стало нам известно, что она терпела гонения от пьяного Геннадия Александровича. Если бы не Геннадий Александро­вич, - ее исповеди у меня стали бы недействительны даже. Нужен подвиг покаяния.