Галилеевский образ науки

Так каков же в точности образ науки в представлении Галилея? Какие ее характеристики можно извлечь из опытов и философско-методологических размышлений Галилея?

1). Прежде всего наука, по Галилею, уже не знание на службе у веры; у них различные задачи и основы. Священное писание несет послание о спасении души, и в его функции не входит определять «устройство небес и звезд». «Как попасть на небо» - знает верующий. «Чувственный опыт и необходимые доказательства» выявляет, "как перемещается небо". На основе разных целей (спасение души — для веры, познание — для науки) и различия в способах формулиро­вания и восприятия (для веры — авторитет Писания и ответ человека на открывшееся ему послание; для науки — чувственный опыт и необходимые доказательства) Галилей разделяет научные суждения и суждения веры. "Мне кажется, что в размышлениях о природе оно [Писание] не играет важной роли".

2). Если наука независима от веры, тем более она должна быть независима от всех тех земных оков, которые — как вера в Аристо­теля и слепая привязанность к его высказываниям — мешают ее развитию. "И что может быть постыднее, — говорит Сальвиати в «Диалоге о двух главнейших системах», — чем слышать во время публичных диспутов, как один зажимает рот другому, когда идет речь о доказанных заключениях, текстом, нередко написанным по совсем другому поводу. <...> Но, господин Симплиций, выдвигайте доказа­тельства, ваши или Аристотеля, а не цитаты и не голые авторитеты, потому что наши диспуты касаются мира чувственного, а не бумаж­ного".

3). Наука, независима от веры, она не имеет ничего общего с догмой, представленной аристотелевской традицией. Это, однако, не означает для Галилея, что традиция опасна сама по себе. Она опасна, когда вырастает до догмы, неконтролируемой, а следователь­но, неприкосновенной. "Я не говорю, что не надо слушать Аристо­теля, наоборот, я приветствую обращение к этому учению и его тщательное изучение и лишь осуждаю слепое принятие любого его высказывания, без каких бы то ни было попыток найти другие объяснения, принятие его как нерушимого установления; такая крайность влечет за собой другую крайность, отбивает стремление понять силу доказательств". Именно так случилось с одним после­дователем Аристотеля, который (зная из текстов Аристотеля, что нервы исходят из сердца) при одном анатомическом вскрытии, устроенном, чтобы опровергнуть эту теорию, вздохнул: "Вы показа­ли мне это столь очевидно, что, если бы Аристотель не утверждал обратного, а именно, что нервы растут из сердца, пришлось бы признать увиденное верным".

Галилей против догматизма, слепого преклонения перед автори­тетом (Ipse dixit — "Сам сказал"), против "голого авторитета", а не против доказательств, которые и сегодня можно обнаружить, напри­мер, у Аристотеля: "Но, господин Симплиций. выдвигайте, доказательства, ваши или Аристотеля...". У истины мы не требуем свиде­тельства о рождении, доказательства могут браться откуда угодно; важно показать, что они имеют силу, а не просто написаны в книгах Аристотеля: В своем споре с догматиками, бумажными последова­телями Аристотеля, Галилей обращается именно к Аристотелю: "сам" Аристотель "противопоставляет чувственный опыт всем рас­суждениям": "Я не сомневаюсь, что если бы Аристотель жил в наше время, он переменил бы мнение. Это с очевидностью проявляется в самом ходе его рассуждений: когда он пишет, что считает небеса неизменными и т. д., потому что не видно, чтобы какая-нибудь новая вещь возникла там или отделилась от старых, тем самым он неявно дает нам понять, что если бы он увидел какое-то из этих явлений, то имел бы противоположное мнение и предпочел бы данные чувственного опыта привычному рассуждению". Галилей хочет очистить дорогу молодой науке, от авторитаризма удушающей традиции как эпистемологического препятствия, блокирующей развитие науки. Это "похороны... псевдофилософии", но не похороны традиции как таковой. И это настолько верно, что, хотя и с оговор­ками, можно сказать, что он является последователем Платона в философии и Аристотеля в методе.

4). Независимую от веры, в отличие от догматического знания, науку Галилей воспринимает в духе реализма. Как и Коперник, Галилей рассуждает не как "чистый математик", а как физик; он более "философ" (т. е. "физик"), нежели математик. Другими словами, наука, по мнению Галилея, — не набор инструментов, полез­ных для составления прогнозов; она, скорее, дает истинное описание действительности: сообщает нам, "как перемещается небо". Как говорилось выше, суть конфликта между Галилеем и церковью коренится главным образом именно в реалистской концепции науки.

5). Но наука может дать достоверное описание действительности, достигать объектов и, таким образом, быть объективной только при условии, что она в состоянии проводить фундаментальное различие между объективными и субъективными качествами тел, иными словами, при условии, что наука описывает объективные качества тел как количественные и поддающиеся измерению (доступные общественному контролю) и исключает человека с его субъективными свойствами. В "Пробирных дел мастере "мы читаем: "Между тем я хорошо чувствую, как меня влечет потребность, как только я начинаю думать о какой-нибудь материи или телесной субстан­ции, одновременно думать о ее форме, о том, большая она или маленькая в сравнении с другими субстанциями, находится ли она в том или другом месте, в то или другое время, движется она или неподвижна, соприкасается она или нет с другим телом, одна она или их несколько, или даже много, и никаким воображением я не могу отделить ее от этих обстоятельств; но должна ли она быть белой или красной, горькой или сладкой, глухой или немой, обладать приятным или неприятным запахом, — я осознаю, что мой мозг не в силах воспринять ее во всех этих деталях; более того, не будь чувств, одним рассуждением или воображением никогда бы ничего нельзя было достигнуть". Короче: цвет, запах, вкус и т. д. — это субъективные качества; их нет в объекте, а есть только в воспринимающем субъекте, как щекотка — не в перышке, а в чувствующем ее субъекте. Наука объективна, потому что она интересуется не субъективными свойствами, меняющимися в за­висимости от воспринимающего их человека, но теми характерис­тиками предметов, которые, будучи доступны исчислению и измерению, одинаковы для всех. Наука не стремится к скрытой сущности природных субстанций". Более того, пишет Галилей, «выявление сущности я считаю столь же невозможным и тщетным как в отношении близких элементарных субстанций, так и далеких небесных; и мне кажется, что я в равной, степени не могу постигнуть сущности Земли, как и Луны, элементарных облаков и пятен на Солнце".

Итак, ни субъективные качества, ни сущность вещей не составляют объекта науки. Последняя должна удовлетвориться "пости­жением некоторых их проявлений"; так, например, "если тщетны попытки исследовать сущность солнечных пятен, это не значит, что некоторые их проявления — такие, как место, движение, форма, величина, светонепроницаемость, изменчивость, возникно­вение и исчезновение не могут быть изучены". Словом наука — это объективное знание, знание объективных свойств тел: качества могут быть определены по количественным параметрам и доступны измерению.

6). Наука описывает действительность: это познание (а не "псевдофилософия") по той причине, что описывает объективные (т. е. первичные) качества тел, а не субъективные (вторичные). Но — и это кульминационная точка мысли Галилея — такая наука о действительности, объективная и доступная измерениям, воз­можна потому, что книга природы "написана языком математики". Все в том же "Пробирных дел мастере" находим: "Философия записана в этой огромной книге, которая постоянно открыта перед нашими глазами (я говорю о Вселенной), но чтобы ее понять, надо научиться понимать язык и условные знаки, которыми она написана. Она написана на языке математики, а ее буквы — треугольники, круги и другие геометрические фигуры; без них невозможно понять ни слова, без них — тщетное блуждание по темному лабиринту". Перед нами экспликация метафизики Пла­тона, спроецированной на галилеевскую науку. "Если ты отводишь математике наивысшее положение, приписываешь ей реальную ценность и доминирующую позицию в физике, ты — последова­тель Платона", — так пишет Койре. Очевидно, для Галилея и его последователей "математика означала платонизм", а "Диалог" и "Беседы" дают истории открытия или, скорее, дешифровки языка Природы. Они объясняют нам теорию экспериментального иссле­дования, в котором формулировка постулатов и выведение след­ствий предшествуют и направляют наблюдение. Наблюдение же, по крайней мере для Галилея, — проверка "факта". Новая наука для него — сверка платонизма с "опытом".

7). Хотя "выявление сущности" и невозможно, определенный эссенциализм все же присутствует в философии науки Галилея. Человек не может знать всего; а в доступных ему "природных субстанциях" "истинная внутренняя сущность" скрыта, и тем не менее, человек обладает некоторыми определенными знаниями, не подлежащими пересмотру (в этом заключается эссенциализм Гали­лея): "Имеет смысл обратиться к философскому разграничению, выделяя в понятии «понимание» две разновидности: интенсивное и экстенсивное. С точки зрения экстенсивного понимания, т. е. в том, что касается потенциально бесконечного множества объектов, до­ступных пониманию, человеческое понимание практически мизер­но, даже если человек понимает тысячу вещей, ведь тысяча в сравнении с бесконечностью все равно что ноль. Термин "интен­сивное понимание" предполагает, что человеческий интеллект вос­принимает некоторые вещи столь глубоко и эти знания столь надежны, что они соответствуют самой природе вещей; таковы чисто математические науки, т. е. геометрия и арифметика, о которых божественный разум знает бесконечно много, но в части немногого, что воспринято человеческим разумом, я полагаю, это знание при­равнивается к божественному в том, что касается объективной определенности, поскольку осознается его необходимость, и важнее ничего не может быть". Если знания в области геометрии и матема­тики являются определенными, необходимыми и надежными; если, с другой стороны, книга Природы записана на языке геометрии и математики, если знание раскрывает язык Природы, — всякому понятно, какие надежды возлагал Галилей на разум и научное знание.

8). Очевидно, заострение внимания на объективных, первичных качествах тел влечет за собой целый рад последствий: а) это исключает человека из универсума физических исследований; б) исключе­ние человека влечет за собой исключение целого мира объектов, находящихся в иерархической связи, замыкающейся на человеке; в) исключается качественный анализ, предпочтение отдается коли­чественному; г) конечные цели заменяются механическими и действующими причинами. Иными словами, физический мир Галилея совершенно отличен от аристотелевского.

Вот некоторые примеры, демонстрирующие различие между "миром" Галилея и "миром" Аристотеля. В "Диалоге" Симплиций утверждает, что "никакая вещь не создана напрасно и не является праздной во Вселенной", мы наблюдаем прекрасный порядок пла­нет, расположенных вокруг Земли так, чтобы оказывать на нее благотворное влияние", и как же можно, — не отрицая заботы Бога об интересах человека, "вставлять... между крайней орбитой Сатурна и звездной сферой обширнейшее пространство без единой звезды, избыточное и пустое? с какой целью? для чьей пользы и удобства?" Но ему тут же отвечает Сальвиати: "Когда мне говорят, что огромное пространство между орбитами планет и звездной сферой бесполезно и пусто, что такое огромное пространство избыточно для размеще­ния неподвижных звезд, что это выше всякого нашего понимания, я нахожу дерзостью желание судить по нашим слабым рассуждениям о делах Бога и называть пустым и избыточным все то пространство вселенной, которое не служит непосредственно нам". Детерминист­ская и механистическая вселенная Галилея — это уже не антропо­центрическая вселенная Аристотеля, ориентированная на потреб-.ности человека. Ее геометрический характер скрыт от человека.

9). Последним делом Галилей доказывает пустоту и прямо-таки невосприимчивость аристотелевских понятий. Так, например, об­стоит дело с идеей "совершенства" некоторых движений и форм. По мнению последователей Аристотеля, Луна не могла иметь гор и долин; они лишили бы ее той совершенной сферической формы, которая свойственна небесным телам. Однако Галилей обращает внимание на следующее: "Это суждение достаточно затерто перипа­тетическими школами, но я сомневаюсь в его действенности, хотя оно и укоренилось в головах людей не будучи доказанным и необ­ходимым; наоборот, я, скорее, склонен его считать нечетким и неопределенным. Прежде всего, я не уверен в том, что сферическая форма более или менее совершенна, нежели прочие. Об этом можно говорить лишь в определенных случаях, например, когда требуется способность вращаться во все стороны, сферическая форма является самой совершенной, и потому глаза и головки бедренных костей созданы природой совершенно сферическими; напротив, для тела, которое должно оставаться стабильным и неподвижным, такая форма будет самой несовершенной; и кто при строительстве стен станет пользоваться камнями сферической формы, поступит наи­худшим образом, а совершенными будут здесь камни, имеющие углы". Таким образом Галилей показывает бессмысленность поня­тия "абсолютного", в то же время он выявляет его действенность в эмпирическом плане, где оно становится относительным: идея "со­вершенства" работает только в "определенных случаях", т. е. с точки зрения определенной цели вещь более или менее совершенна в зависимости от того, насколько она приспособлена к заранее по­ставленной цели.

6.12. Проблема метода: "чувственный опыт" и(или?) "необходимые доказательства"

В письме к госпоже Христине Лотарингской Галилей пишет: "Мне кажется, что в диспутах о проблемах природы не следует начинать с авторитета Священного Писания, но с чувственного опыта и необходимых доказательств". А также: "Мне кажется, что природные явления, которые открывает перед нашими глазами чувственный опыт или в которых убеждают нас необходимые дока­зательства, никоим образом не должны быть подвергнуты сомнению или осуждены отрывками из Священного Писания, где, как пред­ставляется, говорится иначе. В этих фразах заключена суть научного метода по Галилею. Наука есть то, что она есть, т. е. объективное познание со всеми его специфическими чертами, которые мы уже анализировали выше, именно потому, что она развивается на основе точного метода, именно потому, что утверждает и обосновывает свои теории посредством правил, составляющих научный метоп. А он, по мнению Галилея, состоит в "чувственном опыте" и "необходимых доказательствах". Первое — это опыт, обретаемый чувствами, в наблюдениях, особенно визуальных; второе — это аргументы неко­торой гипотезы (например, физико-математического определения равномерного движения), из нее выводятся следствия, которые подлежат проверке. И как Галилей пытался с помощью подзорной трубы усилить и усовершенствовать природное зрение, так, особен­но в преклонном возрасте, он признавал, что Аристотель в "Диалек­тике" учил нас быть "осторожными и избегать ошибок в рассужде­ниях", устами Сальвиати Галилей говорит: "Логика — это органон философии". Итак: с одной стороны, призыв к наблюдениям, фак­там, "чувственному опыту", а с другой — подчеркивание роли "математических гипотез" и логической силы, с помощью которой из них извлекаются следствия.

Но вот проблема, о которую споткнулись ученые: каково соотно­шение "чувственного опыта" и "необходимых доказательств"? Ти­пичная для философии, эта проблема стоит перед Галилеем. Осно­вывая науку на опыте, Галилей ссылается на Аристотеля, который "предпочитает... чувственный опыт всем рассуждениям"; и сам Галилей недвусмысленно заявляет: "То, что показывают опыт и чувства, следует предпочитать любому рассуждению, хотя бы оно и казалось нам хорошо обоснованным". Однако, несмотря на эти четкие заявления, иногда кажется, что Галилей предпочитает опыту рассуждение и подчеркивает важность "предположений" в противо­вес наблюдениям. Так, например, в письме от 7 января 1639 г. к Джованни Баттиста Балиани он пишет: "Но, возвращаясь к моему трактату о движении, доказательство по поводу движения пределено ex suppositione, и если выводы не будут соответствовать случаям природного движения, для меня это не имеет существенного значе­ния, поскольку ничто не нарушает доказательств Архимеда, что в природе нет ничего, что бы двигалось по спирали". Итак, проблема: с одной стороны, Галилей основывает науку на опыте, с другой — кажется, что он осуждает опыт от имени "рассуждения".

В этой ситуации мнения интерпретаторов и исследователей науч­ного метода разделились. Некоторые увидели в "чувственном опыте" и "точных доказательствах" антитезу опыта и рассуждения; другие, не видя антитезы, считают, что таким образом Галилей выражает "полное понимание... различия между математической дедукцией и физическим доказательством"; третьи, подчеркивая роль наблюде­ния, считают Галилея сторонником индуктивного метода; но есть и такие, кто, наоборот, считает, что он был рационалистом дедукти-вистского толка, более верящим в силу разума, чем в возможности наблюдения. Возможно, Галилей, в зависимости от потребностей момента, не смущаясь, использует то индуктивный, то дедуктивный метод. Кажется правомерным утверждать, что "чувственный опыт" и "необходимые доказательства" — это два взаимопроникающих ин­гредиента, вместе составляющих научный опыт. Ординарные наблю­дения могут быть ошибочными, и Галилей хорошо это знал. Он всю жизнь боролся против фактов и наблюдений, осуществляемых в свете того, что являлось общепринятым мнением. Но научный опыт не может быть сведен и к теории или совокупности предположений, лишенных какого-либо контакта с действительностью: Галилей хотел больше быть физиком, нежели математиком; 7 мая 1610 г. он пишет Белисарио Винта письмо, оговаривая в нем условия своего переезда во Флоренцию: "Наконец, что касается названия моей должности, я бы хотел, чтобы кроме титула — «Математик» Вы добавили «Философ», ибо я должен сказать, что в моей жизни я отдал больше лет занятиям философией, чем месяцев — чистой математикой". Итак: "чувственный опыт" и "необходимые доказа-тельства", а не: то или другое. Взаимопроникая и исправляя друг друга, они создают научный опыт, который не заключается только в голом, пассивном наблюдении или чистой теории. Научный опыт — это эксперимент.В этом заключается великая идея Галилея. Таннери и Дюгейм, среди прочих, показали, что физика Аристотеля, а также Буридана и Николы Оресма была очень близка к опыту общепри­нятого мнения. Чего нельзя сказать о Галилее: опыт Галилея — это эксперимент, а "эксперимент — это методичное исследование при­роды, что требует особого языка для формулировки словаря, кото­рый позволил бы читать и интерпретировать ответы. По Галилею, как известно, мы должны, разговаривая с Природой, получить от нее ответы в виде кривых линий, кругов, треугольников на языке математики, а точнее — геометрии, а не общепринятого мнения" (А. Койре).

6.13. "Оиыт" — это "эксперимент"

Опыт — это научный эксперимент, а в ходе эксперимента разум не может быть пассивным. Он активен: делаются предположения, из них с четкостью извлекаются следствия, а затем исследуется, насколько они соответствуют действительности. Галилей безразли­чен к происхождению понятий, используемых для интерпретации опыта, как безразличен к причинам, — в этом он явно отходит от старой метафизики природы. Разум не пассивен в опыте, он его проектирует. И он делает это, чтобы проверить, верно ли его предположение, с тем, чтобы "трансформировать случайное и эм­пирическое в необходимое, регулируемое законами" (Э. Кассирер). Итак: научный опыт состоит из теорий, устанавливающих факты, и из фактов, контролирующих теории на основе взаимопроникновения и взаимокорректировки. Аристотель, по мнению Галилея, изменил бы мнение, обнаружив факты, противоречащие его идеям. С другой стороны, гипотезы могут быть использованы для измене­ния косных теорий, которые никто не осмеливается оспаривать. Именно так случилось с системой Аристотеля—Птолемея: до Копер­ника и после все видели на рассвете, как всходило Солнце; Коперник заставляет нас видеть, как опускается Земля. А вот другой пример того, как теория может изменить интерпретацию фактов, основан­ную на наблюдении. В "Беседах" Сагредо, отвечая на возражения эмпирического характера на закон, согласно которому скорость движения с естественным ускорением должна расти пропорциональ­но времени движения, утверждает: "Это та трудность, которая наво­дила меня на размышления с самого начала. Но вскоре я отказался от этих мыслей. Возвращение к ним было результатом того же опыта, который в настоящее время беспокоит вас. Вы говорите, что опыт показывает, как тело, едва выйдя из состояния покоя, сразу обретает значительную скорость; а я говорю, что этот самый опыт показывает нам, что первые движения падающего тела, пусть очень тяжелого; очень медленны". Дискуссия заканчивается следующим образом: "Пусть теперь видят, как велика сила правды, если сам опыт,¹ который на первый взгляд показывал одно, при лучшем рассмотре­нии убеждает нас в обратном". Конечно, "то, что показывают нам опыт и чувство", должно предпочесть "любому рассуждению, хотя бы оно и казалось хорошо обоснованным". Но чувственный опыт рождается как плод запрограммированного эксперимента — это попытка заставить природу ответить. i

6.14. Роль мысленных экспериментов

Мнение, что опыт играет в мышлении Галилея второстепенную и вспомогательную роль, возникло оттого, что Галилей размышлял над экспериментами, выполненными не им и иногда слишком идеализированными, например: нужно предположить отсутствие какого-либо сопротивления; следует вообразить, что движение имеет место в пустоте; мы должны думать о почти бестелесных плоскостях и о совершенно круглых движущихся телах и т. д. Но и здесь нужно сначала уточнить две вещи. Даже если теория входит в противоречие со "случаями", это не значит, что ее нужно отвергнуть. "Но в этом я буду,* скажем так, удачливым, ведь движение тяжестей и возможные при этом случаи в точности соответствуют случаям, выявленным мною в определении движе­ния". Математически совершенная теория — и в качестве таковой имеющая собственную ценность — оказалась к тому же истинной. Во-вторых, следует уточнить, что не является истинным. Например, эксперименты с идеализированными наклонными плоскостями не были осуществлены как неисполнимые. Т. В. Settle, около двад­цати лет назад, воспроизвел эксперименты на наклонных плос­костях, столь тщательно описанные Галилеем, и смог подтвердить, что они получаются в пределах точности, запланированной Гали­леем. А теперь о различии, о котором упоминалось ранее: это различие между выполнимыми экспериментами и экспериментами мысленными, или воображаемыми. Что касается первых, теория проверяется здесь на базе наблюдаемых следствий -(так, доказуемо, что подзорная труба дает правдивые образы; что на Луне есть горы; доказуем закон движения с равномерным ускорением; что на солнце есть пятна и т. д.). Но существуют также и мысленные эксперименты, и в сочинениях Галилея их очень много. Это не геометрические идеализации (геометрические модели эмпиричес­ких событий), которые, будучи интерпретированы на базе дейст­вительности, говорят нам, сколько они близки, — речь идет об экспериментах, которые неосуществимы. Однако нельзя сказать, что такие эксперименты бесполезны, наоборот, важно видеть возможности их применения. И если они носят не апологетический (оправдательный), но критический характер, то могут оказать помощь в деле прогресса науки. Один из ментальных эксперимен­тов, по мнению Поппера, с одной из наиболее простых и остро­умных аргументаций в истории рациональной мысли по поводу вселенной содержится в критике Галилеем теории движения Арис­тотеля.

Доказывая ложность предположения Аристотеля, что естествен­ная скорость более тяжелого тела больше скорости тела более легкого, Галилей аргументирует: "Если у нас есть два движущихся тела с неравной естественной скоростью, очевидно, что, если бы мы соединили более медленно двигающееся с более быстрым, то последнее потеряло бы в скорости, а первое, благодаря более скорому, двигалось бы быстрее". "Если это так и одновременно верно, что, например, бульшая махина движется на восьмой скорости, а меньшая — на четвертой, то, если соединить обе их вместе, новый агрегат будет двигаться со скоростью меньшей, чем восьмая; но ведь два камня, соединенных вместе, образуют камень больший, нежели первый, двигавшийся на восьмой скорости; следовательно: агрегат, масса которого больше, будет двигаться медленнее, чем первый, который меньше, что противоречит вашему предположению". "В этом воображаемом эксперименте Галилея я вижу, — комментирует Поппер, — совершенно новую модель. Речь идет об аргументации с целью критики". И Галилей, разрушая "эмпирическую базу" концепции Аристотеля — Птолемея, умело использовал такие эксперименты.

"Последователи Аристотеля, — пишет П. К. Фейерабенд, — ис­кали доказательства (например, с падением камня с башни) против Коперника, обращаясь к наблюдению; Галилей переворачивает их аргументацию с целью вскрыть причины, из-за которых возникли противоречия. Неприемлемые интерпретации заменены други­ми. <...> Таким образом появляется совершенно новый «опыт».

Неразличение выполнимых и воображаемых экспериментов и непонимание роли мысленного эксперимента (роли, которая может быть не только критической, но и эвристической), являлось источ­ником плохих или, по крайней мере, однобоких интерпретаций. Источником ошибок была также идентификация научного опыта с голым наблюдением (но возможно ли "чистое" наблюдение?).. На­учный опыт Галилея — это эксперимент, совокупность теорий, которые утверждают "факты" ("факты" из теории), и факты, кото­рые контролируют теории. Если вопрос поставлен правильно, то нетрудно понять, в каком смысле и каким образом Галилей был теоретиком гипотетико-дедуктивного метода. Кант в "Критике чис­того разума" напишет: "Когда Галилей пустил шарики по наклонной плоскости, причем их вес выбрал он сам, а Торричелли взвесил воздух, который, как он уже знал, равен весу определенного столба известной жидкости... это было откровением для всех исследовате­лей природы. Они поняли, что разум видит только то, что он сам производит по собственному рисунку и что он должен идти впереди заставить природу ответить на его вопросы; и не допускать, чтобы она понукала им, так сказать, с помощью вожжей; иначе наши наблюдения, сделанные случайно и без заранее выработанного рисунка, не привели бы к необходимому закону, в котором нуждается и разум ".

ГалилеоГалилей (1546-1642) завершает натурфилософию эпохи Возрождения и, с другой стороны, является одним из основоположников естествознания Нового времени. Галилей разработал принципы механики (ее важнейшего раздела динамики), сделал ряд важных астрономических открытий. Одним из первых он скон­струировал подзорную трубу и с ее помощью обнаружил на Луне «горы» и «моря», наблюдал спутники Юпитера, узнал, что Млечный Путь состоит из бесчисленно­го скопления звезд и т. д. Галилей заменил органистически-гилозоистическую трактовку природы геометрически-механической.

Как и Кампанелла, Галилей говорил о двух «книгах» — Священном писании как книге Божественного откровения и о Природе как книге Божественного тво­рения. «Философия природы написана в величайшей книге, которая всегда от­крыта перед нашими глазами, — я разумею Вселенную, но понять ее сможет лишь тот, кто сначала выучит язык и постигнет письмена, которыми она начертана. А написана эта книга на языке математики, и письмена ее — треугольники, окруж­ности и другие геометрические фигуры, без коих нельзя понять по-человечески ее слова: без них кружение в темном лабиринте».

Как же нужно относиться к Библии? По мнению Галилея, Священное писание в принципе верно, но необходимо учитывать тот факт, что его главная цель — моральное поучение, что оно приспособлено к уровню необразованных людей. Образованные же люди не могут придерживаться буквального смысла Писания, особенно в тех случаях, когда этот смысл противоречит результатам научных ис­следований.

Галилей отказывается от антропоморфных моментов в понимании природы. Сущность природы раскрывается не на путях «скрытых качеств», «внутренних форм», «симпатий и антипатий» и т. п. Природа проста и упорядочена, все ее явле­ния регулярны и необходимы. Она действует в соответствии с совершенными и незыблемыми математическими законами.

Источник рационального в природе — Божественный разум. При сотворении мира Бог вложил в него строгую математическую необходимость, которую с тру­дом постигают люди. Исследование природы — занятие столь же благочестивое, как и изучение Библии: «То, как Господь Бог предстает перед нами в явлениях природы, достойно восхищения ничуть не в меньшей степени, чем Его дух в свя­щенных строках Библии».

При объяснении природы Галилей придерживается атомистической концеп­ции. Он пытается выделить те характеристики материи, которые можно измерить, чтобы затем установить между ними зависимости, выражаемые математическими законами. Такими характеристиками являются пространство, время, тяготение, скорость, ускорение, инерция, сила и импульс.

Галилей продолжает концепцию различения качеств, которая присутствовала в античном атомизме. «Никогда я не стану от внешних тел требовать чего-либо иного, чем величина, фигура, количество и более или менее быстрое движение для того, чтобы объяснить возникновение ощущений вкуса, запаха и звука, и думаю,что если бы мы устранили уши, языки, носы, то остались бы только фигуры, числа, движения, но не запахи, вкусы и звуки, которые, по моему мнению, вне живого существа являются не чем иным, как только пустыми именами».

Галилей размышляет о характере научного исследования и говорит о необходимости сочетания в нем анализа и синтеза. В ходе анализа исследуемое явление расчленяется на более простые составляющие его элементы. В процессе синтеза выдвигается гипотеза, с помощью которой можно объяснить факты; при проведении исследования нужно учитывать, что в основе всех явлений природы лежит универсальная причинность.

Кроме того, Галилей считает, что при изучении явлений нужно прибегать к идеа­лизации (например, отвлекаться от сопротивления воздуха, трения). В процессе: научного познания нужно выделить наиболее фундаментальные свойства явлений, измерить их, найти количественные соотношения между ними и дедуктивно построить физику на основе фундаментальных физических принципов. Галилей подчеркивает объективность законов природы.

ДЖОРДАНО БРУНО:

РЕЛИГИЯ КАК МЕТАФИЗИКА БЕСКОНЕЧНОГО И "ГЕРОИЧЕСКИЙ ЭНТУЗИАЗМ"