Он тем брал людей, что был сам трепещущим человеком. 3 страница

Поводом к роспуску послужил отказ Государственной Думы снять депутатскую неприкосновенность с лиц, замешанных в вышеупомянутом деле военно-революцион­ной организации, готовившей покушение на Государя Николая II, Великого князя Нико­лая Николаевича и премьер-министра Столыпина. После совещания последнего с проку­рором судебной палаты и министром юстиции Щегловитовым было решено предъявить Думе требование о выдаче причастных к заговору социал-демократических депутатов для суда. В случае несогласия Думы принято решение не останавливаться перед ее роспу­ском. Николай II торопил покончить со II Думой, но премьер оттягивал этот момент, со­знавая, что прежние подходы к выборам не изменят положения дела и окончательно по­хоронят идею народного представительства. Между тем, как упоминалось выше, Столы­пин завершал в недрах своего кабинета подготовку нового избирательного закона.

1 ИЮНЯ 1907 ГОДАглава правительства выступает с заявлением в закрытом заседании Государственной Думы,которое стало пролегоменами к ее роспуску. В этой минутной речи, касавшейся «организации преступного сообщества, в состав которого вошли некоторые члены Государственной Думы», премьер-министр обратился к собрав­шимся с просьбой выслушать представителя судебного ведомства и министра юстиции, которые должны ознакомить собравшихся с постановлением судебного следователя и дать соответствующие пояснения. Окончание его речи звучало Думе как ультиматум Го­сударственной Думе, большинство которой пыталось уберечь от правосудия причастных к заговору депутатов.

«<...> Всякое промедление со стороны Государственной думы в разрешении предъявленных к ней на основании ст. 16 и 21 учрежденных Государственной думой тре­бований или удовлетворение их не в полной мере поставило бы правительство в невоз­можность дальнейшего обеспечения спокойствия и порядка в государстве» [57, с. 97].

2 июня на заседании Государственной Думы дело о заговоре был отправлено на рассмотрение в комиссию для подготовки доклада. Тем временем рассматривался во­прос о местном суде, хотя левые партии призывали к обсуждению «предстоящего госу­дарственного переворота» и различных радикальных шагов. Большинством призыв был отклонен. До конца дня доклад по самой важной повестке не был готов, последняя воз­можность достижения компромисса упущена.

Из воспоминаний Коковцова также следует, что до самого последнего момента Столыпин вел переговоры «с председателем Думы, а этого последнего с советом стар­шин и главами партий, кроме социал-демократической,— о снятии неприкосновенности с членов партии» [33, с. 238], но изменить положение не удалось. В ночь со 2 на 3 июня после затянувшихся переговоров с представителями Госдумы Столыпин передает ожи­давшим его членам Совета Министров: «<...> Ничего с этими господами не поделаешь... Они и сами видят, что правительство право, что оно уступить не может, что с таким на­строением большинства Думы все равно нет возможности работать, да никто этого и не хочет, а взять на себя решение тоже никто не желает. Мы расстались на том, что я сказал им, пусть на себя и пеняют, а нам отступать нельзя, и мы исполним наш долг. Меня пуга­ют,— прибавил он,— восстанием и грандиозными беспорядками, но я заявил им, что ни­чего этого не будет, и думаю, что они сами того же мнения» [21, с. 237].

Поздней ночью из Петергофа премьер-министру доставили пакет от Государя с подписанными бумагами и собственноручным письмом. Содержание письма передает Коковцов: «Наконец я имею Ваше окончательное решение. Давно была пора покончить с этой Думой. Не понимаю, как можно было терпеть столько времени, и, не получая от Вас к моему подписанию указов, я начал опасаться, что опять произошли колебания. Сла­ва Богу, но этого не случилось. Я уверен, что все к лучшему» [21, с. 237—238].

По воспоминаниям Коковцова, Столыпин был совершенно спокоен: он был убежден, что порядок не будет нарушен, никаких демонстраций вроде выборгского воз­звания не предвидится и был озабочен лишь тем, что сложно будет провести аресты «всех членов Думы, причастных к революционной организации, которые несомненно попытаются скрыться» [21, с. 238].

Как оказалось впоследствии, после роспуска Думы и распоряжения о задержа­нии всех обвиняемых бывших членов Государственной Думы, 17 из них успели скрыть­ся. После привлечения к следствию в качестве обвиняемых новых лиц и передачи дела на рассмотрение Правительствующего Сената суду были преданы 49 человек.

Глава VII

Роспуск II Думы.

Междумский период

3июня – 31 октября 1907 г.

Высочайший манифест 3.06.1907. Оценки политического момента: «Революционной си­туации больше нет». Отношение к монархии. «Русский Бисмарк». Жизнь в Елагинском дворце. Рабинович, Синявский, Аленский-Богров и другие. Полемика с Л. Н. Толстым. Внешняя политика.

3 ИЮНЯ 1907 ГОДАбыл объявлен Высочайший манифест о роспуске второго со­зыва Государственной Думы с определением срока созыва новой Думы 1 ноября 1907 года.

ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ

«Объявляем всем Нашим верным подданным:

По велению и указаниям нашим, со времени роспуска Государственной Думы первого созыва, Правительство Наше принимало последовательный ряд мер к успокое­нию страны и установлению правильного течения дел государственных.

Созванная Нами вторая дума призвана была содействовать, согласно Держав­ной воле нашей, успокоению России: первее всего работою законодательной, без кото­рой невозможны жизнь Государства и усовершенствование его строя, затем рассмотре­нием росписи доходов и расходов, определяющей правильность государственного хо­зяйства, и, наконец, разумным осуществлением права запросов Правительству, в целях укрепления повсеместно правды и справедливости.

Обязанности эти, вверенные Нами выборным от населения, наложили на них тем самым тяжелую ответственность и святой долг пользоваться правами своими для ра­зумной работы на благо и утверждение Державы Российской.

Таковы были мысль и воля Наши при даровании населению новых основ госу­дарственной жизни.

К прискорбию Нашему, значительная часть состава второй Государственной Думы не оправдала ожиданий Наших.

Не с чистым сердцем, не с желанием укрепить Россию и улучшить ее строй при­ступили многие из присланных от населения лиц к работе, а с явным стремлением увели­чить смуту и способствовать разложению Государства.

Деятельность этих лиц в Государственной Думе послужила непреодолимым пре­пятствием к плодотворной работе. В среду самой Думы внесен был дух вражды, помешав­ший сплотиться достаточному числу членов ее, желавших работать на пользу родной земли.

По этой причине выработанные Правительством Нашим обширные мероприя­тия Государственная Дума или не подвергала вовсе рассмотрению, или замедляла обсуждением,

или отвергала, не остановившись даже перед отклонением законов, каравших открытое восхваление преступлений и сугубо наказывавших сеятелей смуты в войсках. Уклонившись от осуждения убийств и насилий, Государственная Дума не оказала в деле водворения порядка нравственного содействия Правительству, и Россия продолжает пе­реживать позор преступного лихолетья.

Медлительное рассмотрение Государственною Думою росписи государствен­ной вызвало затруднение в своевременном удовлетворении многих насущных потребно­стей народных.

Право запросов Правительству значительная часть Думы превратила в способ борьбы с Правительством и возбуждения недоверия к нему в широких слоях населения. Наконец свершилось деяние, неслыханное в летописях истории. Судебного вла­стью был раскрыт заговор целой части Государственной Думы против Государства и Царской Власти. Когда же Правительство Наше потребовало временного, до окончания суда, устранения обвиняемых в преступлении этом пятидесяти пяти членов Думы и за­ключения наиболее уличаемых из них под стражу, то Государственная Дума не исполни­ла немедленно законного требования властей, не допускавшего никакого отлагательства.

Все это побудило нас Указом, данным Правительствующему Сенату 3-го сего го­да июня, Государственную Думу второго созыва распустить, определив срок созыва но­вой Думы на 1-е ноября сего 1907 года.

Но веря в любовь к Родине и государственный разум народа нашего, Мы усмат­риваем причину двукратного неуспеха деятельности Государственной Думы в том, что по новизне дела и несовершенству избирательного закона, законодательное учреждение это пополнялось членами, не являвшимися настоящими выразителями нужд и желаний народных.

Посему, оставляя в силе все дарованные подданным Нашим манифестом 17-го октября 1905 года и Основными Законами права, восприняли Мы решение изменить лишь самый способ призыва выборных от народа в Государственную Думу, дабы каждая часть народа имела в ней своих избранников.

Созданная для укрепления Государства Российского Государственная Дума дол­жна быть русскою и по духу.

Иные народности, входящие в состав Державы Нашей, должны иметь в Го­сударственной Думе представителей нужд своих, но не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто русских(Г. С).

В тех же окраинах Государства, где население не достигло достаточного разви­тия гражданственности, выборы в Государственную Думу должны быть временно при­остановлены.

Все эти изменения в порядке выборов не могут быть проведены обычным зако­нодательным путем через ту Государственную Думу, состав коей признан Нами неудов­летворительным, вследствие несовершенства самого способа избрания ее членов. Толь­ко Власти, даровавшей первый избирательный закон, исторической Власти Русского Ца­ря, довлеет право отменить оный и заменить его новым.

От Господа Бога вручена Нам Власть Царская над народом Нашим. Перед пре­столом Его Мы дадим ответ за судьбы Державы Российской.

В сознании этом черпаем Мы твердую решимость довести до конца начатое На­ми великое дело преобразования России и даруем ей новый избирательный закон, обна­родовать который повелеваем Правительствующему Сенату.

От верных же подданных Наших Мы ждем единодушного и бодрого, по указан­ному Нами пути, служения Родине, сыны которой во все времена являлись твердым оп­лотом ее крепости и славы.

Дан в Петергофе в 3-й день июня, в лето от Рождества Христова тысяча девять­сот седьмое, Царствования же Нашего в тринадцатое» [42, с. 86—90].

ПОСЛЕ РОСПУСКА ДУМЫвторого созыва были арестованы участвовавшие в тайных заговорах депутаты из социал-демократов, часть из которых не успела скрыться.

Как и предполагал глава правительства, население очень спокойно встретило сообщение о роспуске Думы: не было ни волнений, ни демонстраций, ни воззваний, ни стачек, ни даже попыток к какому-то организованному протесту.

«Революция объективно закончилась»,— писал П. Б. Струве.

«Революционной ситуации больше нет»,— признал Ленин на конференции со­циал-демократов.. .

Точную оценку позиции Столыпина накануне роспуска II Думы, его стремления найти компромисс и признание победы премьера над оппозицией и революционной сти­хией дает в своих воспоминаниях Тыркова-Вильямс:

«<...> Несмотря на вызывающую и открытую враждебность Государствен­ной Думы, Столыпин продолжал выступать в Таврическом Дворце с большими от­ветственными речами(Г. С). Может быть, он надеялся образумить Думу? Или через го­ловы депутатов обращался к стране, ко всей России?

Столыпин не был противником народного представительства, он не хотел его уничтожать, даже нащупывал возможность сотрудничества с наиболее ценной частью оппозиции, с кадетами. Но обращаться к лидеру партии Милюкову он не хотел, искал бо­лее сговорчивых народных представителей <...>.

Столыпину надо было оформить и провести чрез Думу правовые начала, обе­щанные в манифесте 17-го октября. Сделать это без поддержки кадетской партии было бы трудно.

В то же время Столыпину приходилось действовать осторожно из-за против­ников справа. Союз Русского народа добивался полного уничтожения народного пред­ставительства, которое Столыпин считал необходимым сохранить. Крайние правые имели при дворе влияние. Они всеми силами старались восстановить царя и против Думы, и против Столыпина. Поэтому свои переговоры с кадетами премьер держал в тайне <...>.

Из этих тайных встреч ничего не вышло... Вторая дума, как и Первая, сама не хотела себя беречь(Г. С). Прения принимали все более воинственный характер. Рево­люционный террор продолжался <...>.

Столыпин решил, что Думу выгоднее распустить и нашел для этого выигрыш­ный повод <...>.

Роспуск Второй думы, изменение избирательного закона, арест большой соци­алистической думской фракции вызвали новые революционные вспышки, бунт в Свеа-борге, покушения на Столыпина на Аптекарском острове. (Здесь автор, видимо, ошиба­ется: последние события произошли после роспуска I Думы.— Г. С). Но революционные огни уже догорали. Революция выдохлась, Столыпин ее сломил(Г. С.)» [62, с. 348, 359-361,364].

Фрагменты перлюстрированной переписки также свидетельствуют о том, что в целом разгон II Думы был воспринят спокойно:

«Здесь все того мнения, что момент роспуска Думы был выбран правильно. Ма­нифестом довольны и особенно телеграммой Столыпина. В нем видать государственно­го человека с железной волей и вместе с тем желающего безотлагательно приступить к некоторым реформам. Все дело в том, кто пойдет в его кабинет. В этом вся трудность данной минуты».

«В настоящий момент мы переживаем затишье, но положение я считаю все-та­ки весьма угрожающим и не верю в правильность во всем политики нынешнего мини­стерства. Столыпина, как порядочную, энергичную личность, высоко ценю, но сомнева­юсь, чтобы при нынешних тяжелых обстоятельствах ему удалось окончательно успоко­ить страну. Делает он все, что может, не жалеет себя. И за то спасибо. А за промахи и ошибки старого режима нам придется все же расплачиваться» [20, с. 28].

Вероятно, наиболее выдержанная и верная оценка положения Столыпина в этот критический период, а также нового выборного закона дана в статье историка Н. Осипова:

«Конечно, акт 3 июня 1907 года был государственным переворотом. Столыпин так его и понимал, посягнув на Основные законы империи. Но так поступил он единст­венно для спасения этих самых Основных законов от конечной гибели. В ту смутную по­ру Столыпину приходилось действовать и против правых и против левых; против всего русского общества, вовсе не желавшего конституции. Столыпин возлагал надежды на бу­дущее, которого он не пассивно ожидал, а деятельно готовил... Деятели реформы 1861 г. были счастливее Столыпина: они могли опереться на лучшую часть общества, а Столы­пину в поддержке было отказано. Либералы стояли на почве самодержавия, правые на почве реакции; левые, включая кадетов,— на почве революции. Столыпин со своим кон­ституционализмом стоял один-одинешенек... Общественных сил, способных стать за конституцию, не существовало в России; их предстояло еще создать. И в этом именно Столыпин видел свою задачу. Она может показаться фантастической, но Столыпину очень хорошо была известна та особенность русской истории, что единственной созида­тельной силой в России веками было и еще продолжало быть правительство... Столыпин бился во враждебном треугольнике: левые — правые — царь. Каждая из сторон по своему старалась взорвать работу его. С левых спрашивать нечего: они хотели великих потрясе­ний... Поддержка царя была до последней степени условной. Столыпину пришлось усту­пить царю в вопросе о военно-полевых судах и еврейском вопросе... Но правые — их по­ведение лучше всего доказывает, что Россия еще не созрела для конституции; что она бы­ла введена преждевременно (роковая ошибка Витте). Правые ценили в Столыпине чело­века, разгромившего революцию. Но его реформы и его конституционализм не нашли у них сочувствия, и они опутали Столыпина самыми недостойными интригами. Казалось бы, независимо от вопроса о конституции, ради тех реформ, которые неотложно были нужны России, естественным союзником Столыпина должен был явиться старый рус­ский либерализм. Но, старые русские либералы находились во власти странной идеи: им казалось, что они не имеют права на министерские портфели, потому что они не выра­жают мнение страны. А выражают это мнение будто бы кадеты, к которым либералы и рекомендовали Столыпину обратиться. При этом с детской безмятежностью упускалось из вида, что кадетов имело смысл пригласить для разрушения государства, а не для сози­дательной работы» [32, с. 54].

СТРЕМЯСЬ К СОЗДАНИЮболее работоспособного народного представи­тельства, П. А. Столыпин сознавал, что силой, удерживающей Российскую империю в равновесии, является монархия с Царем во главе. Законодательная власть Думы, по сути, обеспечивалась волей Царя, без которого народное правительство было обречено на по­гибель.

«Юридическое построение учения о власти Царя у Столыпина было правильно и жизненно. По его мышлению, Дума связывала Царя постольку, поскольку она шла вме­сте с ним по пути государственного интереса. Если же мнения об этом вопросе расходи­лись, то вопрос решался царем, ибо в нем была и полнота власти и полнота ответственности.

Всякое иное построение приводило к крушению государства и к перерыву его ис­торического развития. Здесь у Столыпина в полной мере оказался здоровый инстинкт русского „служилого" человека. Это он понимал и внедрял своим сотрудникам: ясное де­ло, что Дума должна быть законопослушна своему хозяину и не только по долгу, сколько по интересу — в целях охраны самого хозяйства, т. е. Земли Русской» [32, с. 54].

Столыпин не раз проводил твердую мысль о необходимости монархии для са­мого бытия России. Царская власть, по его убеждению, была «хранительницей русского государства», олицетворяла собой его силу и цельность. К этой исконно русской власти, к нашим русским корням, нашему русскому стволу «нельзя прикреплять какой-то чужой, чужестранный цветок». Выход он видел иной: «Пусть расцветет наш родной цветок, рас­цветет и развернется под взаимодействием Верховной власти и дарованного ею предста­вительного строя» [57, с. 107].

Русское образованное общество в начале века в целом уже полагало иначе. По­тому Столыпин по праву считал, что прежде чем устанавливать парламентаризм, т. е. за­висимость исполнительной власти от Думы, народное представительство нужно сделать органической и работоспособной частью государственной машины. Более того: Столы­пин медленно и упорно, наперекор партийным страстям, амбициям и интригам, вел Го­сударственную Думу к осознанию собственной политической ответственности перед страной.

Источником власти для Столыпина был монарх. Однако, выражая волю прави­тельства, премьер «как бы публично выявлял и волю монарха, которая не только была обя­зательной в силу права, но и в силу логики. Последним аргументом был авторитет власти. Но опирался он на нравственное содержание деятельности власти. Правительство не только требовало, но и убеждало, а, стало быть, могло и само быть убеждаемо...» [95, с. 65].

ВМЕСТЕ С ТЕМ, ПО ПРИЗНАНИЮ МНОГИХ, П.А. Столыпин был первый политик европейского стиля на русской почве. Премьер мог говорить на понятном всем языке, делать ясные шаги, отвечать за свои слова, намерения и поступки. «С ним можно было соглашаться или не соглашаться, но нельзя было сказать, что он не понятен, поли­тически не ясен. Свои поступки и намерения он умел делать ясными и их защищать. По масштабу своей политической фигуры — это русский Бисмарк, только более тонкий и одухотворенный» [32, с. 65].

Здесь следует упомянуть еще одно редкое свойство премьера, которое также не раз признавали его современники: политическую честность Столыпина. Обладая воз­можностью «создавать свое окружение на счет государства», он избегал искушения соби­рать вокруг себя «зависимых лиц на почве благодеяний за счет казны и государства». И потому был с одной стороны одинок, но с другой — свободен и независим от своего окру­жения и политических партий. «Он шел с октябристами, националистами и иногда под­держивал правые группы, поскольку это соответствовало политическим интересам дан­ного момента. Конечно, все группы близкие к правительству имели от этого выгоды. Но этими выгодами П. А. Столыпин не покупал поддержки партии или отдельных лиц». А потому он свободно расходился с теми, кто сдерживал его главные устремления, давая понять, что «необходимо отделять интересы государственные от личных и партийных и что далеко не всякими способами можно служить государственным интересам. Вообще, государство не нуждается для укрепления своего авторитета в грязных средствах». На­пример, убийства деятелей оппозиции депутатов Герценштейна и Илоса были совершен­но неприемлемы для представлений Столыпина об авторитете власти и совершенно рас­строили его отношения с идейными вдохновителями акции — руководителями «Союза русского народа».

А впоследствии он также расходится с лидером «октябристов» Гучковым, кото­рый выпадами на личной почве осложнял работу правительства в целом. «Умный, но ха­рактера авантюрного, А. И. Гучков, обуреваемый непомерным честолюбием, пользовал­ся всяким случаем государственной и общественной жизни, дававшим ему возможность создать себе популярность» [32, с. 48, 66].

Однако стоит ли говорить, что такая позиция не могла создать особо авторите­та и популярности Столыпину в политических силах, ревнующих к власти. Скорее нао­борот, и положение премьера становилось порой невыносимым, когда в критический момент он хорошо сознавал, что и в Государственной Думе, и в Госсовете, и тем более в окружении Государя почти нет бескорыстных, искренних и надежных союзников, озабо­ченных только одним — благом России.

ПО СВИДЕТЕЛЬСТВАМ БЛИЗКИХ,роспуск Думы лишь прибавил забот пре­мьер-министру России: занят он был в этот период больше обычного:

«<...> Мы видели его очень мало. Лишь немного вечером, после ужина, ког­да он прогуливался с нами по залам и галереям Зимнего Дворца, где мы еще жили по­сле взрыва на Аптекарском острове. Моя сестра Наталия, которая тогда была серьез­но ранена, ходить не могла, и отец приходил повидаться с ней в ее комнату. Это бы­ло грустно.

Был июнь месяц, и становилось тепло. Однако, ехать в этом году, как обычно, на лето в деревню не было и речи, и оставалось довольствоваться маленьким садом на втором этаже Зимнего Дворца или другим, побольше, что был внизу, прилегал ко дворцу и был окружен стеной. К счастью, царь предложил отцу провести лето на Елагинском ос­трове, который был частью Петербурга. Но этот остров, как и другие, связанный с мате­риком посредством моста, не казался, как эти другие, продолжением города. Там не бы­ло улиц, а вместо них аллеи, которые сквозь деревья вели прямо к морю, и это место на острове, названное «стрелкой» было любимым местом петербуржцев, где они гуляли ле­том, особенно в праздничные дни.

На острове было лишь несколько вилл, в том числе и вилла, или даже, скорее, маленький Елагинский дворец, окруженный большим садом, который был завещан царю Александру I его владельцем коммерсантом (купцом) Елагиным.

Конечно, это была не деревня с ее полями и бесконечными лугами, но там все же ощущалась свобода, несмотря на окружавшую сад колючую проволоку. Мой отец нуж­дался в смене обстановки, в моральном отдыхе после этих изматывающих лет, и здесь, на Елагинском, хотя дел было не меньше, чем в городе, он имел, по крайней мере, возмож­ность каждый день после полудня совершать на свежем воздухе в компании моей матери прогулку по саду. Но отцу был необходим полный отдых. Здесь же проходили аудиенции, поддерживались отношения с различными администрациями, Советом Министров и т. д. Здесь, как в городе, он часто работал до поздней ночи — до двух, трех часов и вновь принимался за работу в половине девятого, в девять. И только к вечеру он засыпал минут на двадцать на диване в своем кабинете. Я помню, как во время этого короткого отдыха мои младшие сестры и брат забегали в зал, который в Елагинском дворце находился ря­дом с кабинетом, и наш старый слуга Владимир, сильно привязанный к своему господи­ну, безуспешно пытался утихомирить их.

Наконец, отец решил взять отпуск. На одну неделю! Только на неделю. Но ка­кой отдых, какая разрядка для нервов — это маленькое путешествие по Финскому заливу. Вместо колючей проволоки, интриг, заговоров - бесконечное море, спокойствие, такие доброжелательные и веселые бравые моряки яхты „Нева", предоставленной моему отцу для этого круиза <...>» [112, 8/301, с. 10-12, 139-140].

В поездку по Финляндским шхерам Столыпины отправляются всей семьей в се­редине июля. Морское путешествие самым замечательным образом сказалось на супру­гах и детях. Старшие словно помолодели. Гуляя по палубе, они наслаждались тишиной и покоем. Младшие с радостью входили в необычную атмосферу, играли в корабельные иг­ры, читали. Беззаботные будни были омрачены лишь однажды: во время остановки, в Ганге, прелестном курортном местечке, на яхту «Нева» пытался пробраться какой-то штатский. Не дремавшая охрана схватила его: задержанный оказался революционером. Несмотря на все меры предосторожности, путешествие премьер-министра не осталось тайной для его вечных противников.

Восьмидневный отдых на море был самым памятным для старшей дочери — Марии Столыпиной, живо описавшей путешествие в своих мемуарах. Была на это причина особая: на яхте она познакомилась с лейтенантом Б. И. Бок, ставшим впоследствии ее мужем.

Примечательно, что по возвращении Петр Аркадьевич приглашает всех офи­церов «Невы» в Елагино на обед — отблагодарить за радушное гостеприимство на судне [4, с. 154-159].

Воспоминания сына реформатора Аркадия Столыпина также вводят нас в атмос­феру этого счастливого лета. Но главное, яркие детские впечатления составляют редкие свидетельства домашнего быта премьера и его чрезвычайно насыщенного рабочего дня.

«<...> Из царских резиденций Елагин был самой небольшой. Навещавшая нас княгиня Зинаида Юсупова говорила, что этот дворец напоминает ей Архангельское (ког­да-то воспетое Пушкиным), но „в меньших размерах". Пусть небольшой, но светлый и благоухающий дворец, с его оранжереями, известными тогда на всю Россию... Овальный зал стал нашей столовой. Но в нише сохранились вызывавшие мое восхищение бронзо­вые часы: турок в тюрбане, пытающийся усмирить вставшую на дыбы лошадь. Когда эти часы звонили полночь, переставал когда-то играть оркестр <...>.

Соседняя с овальным залом Малиновая гостиная Императрицы стала рабочим кабинетом моего отца. Я заглядывал иногда в одно из окон, выходивших на широкую тер­расу. Могли заглянуть в окно и террористы: полицейская охрана была малочисленна и беззаботна в старое время. Работал в этом кабинете отец днем, почти без перерыва. Иногда и в ночные часы. Так было перед роспуском Второй Думы, когда делегация Ка­детской партии засиделась у него до зари <...>.

А дальше, за кабинетом, была царская столовая — длинная комната в три окна. Ее приспособили для заседаний Совета Министров. Длинный стол, покрытый зеленым сукном, вокруг чинные однообразные кресла. На этом столе, в первый год нашего пребы­вания, меня учили снова ходить после перелома у меня правой ноги при взрыве на Апте­карском. На одном конце стола стоял отец, на другом конце — мать. А я ковылял взад и вперед к манившим меня родительским рукам. Министры заседали в этом помещении в последний раз в июле 1911 года для подготовки Киевских торжеств <...>.

Другое крыло нижнего этажа сохранило во время нашего пребывания свой прежний облик. За овальным залом находилась большая голубая гостиная. Там мои роди­тели принимали знатных гостей. Помнится, что особенно оживленно тараторили две ве­ликие княгини-черногорки — Анастасия и Милица Николаевны. А по утрам, сидя за роя­лем, мои старшие сестры старательно изучали классические мелодии. Рядом была угло­вая „помпеянская" гостиная, с музами и гирляндами, расписанными на мраморных сте­нах. И тут заканчивались наши владения: за „помпеянской" гостиной были две царские спальни, в которые нам — детям — был запрещен доступ. Сестры, любившие меня драз­нить, говорили, что в этих покоях умер Император Николай Павлович. По ночам, де­скать, там бродит его призрак... Эта жуткая выдумка надолго запечатлелась в моем уме. Была и другая причина, почему я чувствовал себя неуютно. В моей спальне, во втором

этаже, на окнах были вставлены железные решетки, дабы прелестный ребенок не грох­нулся кубарем вниз, как это было уже однажды — при взрыве на Аптекарском. Сестры ме­ня дразнили и называли „елагинским пленником".

Мне казалось, что я был узником и в часы досуга. Когда мне стукнуло пять лет, меня посадили на коня. „Он побледнел, стиснул зубы, но не плачет",— сказал присутство­вавший при этой церемонии отец. Обучаться верховому искусству мне было положено в дворцовом манеже, пустовавшем до моего появления много лет. Пожалуй, до меня по­следними, скакавшими в этом манеже, были сыновья Николая Первого в их отроческие годы <...>.

Верховые прогулки в солнечную осеннюю погоду — одно из лучших моих ела­гинских воспоминаний.

Распорядок дня на Елагине был такой же, как в городе зимой. Ровно в час дня появлялся отец со своими сотрудниками, а то и с приглашенными, в овальном зале, и все садились немедленно за стол*. Еда была обильная, но простая. Вино подавалось лишь в парадных случаях, и на столе красовались лишь хрустальные графины с минеральной во­дой. Завтрак длился не более получаса. После этого, в определенные дни, начинался при­ем посетителей. Полковник Голубев — адъютант принца Ольденбургского — рассказывал мне, много лет спустя, как ему однажды был назначен прием в половине второго дня. Приехав в Елагин, он был вынужден подождать пять минут в приемной: по какой-то при­чине отец за завтраком задержался. За это пятиминутное, непривычное для него опозда­ние отец принес полковнику извинения. Голубев был сконфужен. „Подумайте,— говорил он мне,— неся на плечах все судьбы Империи, Председатель Совета Министров еще из­винялся за пять минут опоздания!"