О дополнении некоторых постановлений действующего закона, касающих­ся крестьянского землевладения и землепользования. 2 страница

ОСЕНЬЮ ТОГО ЖЕ 1906 ГОДАСтолыпин основательно занимается еврей­ским вопросом**, который становился взрывоопасным в России. Еврейская среда была

*«Петр Столыпин». К/ф. Т/о «Нерв», 1991.

**Еврейский вопрос в призме воззрений и действий Столыпина не раз поднимался в российской и зарубежной печати вплоть до самого последнего времени. Подавляющее число авторов публика­ций так или иначе ссылалось на воспоминания В. Н. Коковцова как одного из самых авторитет­ных свидетелей постановки, развития и финала прохождения этой проблемы в правительстве и у монарха. Воспоминания В. Н. Коковцова «Из моего прошлого» содержат массу интересных све­дений по разным вопросам, хотя многие факты и взгляды оспорены другими авторами, напри­мер, К. А. Кривошеиным, в его книге об отце «А. В. Кривошеин».

питательной средой революции, что было хорошо известно самодержцу, правительству, представителям власти в столице, провинции, на окраинах и его не скрывал сам «малый народ». Даже С. Ю. Витте*, связанный с еврейством семейными и кровными узами [77, с. 44—45], признавал, что ни одна национальность не дала России столько революционе­ров, питая российскую смуту деньгами и интеллектом. В своих мемуарах он между про­чим писал: «Нужно сказать правду, что во время освободительного движения евреи игра­ли выдающуюся роль в смысле раздувания, а иногда и руководства смутою» [6, с. 312]. Су­дя по некоторым свидетельствам, для него не было тайной единство и общая направлен­ность этого движения, поскольку он лично имел возможность не раз встречаться с его иностранными и русскими лидерами [6, с. 312—314, 419—423].

Также хорошо знакомый с этим вопросом по Ковно, Гродно и Саратову, П. А. Столыпин, став главой правительства многонациональной державы, не мог закрывать глаза на критическое положение дел и пытался решить вековую проблему. Тем более что ограничения, существовавшие тогда для евреев, большей частью обходились сметливым народом, но, чрезвычайно раздражая его, становились основной причиной того, что ев­рейская молодежь «шла в революцию».

Вот, например, что писал общественный деятель, монархист, лидер думской партии националистов, литератор В. В. Шульгин, имевший репутацию крайнего нацио­налиста и «самого просвещенного антисемита»:

«...Столыпин, как мощный волнорез, двуединой системой казней и либераль­ных реформ разделил мятущуюся стихию на два потока...» и «...раздавил первую русскую революцию. Но он не успел построить мост к еврейству(Г. С.)» [72, с. 78].

А между тем, по мнению В. В. Шульгина, «мост» этот Столыпиным уже наводился:

«...Перед смертью Столыпин носился с мыслью о „национализации капитала". Это было начинание покровительственного, в отношении русских предприятий, харак­тера. Предполагалось, что казна создаст особый фонд, из которого будет приходить на помощь живым русским людям. Тем энергичным русским характерам, которые однако не могут приложить своей энергии, так как не могут раздобыть кредита. Того кредита, той золотой или живой воды, которой обильно пользовался каждый еврей только в силу... „рождения", то есть в силу принадлежности своей к еврейству.

В некоторых кругах существовало убеждение, что именно за этот проект „ев­рейство" убило Столыпина. Если бы это было так, то это обозначало бы, что еврейство Столыпина не поняло.

Я сказал, что у Столыпина была двуединая система: в одной руке — пулемет, в другой — плуг. Залпами он отпугивал осмелевших коршунов, но мерами органического характера он стремился настолько усилить русское национальное тело, чтобы оно своей слабостью не вводило во искушение шакалов.

Эта психология должна была проникать и в его отношение к еврейскому вопросу. Он не мог не считать „ограничения" евреев временными и развращающими русское население.

*«Витте был выдающимся дипломатом и администратором, в нем более, чем в ком-либо, повтори­лись черты характера его предка...— Петра Павловича Шафирова, дед которого (Г. С.) — ...смолен­ский еврей Шафир — после присоединения Смоленска к России крестился в 1654 году, получив имя Павел и отчество Филиппович...» «Вклад вице-канцлера барона Шафирова в историю России сколь велик, столь и общеизвестен. Обилие наград, заслуженных им, однако же не обеспечивало неприкосновенности. Надо сказать, Шафиров, истинное дитя своего времени, не брезговал вре­мя от времени запускать руку в государственную казну ради собственной выгоды. В конце концов за мздоимство, а также за сокрытие своего еврейского происхождения он оказался на плахе. И лишь в последний момент, когда топор палача уже вонзился в чурбан рядом с шеей приговоренно­го, было оглашено всемилостивейшее решение: заменить казнь на вечную ссылку. Оттуда опаль­ный вельможа был возвращен лишь после смерти Петра и вновь вознесен высоко» [77, с. 44—45].

Последнее привыкало жить в оранжерейной атмосфере, в то время, как евреи воспитывались в суровой школе жизни. Кроме того, эти ограничения отнюдь не защищали русское население в самой важной области — там, где формируются текущие идеи, дух времени... Как я уже гово­рил, здесь еврейство захватывало командные высоты. Поэтому перед Столыпиным и в еврей­ском вопросе стояла задача: органическими мерами укрепить русское национальное тело настолько, чтобы можно было постепенно приступить к снятию ограничений(Г. С).

Если таковы были действительно намерения Столыпина, то вместе с тем он не мог, конечно, не понимать, какой вой поднимут его враги справа, если он „вступит на путь" (а врагов у него было достаточно не столько в „хижинах", сколько — во „дворцах"). Поэтому и с этой точки зрения он должен был обеспечить свой правый фланг. Значит, в общем, если Столыпин имел в виду снятие ограничений, он должен был усиливать спо­собность к отпору русского народа. Таков, вероятно, был скрытый смысл „национализа­ции капитала" *.

Убив Столыпина рукою Богрова, я думаю, евреи поспешили. Поспешили не только на беду всем нам, но и самим себе. Кто знает, что было бы, если бы Столыпин ос­тался жить и руководил бы русским правительством в мировую войну.

Я считаю этот пункт весьма важным и позволю себе на нем остановиться.

Итак, свою ставку в 1905 году еврейство проиграло. Ставка эта была поставле­на — на пораженчество. При каждой новой неудаче в войне России с Японией в освобо­дительном лагере шел злорадный шепот: „чем хуже — тем лучше". Жаждали разгрома Ис­торической России точно так, как теперь жаждут поражения советской власти. Ибо по­ражение обозначало революцию; а на революцию возлагались этими слепорожденными людьми, евреями и еврействующими, самые светлые надежды.

И были тяжкие военные поражения. И революция началась; но ее удалось от­бить. Тем не менее штурмующим власть колоннам удалось „вырвать Государственную Ду­му", то есть народное представительство.

То обстоятельство, что манифест 17 октября был октроирован не из убеждения в его необходимости, а под угрозой революции, оказалось роковым для недолгого рус­ского парламента. Это породило представление о своей силе у полупобедивших „парла­ментариев", продолжавших злобную против власти пропаганду с трибуны Государствен­ной Думы — с одной стороны; с другой — осталось горькое чувство полупоражения, глу­хое нежелание признавать во всю глубину совершившиеся перемены строя; возникла скрытая враждебность к „новым людям", выброшенным на поверхность революцией 1905 года, хотя бы эти люди были друзья и сторонники Власти.

И был только один человек, которому это трудное положение «худого мира» оказалось по плечу. Этим человеком был Столыпин...

...Так вот, представим себе, что и десятое покушение не удалось бы; что пуля Бог­рова пролетела бы мимо; и Столыпин, дожив до мировой войны, был бы призван руково­дить Россией в это тяжелое время. В таком случае во главе русского правительства, вместо малозначащих людей, стоял бы человек масштаба Клемансо и Ллойд-Джорджа. И, разуме­ется, первое, что сделал бы этот большой человек,— он осуществил бы идею „внутреннего парламентского мира". Известно, что таковой мир был заключен во всех Палатах воюю­щих государств, что естественно: война требовала единения всех сил перед лицом врага.

В России положение было бы безысходно, если бы русский образованный класс (а из предыдущего изложения мы знаем, что русская интеллигенция находилась под

*«Во избежание недоразумений поясню, что приведенные здесь соображения относительно «на­мерений Столыпина» являются моими собственными соображениями. Беседовать с покойным Петром Аркадьевичем по этому вопросу мне не пришлось».

сильнейшим еврейским влиянием), если бы русский образованный класс занял в отношении миро­вой войны ту же позицию, которую он занимал во время войны русско-японской. Но ниче­го подобного не было. Не только следа пораженческих настроений не заметно было в нача­ле мировой войны, а наоборот — вихрь энтузиазма, патриотического энтузиазма, подхватил Россию. Печать трубила во все свои трубы: „ляжем", если не за Царя, то „за Русь".

Я удивляюсь и сейчас, как многие не поняли, что это обозначало. Ведь печать-то была на три четверти в еврейских руках. И если „ложа оседлости", сделавшая в России сло­во „патриот" ругательным словом (невероятно, но факт), сейчас склоняла слово „Отечест­во" во всех падежах и ради Родины готова была поддерживать даже „ненавистную власть", то сомнений быть не могло: еврейство, которое в 1905 году поставило свою ставку на пора­жение и революцию и проиграло, сейчас ставило ставку на победу и патриотизм.

Само собой разумеется, что оно рассчитывало на благодарный жест в конце войны; на то, что людям, исполнившим все обязанности, нужно дать и все права; разуме­ется, оно рассчитывало, что премией за патриотические усилия будет Равноправие. И ответственным людям, то есть прежде всего русскому правительству, надо было решить: да или нет. Принимая помощь русского образованного класса, то есть замаскированного еврейства, помощь вчерашних лютых врагов, власть должна была выяснить прежде все­го для самой себя: решится ли она за эту помощь заплатить этой ценой? Ценой, которая не называлась, но всякому мало-мальски рассуждающему человеку была ясна.

И вот почему я говорю, что Богров поторопился убить Столыпина. Я совершен­но убежден, что светлому уму покойного Петра Аркадьевича положение было бы ясно. Воевать одновременно с евреями и немцами русской власти было не под силу. С кем-то надо было заключить союз. Или с немцами против евреев, или с евреями против немцев. Но так как война была немцами объявлена и Россией принята, то выбора не было: оставалось мириться с евреями(Г. С.)...» [72, с. 78—85]

О «мосте», который премьер-министр пытался навести к еврейству, обстоятельно рассказывает и В. Н. Коковцов, которого, по его собственным признаниям, в отличие от В. В. Шульгина, упрекали в обратном, в юдофильстве, т. е. в покровительстве евреям России.

НА СВИДЕТЕЛЬСТВА В. Н. КОКОВЦОВА,который был правой рукой П. А. Столыпина во многих вопросах, ссылаются обычно многие исследователи, когда речь за­ходит об ущемлении прав российских евреев и обсуждавшейся отмене ограничений. К па­мяти и авторитету министра финансов обращается даже видный думский кадет, блиста­тельный юрист В. А. Маклаков, снискавший себе немалую славу и на ниве защиты прав и свобод национальных меньшинств. Много лет спустя, уже в эмиграции, он напишет:

«Для более полного понимания того, к чему стремился Столыпин, полезно иметь в виду и те законы, которые изготовлялись, но не увидели света... Был один закон, который мог бы своей цели достичь и стать предвестником новой эры; правительство его приняло и поднесло Государю на роспись; это закон „об еврейском равноправии"» [33, с. 39—40].

Вот как об этом рассказывает сам В. Н. Коковцов:

«В одном из заседаний самого начала октября месяца 1906 года П. А. Столыпин предложил всем членам Совета, по окончании рассмотрения всех очередных дел и удалении из заседания чинов канцелярии Совета, не расходиться и остаться еще на некоторое время, так как он имеет в виду коснуться одного конфиденциального вопроса, который уже давно озабочивает его. Мы все, разумеется, последовали его приглашению, и, когда с уходом кан­целярии остался один Управляющий делами Совета, сын покойного Плеве,— Николай Вя­чеславич, пользовавшийся его полным доверием, и притом совершенно справедливо, Сто­лыпин просил всех нас высказаться откровенно, не считаем ли мы своевременным поста­вить на очередь вопрос об отмене в законодательном порядке некоторых едва ли не излишних

ограничений в отношении евреев, которые особенно раздражают еврейское население России и, не внося никакой реальной пользы для русского населения, потому что они посто­янно обходятся со стороны евреев,— только питают революционное настроение еврейской массы и служат поводом к самой возмутительной [кампании] против русской пропаганды со стороны самого могущественного еврейского центра — в Америке. Притом Столыпин со­слался и на пример бывшего Министра Внутренних Дел Плеве, который при всем его кон­серватизме серьезно думал об изыскании способов к успокоению еврейской массы путем не­которых уступок в нашем законодательстве о евреях и принимал даже незадолго до его кон­чины некоторые меры к сближению с еврейским центром в Америке, но не успел в этом, по­лучивши весьма холодное отношение со стороны главного руководителя этого центра — Ши-фа. Он добавил к этому, что до него с разных сторон доходят сведения, что в настоящую ми­нуту такая попытка может встретить несколько иное, более благоприятное отношение, если предложенные нами льготы будут иметь характер последовательно проведенных мероприя­тий, хотя бы и не отвечающих признаку полного еврейского равноправия. В его личном по­нимании было бы наиболее желательно отменить такие ограничения, которые именно отве­чают потребностям повседневной жизни и служат только поводом к систематическому обхо­ду законов и даже злоупотреблениям низших органов администрации.

Первый обмен взглядами среди Министров носил в общем весьма благожела­тельный характер. Никто из нас принципиально возражений не заявил, и даже такие Ми­нистры, как Щегловитов, отозвались, что было бы наиболее правильным, не ставя прин­ципиального вопроса о введении у нас еврейского равноправия, приступить к детально­му пересмотру существующего законодательства, вносящего те или иные ограничения, и обсудить, какие именно из них можно отменить, не вызывая принципиального же возра­жения с точки зрения нашей внутренней политики.

Несколько более сдержан был только государственный контролер Шванебах, как всегда в довольно неясной форме заметивший, что нужно быть очень осторожным в выборе момента для возбуждения еврейского вопроса, так как история нашего законода­тельства учит нас тому, что попытки к разрешению этого вопроса приводили только к возбуждению напрасных ожиданий, так как они кончались обыкновенно второстепен­ными циркулярами, не разрешавшими ни одного из существенных вопросов, и вызыва­ли одни разочарования.

Наше первое совещание по возбужденному вопросу кончилось тем, что каждое ведомство представит в самый короткий срок перечень ограничений, относящийся к предметам его ведения, с тем чтобы Совет Министров остановился на каждом законода­тельном постановлении и вынес определенное решение относительно объема желатель­ных и допустимых облегчений.

Работа была исполнена в очень короткий срок. В течение нескольких, специаль­но ей посвященных заседаний пересмотр был исполнен, целый ряд весьма существенных ограничений предложен к исключению из закона, и в этой стадии дела также не произош­ло какого-либо разногласия среди Министров, и только два мнения, да и то в очень осто­рожной форме, нашли себе слабое проявление в подробном заключении Совета Минист­ров, которое было представлено на рассмотрение Государя, для того чтобы он имел воз­можность дать его окончательные указания о пределах, в каких этот вопрос подлежал вне­сению на законодательное утверждение. Министр иностранных дел Извольский находил, что намеченные льготы недостаточны и было бы предпочтительным вести все дело в на­правлении снятия вообще всех ограничений. Государственный контролер Шванебах, на­против того, полагал, что объем льгот слишком велик и все дело следовало бы вести мень­шими этапами, приближая его к конечной цели — еврейскому равноправию — после того. что опыт даст указания того, какое влияние окажут на самом деле дарованные льготы.

Во все время исполнения этой подготовительной работы у всех нас было ясное представление о том, что Столыпин возбудил вопрос с ведома Государя, хотя прямого заяв­ления нам об этом не делал, но все мы понимали, что он не решился бы поднять такой ще­котливый вопрос, не справившись заранее со взглядом Государя, тем более что у него был в руках очень простой аргумент — его личное близкое знакомство с еврейским вопросом в западном крае, где протекала вся его предыдущая деятельность. Он любил ссылаться на нее и имел поэтому простую возможность иллюстрировать практическую несостоятельность многих ограничений совершенно очевидными доводами, взятыми из повседневной жизни.

Журнал Совета министров (приложение № 6) пролежал у Государя очень дол­го. Не раз мы спрашивали Столыпина, какая судьба постигла его и почему он так долго не возвращается, и каждый раз его ответ был совершенно спокойный и не предвещал че­го-либо для него неприятного. Только 10 декабря 1906 года журнал Совета вернулся от Государя к Столыпину при письме, с которого Столыпин разрешил мне снять копию...» [21, с. 206-208].

СЛЕДУЮЩИЙ ВАЖНЫЙ ДОКУМЕНТвпоследствии неоднократно был воспроизведен в отечественной и зарубежной литературе:

«Царское Село. 10 декабря 1906 года.

Петр Аркадьевич.

Возвращаю Вам журнал Совета Министров по еврейскому вопросу неутверж-денным.

Задолго до представления его мне, могу сказать, и денно и нощно, я мыслил и раздумывал о нем.

Несмотря на вполне убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу,— внутренний голос все настойчивее твердит Мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэто­му и в данном случае я намерен следовать ее велениям.

Я знаю, Вы тоже верите, что „сердце царево в руках Божиих".

Да будет так.

Я несу за все власти, мной поставленные, великую перед Богом ответствен­ность и во всякое время готов отдать ему в том ответ.

Мне жалко только одного: вы и ваши сотрудники поработали так долго над де­лом, решение которого я отклонил...

Николай» [56, с. 419-420].

О «внутреннем голосе», который никогда не обманывал российского самодер­жца, скептически отзывался блистательный полемист, видный кадет В. А. Маклаков, счи­тая, между прочим, что на этой идее Николая II и его убежденности в том, что «сердце царево в руках Божиих»... «позднее вырос Распутин»... В своих мемуарах юрист Маклаков также вскрывает механизм влияния «Союза Русского Народа» на государя, когда на рас­сматриваемый в Совете Министров вопрос «о расширении черты еврейской оседлости» отделения этой правой организации по призыву своего лидера Пуришкевича отозвались в течение суток 205 телеграммами на имя Николая II с просьбой воздержаться от предла­гаемых послаблений. «Вот источник внутреннего голоса, который Государя будто бы ни­когда не обманывал»,— иронизировал Маклаков.

Между тем, по свидетельству Коковцова, «Столыпин отнесся к такому решению совершенно спокойно и не проявил никакой горести. Мне он сказал, что, конечно, он не ду­мал, чтобы вопрос мог получить такое разрешение, так как ему приходилось подолгу

излагать Государю свои мысли на основании его опыта в Западном крае и Государь ни разу не высказал ему принципиального его несогласия, но он должен удостоверить, что не было и заранее данного общего согласия, которого Столыпин и не испрашивал у Государя, хорошо понимая, что по такому щекотливому вопросу нельзя и требовать, чтобы Государь высказал­ся заранее, не ознакомившись с представлением Совета министров» [21, с. 208—209].

Столыпин не удовлетворен ответом Государя и проявляет свойственные ему в важных делах последовательность и упорство. Принимая во внимание значительную оп­позицию в лице правых в Государственной Думе и особенно в Госсовете, которые имели совершенно иной взгляд на проблему, стоит отметить и мужество, с которым он защищал свою точку зрения перед Николаем П. В тот же день он снова обращается к самодержцу:

«10 декабря 1906 г.

Ваше императорское величество.

Только что получил ваше повеление относительно оставления без последствий журнала по еврейскому вопросу.

Вашему величеству известно, что все мои мысли и стремления направлены к то­му, чтобы не создавать вам затруднений и оберегать вас, государь, от каких бы то ни бы­ло неприятностей.

В этих видах, а не из желания испрашивать каких-либо изменений решения ва­шего по существу, я осмеливаюсь писать вашему величеству.

Еврейский вопрос поднят был мною потому, что, исходя из начал гражданско­го равноправия, дарованного манифестом 17 октября, евреи имеют законные основания домогаться полного равноправия; дарование ныне частичных льгот дало бы возмож­ность Государственной Думе отложить разрешение этого вопроса в полном объеме на долгий срок.

Затем я думал успокоить нереволюционную часть еврейства и избавить наше за­конодательство от наслоений, служащих источником бесчисленных злоупотреблений.

Все это послужило основанием в обнародованном с одобрения вашего величества правительственном сообщении объявить, что коренное решение еврейского вопроса явля­ется делом народной совести и будет разрешено Думой, до созыва которой будут отменены неоправдываемые обстоятельствами времени наиболее стеснительные ограничения.

Затем еврейский вопрос был предметом обсуждения совета министров, журнал которого и был представлен вашему величеству, что, несмотря на полное соблюдение тайны, проникло, конечно, в прессу и в общество, ввиду участия многих лиц в составле­нии и печатании этой работы.

Теперь для общества и еврейства вопрос будет стоять так: совет единогласно высказался за отмену некоторых ограничений, но государь пожелал сохранить их.

Ваше величество, мы не имеем права ставить вас в такое положение и прятать­ся за вас.

Это тем более неправильно, что вы, ваше величество, сами указывали на непри­менимость к жизни многих из действующих законов и не желаете лишь в порядке спеш­ности и чрезвычайности даровать от себя что-либо евреям до Думы.

Моя всеподданнейшая просьба поэтому такова: положите, государь, на нашем журнале резолюцию приблизительно такого содержания: „Не встречая по существу воз­ражений против разрешения поднятого советом министров вопроса, нахожу необходи­мым провести его общим законодательным порядком, а не на основании 87 статьи зако­нов основных, так как 1) вопрос этот крайне сложен, 2) не представляется, особенно в подробностях, бесспорным и 3) не столь спешен, чтобы требовать немедленного разре­шения за два месяца до созыва Государственной Думы".

При таком обороте дела и министерство в глазах общества не будет казаться окончательно лишенным доверия вашего величества, а в настоящее время вам, государь, нужно правительство сильное.

Затем, если бы вашему величеству было угодно, можно было бы резолютивную часть журнала переделать и, не настаивая на 87 статье, испрашивать разрешения вашего величества, внести ли вопрос в Думу или разрешить его в порядке чрезвычайном.

Простите мне, ваше величество, но я знаю, чувствую, что вопрос этот громад­ной важности. Если ваше величество не одобрите мои предположения и не разрешите мне прислать для наложения резолюции журнал, о возвращении которого никто пока не знает, позвольте приехать со словесным докладом в среду в 9 1/2 часов вечера.

Вашего императорского величества верноподданный

П. Столыпин» [56, с. 420-422]. На следующий день приходит ответ императора.

«Ц[арское] С [ело]. 11 декабря 1906 г.

Из предложенных вами способов я предпочитаю, чтобы резолютивная часть журнала была переделана в том смысле — внести ли вопрос в Думу или разрешить его в порядке ст. 87. Это самый простой исход.

Приезжайте, когда хотите, я всегда рад побеседовать с вами.

Николай» [56, с. 422].

В конце концов, последовав совету Столыпина, Царь передал вопрос на рас­смотрение Государственной Думы. Вместе с тем он санкционировал некоторые админи­стративные послабления для евреев и, по свидетельствам товарища (должность.- Г. С.) министра внутренних дел генерала Курлова, поручил П. А. Столыпину «...не возбуждая законодательного вопроса, в административном порядке принять меры к облегчению ог­раничительных постановлений против еврейства... Такие меры были приняты, вызвали неудовольствие со стороны Государственной Думы и едва не полный разрыв министра с крайними правыми партиями» [111, с. 18].

Судьба столыпинского законопроекта свидетельствует не в пользу народного представительства: ни II, III, ни IV Дума «не нашли времени» обсудить пресловутый «ев­рейский вопрос», которым охотно педалировали многие депутаты. Для оппозиционных партий, составляющих думское большинство, оказалось «полезней» его «замолчать», не­жели поддержать или отвергнуть. Ведь поддержать законопроект — означало признать за «реакционером» и Столыпиным его роль в разрешении болезненного вопроса. Прова­лить еврейский вопрос тоже было нельзя: этим думские либералы лишались сильной поддержки оппозиционных общественных сил. И этот вопрос постарались «забыть». Та­кой исход стоит принять в расчет, чтобы правильней оценить крутые меры Столыпина в борьбе с рутиной Госдумы и Госсовета.

Стоит также принять в расчет, что еще при жизни премьера его противники слева не раз выдвигали против него старый, как жизнь, аргумент — «антисемитизм» ре­форматора. Однако этот упрек на поверку совершенно не выдерживал критики: помимо рассмотренного выше «еврейского вопроса» было немало других свидетельств того, что «национализм» Столыпина не носил «зоологического» характера. В его «имперских ре­чах» ясно звучала мысль о том, что русским гражданином может считать себя каждый подданный великой страны, желающий ее процветания. Это не было простой деклара­цией: Столыпин, невзирая на национальность, охотно вводил в свое окружение самых разных людей, польза деятельности которых была для него очевидна.

Фото 27. П.А. Столыпин –

гофмейстер Высочайшего Двора. 1907 г.

СРЕДИ ТАКОВЫХ ОСОБО ПРИМЕТНА ФИГУРАбывшего журналиста и

профессора юридического лицея И. Я. Гурлянда, которого в 1907 году Столыпин вводит в члены Совета министра внутренних дел. Он также становится редактором официозной газеты «Россия». Гурлянд, по сути, принимает на себя чрезвычайно сложные функции связи правительства с общественностью и прессой, становится рупором власти. Обшир­ная переписка Столыпина и Гурлянда свидетельствует об установившемся между ними взаимопонимании, позволяющем успешно вести хлопотное, трудное дело.

Например, в рассматриваемый нами период (февраль - март 1907 года) член Со­вета министра Гурлянд по просьбе Столыпина занимается вопросами местного самоуп­равления и подготавливает проект редакции статьи «о воспособлении от казны земствам и городам», согласовывая его в разных инстанциях. Несколько позже он привлечен к раз­работке положений о профсоюзах и страховании рабочих, а также к освещению внеш­ней политики [131, Д. 78, 82, 84, 85]. Особое внимание Столыпин вместе с Гурляндом уделяют студенческой теме: переписка о положении в университетах, о необходимости отпора оппозиционной печати занимает немало времени у обоих [131, Д. 86].

В разные периоды предусмотрительный, педантичный Гурлянд выполняет мас­су важных заданий и деликатных услуг — от подготовки докладов по самым различным во­просам до публикации официальных статей, разъяснений и опровержений на критиче­ские нападки печати. Сохранилось немало документов, воссоздающих драматичную обстановку,

в которой правительство пыталось остудить российские страсти, взять под контроль бесшабашное журналистское братство, раздувавшее на потеху российский по­жар [131, Д. 79, 81, 83, 87, 95-99, 113].

Гурлянд за эту работу попадет в немилость российской интеллигенции, его имя будут склонять на каждом углу, оно станет почти нарицательным. Союз Столыпина и Гур-лянда впоследствии подвергнет обструкции в своих мемуарах даже граф Витте, с досадой признавший, что к премьеру перебежал «специфичный» Гурлянд...

ЭТОТ ПЕРВЫЙ МЕЖДУМСКИЙ ПЕРИОДжизни Столыпина отмечен осо бым расположением к нему Николая II и царской семьи. Такое отношение распространя­лось и на близких Петра Аркадьевича. Его супруга Ольга Борисовна вместе с Марией вхо­дят в петербургский свет: делают визиты, посещают балы, что, впрочем, для них было де­лом нелегким. Настроение в семье в целом было не «светским», не располагало к утехам: изувеченная Наталья, к тому же еле перенесшая тяжелое воспаление легких, вечно заня­тый отец, находящийся под вечной угрозой...

Однако старшая дочь вместе с матерью, следуя придворному этикету, представ­ляются Императрицам — Марии Федоровне и Александре Федоровне. Ласковая, любез­ная, простая в обращении Императрица-мать, сочетавшая царственную величавость с маленьким ростом, очаровала Столыпиных. А молодая, очень красивая супруга Нико­лая II, принявшая их в чрезвычайно скромной обстановке, произвела впечатление уди­вительно заботливой матери и жены, совершенно не отвечающей представлениям об Императрице одной из величайших стран на земле.