Сердечно благодарю Саратовское губернское земское собрание за одушев­ляющие его высокие чувства любви к Отечеству и преданности Престолу. 10 страница

—Все дети с тобой? И ответ мама:

—Нет Наташи и Ади.

Надо видеть все описанное, чтобы представить себе, как это было произнесе­но, сколько ужаса и тоски могут выразить эти несколько слов» [4, с. 107 - 108].

А вот как описывает это ужасное событие издатель «Нового Времени» А. С. Су­ворин:

«Они приехали — я говорю о бесах — в ландо, с Морской, д. 49, где есть мебли­рованные комнаты. Несколько дней тому назад они прибыли из Москвы и тут останови­лись. Один был в „генеральском" мундире, другой одет ротмистром жандармского ба­тальона, третий — штатский. Кучер тоже из них же, как мне говорили. Ландо извозчичье. „Генерал" не вылезал из ландо. „Ротмистр" вылез, но не поднимался на крыльцо. Поднял­ся с бомбой в руках штатский. Никто не знает, бросил ли штатский бомбу или ее выро­нил. Существуют только догадки, ибо все бывшие в передней убиты, начиная со старика швейцара. Говорят, что кто-то увидел в руках у штатского бомбу и стал его не пускать, и в это время последовал взрыв. Говорят, что было два взрыва и две бомбы. Во всяком слу­чае ландо не отъезжало от крыльца. Вероятно, оно ждало, будут ли приняты министром приезжие, и если бы штатский получил утвердительный ответ, он бы сказал своим това­рищам - и тогда все трое вошли бы в квартиру. На отказ в приеме они могли не рассчи­тывать, так как был между ними „генерал", который, конечно, назвался бы известным именем. За это предположение говорит как то, что ландо не отъехало от крыльца, так и то, что в ландо найдены три заряженные браунинга. Либо револьверы должны быть пу­щены в дело, либо бомба, смотря по обстоятельствам. Так как взрыв последовал очень скоро после того, как скрылся за дверью штатский, то возможно допустить, что бомба выпала из рук убийцы. Взрывом повалило ландо на бок. Лошади стали биться. Одна из них ранена в ногу, другая осталась цела. Кучер ранен легко, „генерал" и „ротмистр" тяже­ло, штатский убит...

Никогда не видано столько трупов, говорили мне свидетели катастрофы. 24 че­ловека лежали между деревьями...

— Это сон?

Хочется повторить эти слова несчастной девочки, жестоко израненной дочери министра. Нет, это не сон, бедные наши дети, живущие среди этих ужасов. Это не сон, а жестокая действительность. Какие испытания она вам готовит еще — один Господь веда­ет. Лета не защищают и не внушают жалости, и в этой битве и вы кладете свою голову или несете страшное о ней воспоминание. Я не спрашиваю, когда все это кончится. Я не знаю даже, конец это или только начало. Бес ли вселился в русского человека или звер­ское начало побороло человеческое?..

Если бы видели убийцы, что тут было, какие душу раздирающие стоны и какое зрелище! Так мне говорили на месте катастрофы. Но разве это в первый раз? Разве не плачут и не хоронят на всех концах России эти жертвы? Разве слезы и стоны не слышит сердце? Этих „бесов" нам не исправить никакими словами убеждения, никакими вздоха­ми, никакими мерами. Мало слышим мы, мало делаем все мы. Во всех нас сидит какой-то демон непротивления и равнодушия, и пока он в нас во всех, пока революции раздаются улыбки и слышится какой-то беспардонный шепот, ничего не будет. Ведь ежедневно мы читаем об ужасах и насилиях. Ежедневно нам сообщают, что открыто столько-то бомб, столько-то револьверов, ружей, патронов, целые склады. Кто же собрал все это по всей России, кто все это допустил? Администрация теперь это открывает. А какая же админи­страция этого не видела и допустила? Чего мы смотрели? Без сильной власти ничего нельзя сделать. Но власть и в нас, в нашей бодрости, в нашем сочувствии мирной жизни, мирному порядку. Надо же положить предел нашим желаниям и вооружить мужеством нашу совесть. Надо отделить революцию от мирного прогресса и заклеймить позором и проклятием всякое насилие, всякое убийство. Наши дети этого требуют, те несчастные дети, которые заслуживают только радости и любви и которые в мучениях спрашивают: не сон ли это?» [42, с. 11—14].

Фото 26. Разрушенный дом на Аптекарском острове.

К сказанному остается добавить, что были разрушены комнаты первого этажа и подъезд, обрушены верхние помещения, искалечены люди, трупы имели вид бесфор­менной массы, без голов, рук и ног. Частями разрушенных стен и выброшенных из дома предметов меблировки, а также мелкими осколками стекла, раздробленными почти в крупу, была обсыпана вся набережная перед дачей. Бомба сразу унесла жизни двадцати четырех человек - от высоких чиновников, офицеров, знатных особ до совсем скром­ных безвинных просителей: мещан, крестьян и детей. Почти столько же было раненых и впоследствии умерших от ран (фото 26).

Взрыв был чудовищной силы, и останки некоторых пострадавших было невоз­можно опознать. Террористы, генерал Замятин и швейцар были разорваны в клочья. Среди погибших агенты охраны Горбатенков, Мерзликин и молоденькая выпускница Красностокского монастыря Людмила Останькович, ставшая няней трехлетнего сына Аркадия, также пострадавшего от этого взрыва. Особо тяжело была ранена дочь пре­мьер-министра Наталия:

«У Н. П. Столыпиной тяжкие повреждения обеих ног, у мальчика перелом пра­вого бедра и рваная, поверхностная рана на голове. Бедная девочка в забытьи и тихо сто­нет. Раны сильно засорены песком и опасаются заражения крови...

П. А. Столыпин просил не произвести ампутации» [42, с. 6-7]. Сам Петр Аркадьевич остался невредим и даже не получил ни единой царапи­ны... Лишь громадная бронзовая чернильница, перелетев через голову премьера, забрызгала его чернилами. Сначала Столыпин бросается на поиски близких, отдает ука­зания уцелевшим служащим и прислуге. Следом он вынужден заниматься формально­стями, связанными с составлением первого протокола об обстоятельствах взрыва. Только затем он добирается до больницы, где при раненых детях находится Ольга Бо­рисовна.

КРОВАВОЕ СОБЫТИЕэхом отозвалось по России. Общественность в целом была возмущена покушением, принесшим в мирное время в столице немалые жертвы. Председателю Совета Министров пришла телеграмма от государя:

«Не нахожу слов, чтобы выразить свое негодование. Слава Богу, что вы оста­лись невредимы. От души надеюсь, что ваши сын и дочь поправятся скоро, также и ос­тальные раненые.

НИКОЛАЙ II» [131, Д. 74].

Следующее послание из Петергофа приходит 13 августа: «Петр Аркадьевич!

Благодарю Бога, оставившего вас невредимым рядом с тем страшным разруше­нием, которому подвергся ваш дом. Верьте чувству нашего сострадания, которое мы как родители, испытываем, думая о вас и вашей супруге, как вы оба должны мучиться за бед­ных деток ваших! Надо твердо уповать на милость Господа Бога, что Он сохранит и ис­целит их.

Тяжело сознание сколько еще невинных жертв пострадало при этом!

Вчера я был не в состоянии написать вам несколько связных слов.

Поздно вечером я принял Щегловитова, который был на месте взрыва час спу­стя; от него я получил первое описание и объяснение того, что случилось. Положитель­но ваше спасение есть чудо Божие, иначе нельзя смотреть на него.

Надеюсь, вы не сильно потрясены случившимся и можете продолжать рабо­тать, хотя забота о детях, понятно, должна угнетать душу.

Да поможет вам Господь во всех ваших трудах и укрепит вас и супругу вашу. Убежден, что горячее сочувствие благомыслящей России на вашей стороне более чем когда-либо.

Мысленно с вами.

Искренно уважающий вас,

НИКОЛАЙ» [131, Д. 17].

Император, его мать Императрица Мария Федоровна и супруга Императрица Александра Федоровна, а также другие высочайшие особы из рода Романовых неоднократ­но справлялись о здоровье детей П. А. Столыпина, Ольгу Борисовну, находившуюся неот­лучно при Наталии и Аркадии в клинике, посетили многие высокопоставленные лица.

Приветствия и телеграммы со словами поддержки, поздравлениями с чудесным спасением жизни и негодованием по поводу злодейского покушения поступили в адрес премьер-министра от Великих князей и княгинь, иностранных правительств, учрежде­ний и лиц, высоких сановных особ и простых россиян.

В понедельник, через полутора суток после взрыва, П. А. Столыпин занимается подготовкой срочного дела, лишь изредка наведываясь в лечебницу. Деятельность ново­го аппарата возобновилась, как будто ничего особенного не случилось. «Все мы были просто поражены спокойствием и самообладанием Столыпина, и как-то невольно среди нас установилось молчаливое согласие, как можно меньше касаться его личных пережи­ваний и не тревожить его лишними распросами, тем более что после первых неопреде­ленных дней врачи дали успокоительные заключения и относительно возможности из­бегнуть ампутации ноги раненой дочери Столыпина» [21, с. 202].

Поначалу после трагедии на Аптекарском Столыпины перебираются в мини­стерский дом на Фонтанку. Уцелевшие девушки из прислуги, напуганные происшедшим, рыдали, бились в истерике и просили их отпустить. Поскольку гарантий безопасности

им дать не могли, старшая дочь их отпустила. В лечебнице раненых детей Петра Аркадь­евича ждало новое испытание: врачи настаивали на срочной ампутации ног у Наташи. Отец умолял подождать с решением до следующего дня, доктора согласились и, в конце концов, спасли обе ноги. Старшая дочь пишет, что девочка ужасно страдала: была «без сознания и лежала с вертикально подвязанными к потолку ногами. Она то тихо бредила. быстро, быстро повторяя какие-то бессвязные фразы о Колноберже, о цветах и о том. что у нее нет ног, то стонала и плакала <...>.

Трудно описать, что переживал за эти дни мой отец. Боязнь за жизнь дочери и страх, что она в лучшем случае останется без ног; единственный трехлетний сын, весь пе­ревязанный, в своей кровати,— и по нескольку раз в день известия из больницы: то умер один раненый, то другой. Папа косвенно приписывал себе вину за эту кровь и эти слезы. за мучения невинных, за искалеченные жизни и страдал от этого невыносимо.

Это единственное время с тех пор, как папа стал министром, что я свободно, как в детстве в Ковне, входила в его кабинет. Я всем своим существом чувствовала, что я ему нужна. Мама, не было дома, и, не находя поддержки в близком существе, ему трудно было бы, несмотря на все свое самообладание, найти в себе, в первые дни после взрыва, доста­точно сил для работы. А он не только нашел их вскоре, но, не прерывая работы ни на один день, стал еще энергичнее вести свою линию. Многие из его сотрудников говорили, что „после 12-го августа престиж Петра Аркадьевича, не давшего себя сломить горем, так поднялся среди министров и двора, что для всех нас он стал примером моральной силы"...

От поездок к своим раненым детям папа возвращался в ужасно тяжелом настро­ении: Адя лежал теперь довольно спокойно, но Наташа страдала все так же. Через дней десять доктора решили окончательно, что ноги удастся спасти, но каждая перевязка бы­ла пыткой для бедной девочки. Сначала они происходили ежедневно, потом через каж­дые два, три дня, так как таких страданий организм чаще выносить не мог. Ведь хлоро­формировать часто было невозможно, так что можно себе представить, что она пережи­вала. У нее через год после ранения извлекли кусочки извести и обоев, находившихся между раздробленными костями ног. Кричала она во время этих перевязок так жалобно и тоскливо, что доктора и сестры милосердия отворачивались от нее со слезами на гла­зах. Она до крови кусала себе кулаки, и тогда тетя, Анна Сазонова, помогающая в уходе за ней, стала держать ее и давала ей свою руку, которую она всю искусывала.

Адя стал лежать тихо, когда прошло острое нервное потрясение первых дней, и пресерьезно спросил папа:

—Что этих злых дядей, которые нас скинули с балкона, поставили в угол? Государь, когда ему передал эти слова папа, сказал:

—Передайте вашему сыну, что злые дяди сами себя наказали.

При первом приеме после взрыва государь предложил папа большую денежную помощь для лечения детей, в ответ на что мой отец сказал:

— Ваше Величество, я не продаю кровь своих детей» [4, с. 113—116].

Эта фраза разнесется молвой, вызовет большой резонанс, будет упомянута в са­мых разных источниках. В ней высвечивается благородство и достоинство человека, го­тового на жертву, сознательно идущего на плаху, ставящего выше всех личных расчетов и даже своей жизни и жизней близких людей благо Отечества. Много было вокруг обра­зованных, умных и смелых людей, но Столыпин — историческая фигура особого знака. Однако вернемся к воспоминаниям дочери:

«Стали нам на Фонтанку приносить с Аптекарского спасенные вещи; большие узлы с бельем, платьем и другими вещами. Маруся и я принялись их разбирать, но скоро с ужасом бросили это занятие — слишком много кровяных пятен было на вещах, и даже попался нам кусок человеческого тела.

Принесли и футляры от драгоценных вещей моего отца и моих, но только фут­ляры. Драгоценностей в них не было ни одной. Позже папа вспоминал, что, когда он сра­зу после взрыва пробегал в переднюю через свою уборную, он видал каких-то людей в си­них блузах, копошащихся над его туалетным столом. Кто они были и как попали сюда почти в момент покушения, осталось необъясненным» [4, с. 116].

В докладе отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице от 24 сентября 1906 года министру внутренних дел (то есть П. А. Столыпину.— Г. С), проливался свет на участников покушения:

«...Секретно.

Произведенным агентурным розыском по делу взрыва 12-го Августа дачи госпо­дина Министра Внутренних Дел удалось получить следующие сведения о погибших уча­стниках этого преступления.

1. преступник в жандармской форме атлетического сложения — уроженец горо­да Смоленска Никита Иванов. В начале марта с. г. содержался под стражей в Брянской тюрьме по делу ограбления артельщика Брянских заводов. Мать Иванова живет в Смо­ленске на Московской улице, где содержит чайную;

2. второй жандармский офицер (разорванный) — еврей, уроженец г. Минска, до середины 1905 г. проживал во Франции, откуда вернулся в Россию. В последнее время проживал по паспорту Бельгийского подданного;

3. преступник во фраке — уроженец г. Брянска и рабочий Бежецких заводов, имя его - Иван. Известен хорошо местным жандармским властям, т. к. неоднократно привлекался к дознанию. Все эти лица принадлежат к Московской организации „макси­малистов".

Полковник Герасимов» [46, с. 10].

Следствие установило организаторов и участников покушения, от которого по­спешили «откреститься» эсеры. Это были максималисты, отвергавшие всякую легальную и парламентскую деятельность. Лидер Боевой организации московских максималистов М. И. Соколов, по кличке Медведь, говорил: «Мы хотим дать колесу истории максималь­ный размах» [38, с. 155]. По информации Медведь-Соколов был из саратовских кресть­ян, окончил сельскохозяйственное училище, отличался фантазией, смелостью.

Средства для «размаха» были добыты уже привычным путем — при ограблении Московского общества взаимного кредита. Экспроприация принесла сразу 875 тысяч рублей. После петербургского дела Медведь сумел скрыться, однако ответственность за взрыв на Аптекарском взял на себя, заявив: «12 августа по приговору Боевой организа­ции социалистов-революционеров взорвана дача Министра Внутренних Дел Столыпина. Ко всеобщему глубокому прискорбию, сам Столыпин, против которого направился удар, остался жив» [18, с. 66].

Были арестованы соучастницы — Надежда Терентьева и Наталья Климова, от квартиры которых, снятой в доме на фешенебельной Морской улице, максималисты И. Типунков, Э. Забельшанский и Н. Иванов отправились на операцию. По замыслу Мед­ведя, не пожалевшего на подготовку покушения более 150 тысяч рублей, взрыв должен был возвести их организацию в лидеры российского терроризма.

Как выяснилось, Наталья Климова* была дочерью члена Государственного со­вета от партии «октябристов», являющихся опорой Столыпина. По словам отца, мягкая,

*По некоторым сведениям, впоследствии, уже в советский период, Наталья Климова вместе с детьми попала в сталинские лагеря.

но впечатлительная девушка, ранее исповедовавшая заповедь «не убий» и увлекавшаяся толстовством, вступила в группу максималистов на французской Ривьере. На допросе она показала:

«Мы решили убить Столыпина во что бы то ни стало. Так как были уверены, что исполнители в помещение министра допущены не будут, то изготовили разрывные снаряды особой силы, весом в 16 фунтов каждый, долженствовавшие совершенно разру­шить строение дачи; при этом, конечно, мы не могли не знать о могущих быть случайных жертвах в виду того, что 12 августа был прием у министра. Хотя решение принести в жер­тву посторонних лиц далось нам после многих мучительных переживаний, однако, при­нимая во внимание все последствия преступной деятельности Столыпина, мы сочли это неизбежным» [73, с. 223].

Надо признать, что не все так называемое «прогрессивное общество» было единодушно в оценке происшедшего в Петербурге. В своих публикациях тот же Суво­рин обращает внимание на тон, взятый левой прессой при освещении событий, связан­ных с покушением на Столыпина. Сочувствующая революционным силам печать стала убеждать публику в том, что «страдания несчастных детей так подействовали на его нервы, что он не может заниматься более делами...» [42, с. 14] — как бы подсказывая премьеру единственный выход. В ход были пущены и тонкая лесть, и неискреннее при­знание очевидных заслуг и достоинств, и скрытая угроза — лишь бы смелый премьер-министр ушел...

Но Столыпин остался. Его положение, думы, предназначенье и дух самым заме­чательным образом выразил талантливый публицист:

«...Кто ценит себя, свою личность, свое призвание, тот не уходит с своего по­ста, пока есть в нем силы. В этом и заключается мужество. Умереть на своем посту— это прекрасная смерть в наше боевое время. С мужеством палачей террористической пар­тии, которое отрицать невозможно (называйте его хотя злодейским), можно бороться только мужеством. Понижение этого мужества будет окончательным унижением власти, за которым может последовать полная анархия в России. Кто трус, пусть уходит. Кто не чувствует призвания и способностей служить России — пусть уходит. Но в ком есть убеж­дение, что он может быть полезен Родине, что сердце в нем горит патриотизмом и жела­нием водворить и утвердить новый порядок, тот должен оставаться, несмотря на взры­вы, угрозы, отцовское горе, болезни жены и детей. Война отвергает все эти чувства, вся­кие сентиментальности. Она выше семьи, потому что на войну зовет Родина. Как Хри­стос требовал, чтобы всякий, желающий идти за ним, оставил своего отца и свою матерь. так и Родина. Если правительство сдается в плен, то население может только презирать такое правительство, как презирает оно Стесселей и Небогатовых. Наше время требует всего человека, всей его души, всей жизни. Кто не может этого дать, тот по меньшей ме­ре бесполезен, тот занимает место, на котором другой был бы полезнее. Нужны мужест­венные люди в такое опасное и тревожное время. У этих людей не служба деспотизму, а служба Родине, служба политической свободе, служба самоуправления. Они имеют пол­ное право написать это на своем знамени и с высоким челом смотреть на революцию и на ее выездных лакеев с их бранью, клеветою и ложью. Этим чувством должны одушев­ляться все, кто хочет искренно добра России, кто желает прекращения мятежей и всякой смуты. Победа за мужеством и талантом» [42, с. 16—17].

Мужество и стойкость, с которыми Петр Аркадьевич Столыпин перенес траге­дию, добавили ему новых сторонников, это покушение лишь упрочило положение Сто­лыпина: сочувствие к его горю, уважение к его мужеству охватило самых разных людей — от простолюдинов до высших сановных особ. Трагедия на Аптекарском острове как бы высветила всей России фигуру человека, противостоящего революционной стихии.

НЕСОМНЕННЫЙ ИНТЕРЕС представляет свидетельство князя Мещерско­го, вынесшего очень важные для понимания роли Столыпина и его образа мысли впечат­ления из своего свидания с ним. Ввиду значительности и психологической ценности этих впечатлений приводим их почти «без купюр»:

«В виде общего впечатления, скажу откровенно, если бы в то время, пока я пред ним сидел, я не сознавал, что рядом с кабинетом этого, поглощенного государственными заботами, руководителя внутренней политики, ужасные страдания его дочери напомина­ют ему ежеминутно о пережитой драме, я бы испытывал в этом кабинете, как светлеет мое настроение от всего, что я от моего собеседника слышал, ибо все, что он говорил, было яс­но, определенно и отражало спокойный и верный взгляд на время и звучало искренно­стью. В то же время я мог убедиться, что многое, приписываемое почтенному премьеру, безусловно неверно; неверно то, что я читал и слышал о какой-то самоуверенности его; не­верно, будто он на все глядит глазами предвзятого оптимиста; неверно, в особенности, рас­пространяемое преднамеренно мнение, будто у него с предвзятым оптимизмом соединяет­ся какая-то реакционная энергия. Из его твердых и определенных речей я мог вынести за­ключение, что Государева политика, коей он и его министры являются точными исполни­телями, не только не допускает того шага назад, о котором говорят злонамеренные люди, с целью возбуждать и усиливать смуту, но твердо направлена к осуществлению всего того, что дано и обещано, и что, следовательно, все временные меры восстановления порядка и борьбы с беспорядком должны быть строги, как единственное средство предупредить этот шаг назад и осуществить на деле то, что Государь дал и обещал Своему народу.

Мой собеседник коснулся своего оптимизма, но в том, что он сказал, я не услы­шал ни отзвука самоуверенности или самообольщения. „Может быть, я оптимист,— ска­зал он,— но разве можно, приняв на себя столь трудную и ответственную задачу, не ве­рить, что разум и инстинкты самосохранения возьмут верх над разрозненностью и рас­терянностью и что поворот к лучшему принудит революцию идти назад. Не Правитель­ство должно идти назад, а революция,— вот наша цель". Я понял также из его слов, на­сколько его положение затруднительно тем, что образу его действий, прямому и твердо­му, препятствует не одно только революционное движение, так как надо считаться и с те­ми противоположными течениями, которые, при всей своей благонамеренности, ставят его своею разрозненностью подчас в положение, затрудняющее и осложняющее его и без того трудные и сложные задачи...

Затем, что еще я мог узнать от почтенного премьера? Я мог узнать, что все слу­хи и толки об отсрочке открытия Думы — чистейший вздор. Я могу смело сказать, что вы­шел из кабинета почтенного премьера с убеждением, что, во-первых, он питается духов­но не бумагами, а жизненною правдою, с которой он в постоянном общении; во-вторых — что он правдив и искренен; в-третьих — что он вовсе не под влиянием ни самомнения, ни самообольщения, но ободряет тем, что он тверд не по заказу, а по убеждению; в-четвер­тых — что он сильную власть признает главным условием прочности и производительно­сти нового режима представительства и разумной свободы; в-пятых — что он сильную власть признает главным условием невозможности шага назад и реакционной смуты, и в-шестых — что он — государственный человек не фразы и не увлечений, а честного, спо­койно обдумываемого, твердо проводимого и никого не боящегося, кроме Бога и сове­сти, дела» [42, с. 17-19].

Помимо многочисленных публикаций отечественной прессы того времени заслуживают внимания и отзывы иностранной печати, среди которых своей объектив­ностью и глубиной выделяется известный английский публицист Э. Диллон, посвятив­ший Столыпину в октябрьской книге «Contemporary Review» «полные сочувствия и симпатии строки».

«Простодушие, искренность, самоотверженная преданность своему Монарху и своему отечеству и чувство героизма снискали ему особое место. Он пользуется любовью Царя, доверием политиков и уважением всех. Вступление Столыпина на пост премьера, как оно ни казалось маловажным в потоке важных событий времени, обозначает собою новый фазис в борьбе монархии против революции, ибо новый представитель Кабинета сделал то, чего ни один из его предместников, ни также целая куча официальных заявле­ний — не в состоянии были произвести: он убедил Россию, что старый режим действи­тельно умер, и что началась новая эра конституционного правления. Снискать доверие к этому важному заявлению, несмотря на лживые и подстрекающие заверения оппозиции, значило уже выиграть половину сражения. Раз русский народ убедился в этом факте, ус­ловия борьбы между новым порядком вещей и старым значительно менялись. Она пере­ставала быть пробою сил между приверженцами автократии и друзьями конституцио­нального правления и превращалась в возмущение подонков общества против порядка и закона и мирного развития. Премьер является, быть может, высшим типом государст­венного мужа, которого новейшие события выдвинули на первый план. Его моральная сила подверглась самому тяжкому испытанию, когда революционеры взорвали его дом, убили его друзей и искалечили его детей. При таком ужасном испытании находить удов­летворение в привязанности к высоким государственным идеалам, утопить личное стра­дание в заботе об общем благе и настаивать на политике прощения и мягкости,— все это обозначает характер, редкий не только в России, но и в Европе. И это громадный актив на стороне правительства» [42, с. 19—20].

Таким образом, взрыв, который должен был уничтожить премьера, «возвел его на недосягаемую высоту». Угроза правительству со стороны крайних оппозиционных те­чений вырастала в угрозу самому государству. Но «личное поведение Столыпина в мину­ту взрыва и то удивительное самообладание, которое он проявил в это время, не нару­шивши ни на один день своих обычных занятий и своего всегда спокойного и даже бес­страстного отношения к своему личному положению,— имело, бесспорно, большое вли­яние на резкую перемену в отношении к нему не только двора и широких кругов петер­бургского общества, но и всего состава Совета Министров. И в особенности, его ближай­шего окружения по министерству внутренних дел. А до роспуска Думы и в ближайшее время после него наружно дисциплинированное отношение в заседаниях Совета Мини­стров было далеко не свободно, если и не от не вполне серьезного отношения к отдель­ным его замечаниям,— часто отдававшим известным провинциализмом и малым знанием установившихся навыков столичной бюрократической среды,— то, во всяком случае, слегка покровительственного отношения к случайно вознесенному на вершину служеб­ной лестницы новому человеку, которым можно и поруководить и, при случае, произве­сти на него известное давление. Но после 12 августа отношение к новому председателю резко изменилось: он разом приобрел большой моральный авторитет, и для всех стало ясно, что, несмотря на всю новизну для него ведения совершенно исключительной важ­ности огромного государственного дела,— в его груди бьется неоспоримо благородное сердце, готовность, если нужно, жертвовать собою для общего блага и большая воля в до­стижении того, что он считает нужным и полезным для государства. Словом, П. А. Сто­лыпин как-то сразу вырос и стал всеми признанным хозяином положения, который не постесняется сказать свое слово перед кем угодно и возьмет на себя за него полную от­ветственность...» [21, с. 231]

Очевидно и другое: в целом после взрыва на Аптекарском острове в обществе наступило заметное отрезвление: многие начинали тогда понимать, что джин револю­ции, вырвавшись на свободу, может уничтожить не только представителей власти, и тра­гичный результат покушения был тому подтверждением. После того как «послужной список»

П. А. Столыпина пополнился очередным, видимо, уже пятым по счету ужасающим покушением, Император вынужден был всерьез подумать о его безопасности.

ПО ПРЕДЛОЖЕНИЮ ГОСУДАРЯвскоре семейство премьера перебирается в, пожалуй, самое безопасное в настоящих условиях место — в Зимний дворец. Раненым детям, Аркадию и Наташе, были отведены большие светлые комнаты, между которыми была устроена операционная. «Наташина комната была спальной Екатерины Великой». Вскоре это помещение наполнилось цветами, подарками, конфетами и гостями. Многие хотели выразить Столыпиным свою признательность, стать ближе к этой семье. Дети почти свободно передвигались по Зимнему, посещали его сады, однако чувствовали себя «словно в тюрьме»: всюду были часовые, лакеи [4, с. 115].

Для Столыпина «жизнь без моциона была бы равносильна при его работе лише­нию здоровья». Однако его передвижения ограничены: по договоренности с руководст­вом охраной для прогулок ему назначают залы дворца и крышу Зимнего. Премьер бес­прекословно принимает все требования охраны: гигантская работа, лежавшая на его плечах, переживания за искалеченных детей не позволяют отвлекаться на разные мело­чи. Родители и дети ходят по пустынным анфиладам залов дворца, величие которого на­поминает о былой славе Русской империи. Все выезды за пределы дворца обставлены зоркой охраной [4, с. 117].

По разработанному плану прогулок и выездов Столыпин не должен давать ни­каких приказаний ни шоферу, ни кучеру и обязан был следовать только по указанным улицам — таковы условия, выдвинутые охраной, взявшей на себя ответственность за без­опасность премьера. Такое положение Петра Аркадьевича раздражает, он соглашается на это только под давлением обстоятельств [4, с. 127].

Вот как описывает этот период видный деятель оппозиции кадетка Тыркова-Вильямс:

«Мы жили близко, в самом конце Кирочной улицы. Когда мы с Вильямсом утром шли на заседание, мы еще на улице могли угадать, ждут там премьера или нет. Если ждут, то вдоль длинной решетки Таврического сада, через каждые двадцать шагов, были расставлены секретные агенты. Мы их знали в лицо, и они к нам пригляделись, давно о нас осведомились. Это бравые штатские молодцы с солдатской выправкой охраняли еще невидимого Столыпина, стеной стояли между ним и нами. Со стороны Таврической ули­цы, по которой мы шли, в садовой решетке была сделана калитка, а от нее во дворец про­веден крытый, железный коридор, своего рода изолятор. Министры никогда не подъез­жали к общему парадному крыльцу дворца, не проходили через кулуары, в них не загля­дывали. Для них был устроен этот особый изолированный вход. И тут сказывалось разде­ление на мы и они, о котором часто упоминал Столыпин. Министров за эти полицейские предосторожности нельзя обвинять, тем более высмеивать. Они были вынуждены при­нимать меры, когда 220 депутатов открыто заявляли, что они пришли в Думу, чтобы про­должать революцию» [62, с. 348].