Сердечно благодарю Саратовское губернское земское собрание за одушев­ляющие его высокие чувства любви к Отечеству и преданности Престолу. 7 страница

что не оставалось незамеченным Царем. Хотя был все-таки человек, который еще раньше заметил и сумел оценить эти свойства молодого губернатора из провинции и обратить на него внимание Николая П. Монарх в письме матери с благодарностью вспоминал «старика-Горемыкина», который порекомендовал Столыпина в критический час.

Фото 24. П.А. Столыпин –

министр внутренних дел. 1906 г.

В ПЕТЕРБУРГЕ СТОЛЫПИНУбыла предоставлена квартира министра внут­ренних дел на Мойке, но по приезде в столицу семейство с домочадцами поселилось на казенной даче на Аптекарском острове. Этому месту, ставшему впоследствии печально известным, уделено немало места в воспоминаниях Бок:

«Дача эта, двухэтажная, деревянная, вместительная и скорее уютная, произвела на меня сразу впечатление тюрьмы. Происходило это, должно быть, оттого, что примыкающий к ней довольно большой сад был окружен высоким и глухим деревянным забором. Были в нем две оранжереи, были лужайки, большие тенистые липы, аллеи и цветы, но каким всё это ка­залось жалким после деревенского простора. Каким лишенным воздуха и свободы!

На даче нас встретили казенные курьеры, швейцары и лакеи, незнакомые, офи­циальные и кажущиеся хладнокровными и враждебными, и так было приятно, когда встретишь между ними Казимира и Франюка, которого еще мальчиком вывезли из Колноберже и который теперь, ставши взрослым, превратился в Франца. Хотя и они заме­нили, подражая казенным лакеям, старое дружелюбно-патриархальное обращение к па­па и мама „Петр Аркадьевич и Ольга Борисовна" строго официальным „Ваше Высокопре­восходительство", но произнесенные на распев Казимиром и эти слова не звучали так хо­лодно, как в устах казенных лакеев, с каменными лицами вытягивающихся в струнку. А

Франц, помогая вместе с одним из министерских лакеев моему отцу одеваться к какому-то официальному приему, на суетливый вопрос своего нового коллеги:

—Где лента его Высокопревосходительства? Лента где? — обиженно ответил:

—Никакой ленты у нас нет, Петр Аркадьевич не генерал.

Привыкший к службе у старых сановников, лакей не мог себе представить, что папа, самый молодой из министров, был в таком маленьком чине, что не имел даже ор­денской ленты» [4, с. 98—99].

ЕЩЕ В БЫТНОСТЬсаратовским губернатором, П. А. Столыпин в полной ме­ре ощутил кризис российского общества, серьезные противоречия, будоражившие жизнь государства. Оппозиционные настроения питались общим недовольством, разо­чарованием итогами русско-японской войны, в которой маленькая страна нанесла сокру­шительное поражение Российской империи, уничтожив лучшие корабли ее флота и вы­нудив после длительной осады сдать Порт-Артур. Радикальные силы России восприняли трагедию на Востоке с нескрываемым злорадством, развили антиправительственную агитацию с общим рефреном — «всякое поражение приближает час избавления"... На втором году войны мощный российский организм начал выправлять поло­жение, тогда как японская сторона дошла до крайнего напряжения сил. Но тут в русскую смуту были вброшены иностранные капиталы. Из множества самых авторитетных свиде­тельств о поддержке зарубежными финансами «освободительного движения» в России самым известным можно считать следующий факт, описанный в воспоминаниях руково­дителя боевой организации эсеров Б. Савинкова:

«„Член финской партии активного сопротивления Конни Циллиакус сообщил центральному комитету партии эсеров, что через него поступило на русскую революцию пожертвование от иностранных миллионеров в размере миллиона французских фран­ков золотом, причем иностранцы ставят условием, чтобы эти деньги пошли на вооруже­ние народа и распределены были между всеми революционными партиями. Централь­ный комитет эсеров принял эту сумму, вычтя 100 000 франков на свою боевую организа­цию". Это пожертвование не было, конечно, единственным.

О сношениях Циллиакуса с японским полковником Акаши, который вручил ему значительные суммы денег на закупку оружия для восстания в Петербурге и на Кавказе, упо­минается в воспоминаниях П. М. Милюкова („Русские записки", 1938, июнь)» [45, с. 56].

События января 1905 года, «гапоновщина», убийство эсером Каляевым в Моск­ве великого князя Сергея Александровича, общеземские съезды по организации народ­ного представительства, беспорядки в Лодзи, Одессе, восстание на броненосце «Потем­кин» в значительной степени парализовали русскую мощь и содействовали брожению в обществе, которое не смогло успокоить даже мир с Японией, заключенный на чрезвы­чайно выгодных для России условиях.

Автономия, дарованная высшим учебным заведениям, по сути, превратила их в цен­тры противостояния власти: на сходах и митингах вузовские и пришлые леворадикальные ораторы обсуждали политику, «запретные» речи возбуждали среду, особенно молодые умы.

По стране прокатилась новая волна забастовок: в типографиях, пекарнях, на за водах и фабриках, в городах проходили протестные митинги, шествия, манифестации произошли столкновения с полицией. J

Революционные партии готовились к осаде власти, к борьбе, оружие поступало им вместе с радикальной печатью. В умеренном обществе возлагалось все больше надежд на родное представительство, конституционную реформу, сторонником которой заявил себя Витте, упрочивший себе репутацию противостоящего монарху Председателя Комитета Министров. О драматичности момента говорит то обстоятельство, что Витте нашел союзников

даже среди царского окружения: его сторону принял Великий князь Николай Николаевич. В целом вся оппозиция сходилась на необходимости созыва Учредительного собрания для уста­новления Конституции, в которой видели панацею от всех бед Российской империи.

На мировоззрение монарха Николая II несомненное влияние оказал его учи­тель профессор К. Победоносцев, считавший, что «Парламентское правление - великая ложь нашего времени. История свидетельствует, что самые существенные, плодотвор­ные для народа и прочные меры и преобразования исходили от центральной воли госу­дарственных людей или от меньшинства, просветленного высокой идеей и глубоким зна­нием; напротив того, с расширением выборного начала происходило принижение госу­дарственной мысли и вульгаризация мнения в массе избирателей». Победоносцев видел зло парламентского правления в том, что на выборах получается отбор не лучших, а только «наиболее честолюбивых и нахальных». Причем отмечал, что избирательная борьба особо опасна в многоплеменных государствах, где демократии не под силу спра­виться с инстинктами национализма: «каждое племя из своей местности высылает пред­ставителей — не государственной и народной идеи, но представителей племенных инс­тинктов, племенного раздражения, племенной ненависти — и к господствующему племе­ни, и к другим племенам, и к связующему все части государства учреждению» [45, с. 13]. Однако, как признавал сам Победоносцев, самодержец лишь поначалу советовался со своим учителем, затем все далее от него отдаляясь: новые времена, обстоятельства, лю­ди, идеи оказывали свое влияние на Царя, вынуждали его искать компромиссы...

Так называемое «освободительное движение», в которое вошли все оппозици­онные силы, привели страну от локальных стачек и противостояния к всеобщей полити­ческой забастовке, которую начали служащие Московско-Казанской железной дороги и подхватили на остальных. Начавшись в Москве, всеобщая забастовка перекинулась на Петербург, парализовав жизнь в столице, а затем и в других городах. Вставали заводы, за­крывались пекарни, аптеки, бездействовал транспорт, не работал водопровод, была пе­рекрыта подача электроэнергии. Рабочие, интеллигенция, студенчество, даже гимнази­сты приняли участие в митингах с требованием Учредительного собрания.

Революционная стихия переметнулась в провинциальные центры, а потом и в деревню, где начались вдохновленные городскими агитаторами аграрные беспорядки: жгли помещичьи имения, резали скот, травили посевы. В провинциях произошли крова­вые столкновения на сословной и национальной основах. Ранее мы уже рассказали, как это было в Саратовской губернии.

Центральная власть оказалась отрезанной от губерний, ее распоряжения и ус­тановки не доходили до мест, страна могла оказаться во власти анархии. Вот одна из яр­ких характеристик исторического момента:

«Долой самодержавие!

Это был общий лозунг... Правительство могло бы без труда справиться с немно­голюдными революционными организациями, не будь окружены они своеобразной пи­тательной средой. Заговорщиков прятали, поддерживали, им сочувствовали, революция содержалась, действовала на деньги буржуазии. Террористам давали деньги богатые тек­стильщики, такие как А. И. Коновалов, Савва Морозов, чайные миллионеры вроде Вы­соцких, титулованные дворяне, чиновники, доктора и инженеры с большими заработка­ми, большие дельцы и банкиры...

Только много позже я поняла, как плохо мы знали самодержавие, его историю, вообще историю нашей родины, которую мы так страстно, так простодушно стремились перестроить...

Русская интеллигенция идеализировала Европу, где все было отлично, а у нас все было скверно. В Европе непрерывное торжество прогресса. У нас непрерывная мрачная

реакция. В Европе процветающие фермеры, хорошо организованный пролетариат. У нас нищий пролетариат, несчастные полуголодные мужики. Что 80% населения пашет собственную землю, живет в собственной избе, об этом как-то не думали...

Нашу свободу мы оценили только тогда, когда большевики закрепостили всю Россию. В царские времена мы ее не сознавали... Вражда к правительству быстро росла. Власть была права, когда всюду чуяла крамолу...» [42, с. 57]

В такой критической обстановке Император Николай II под давлением Витте и общественных сил, не желая для борьбы с крамолой применять самые крайние средства, вступил на путь конституционных реформ.

«МАНИФЕСТ 17 ОКТЯБРЯ»должен был, по замыслу российского самодерж­ца, устранить опасный разлад между властью и обществом. Он предшествовал изданию нового избирательного закона и нового положения о Государственной Думе, согласно которому она из совещательного органа становилась законодательным учреждением с решающим голосом. Вместе с тем следует помнить, что на издание этого документа Ни­колай пошел под давлением обстоятельств и сам не слишком верил в него.

После «Манифеста 17 октября» всеобщая политическая забастовка прекратилась, но смута не кончилась. Свобода слова привела к тому, что «грань между запретным и дозволенным стерлась», и с отменой цензуры стала открыто выходить печать крайних партий. На больном теле России множились оппозиционные листки, журналы, газеты. Особенно набира­ла силу сатира, нещадно бичевавшая былые порядки. Фельетонисты управляли умами страны.

Надежды на быстрое успокоение, внушенные ранее Витте, быстро развеялись, а сам новый премьер не находил поддержки в своих бывших союзниках — представителях земцев, которые теперь настаивали на Учредительном собрании. Проявление Императо­ром доброй воли было, по сути, воспринято как свидетельство слабости власти. Воспользовавшись смятением, возникшим в государственном аппарате, набирал силу Совет рабо­чих депутатов, отменявший приказы властей и отдававший свои, которые выполнялись.

Резко обострилось положение на российских окраинах; в Царстве Польском, Вели­ком Княжестве Финляндском, Прибалтике, Кронштадте, Владивостоке. Контрмеры прави­тельства возбуждали новые страсти: революционные силы ответили новой всеобщей забастов­кой, начались волнения в Севастополе, Бресте, поднят бунт на «Очакове», разлилась новая волна аграрных волнений, особенно в Черниговской, Саратовской и Тамбовской губерниях.

В этой обстановке кабинет Витте, по свидетельству Николая II, «создавал стран­ное впечатление какой-то боязни и нерешительности». В критический момент этого человека, видимо, проявилось свойство, которое разглядел раньше Столыпин: предельная осторожность во всем, что казалось личного положения. Руководство событиями факти­чески снова перешло в руки Государя, а сам премьер, отказавшись от самостоятельной по­литики, «плыл по течению». Характерно письмо Николая II своей матери от 12 января:

«Витте после московских событий резко изменился. Теперь он хочет всех ве­шать и расстреливать. Я никогда не видел такого хамелеона... Благодаря этому свойству своего характера почти никто ему больше не верит, он окончательно потопил себя в гла­зах всех...» [45, с. 81]

Левые партии всеми силами пытались всколыхнуть массы забастовкой в Петер­бурге. Их штаб боевых дружин повел партизанскую войну в Москве, возводя баррикады: и стреляя в войска.

Положение было спасено решительностью преданных престолу гвардейцев: в Москве — присланным из Петербурга Семеновским полком, в Сибири — экспедицией ге­нерала Меллера-Закомельского, который отрядом в 200 человек очистил весь Сибир­ский путь от революционеров.

Революционная волна была остановлена, но страсти не улеглись, они лишь -слегка затаились, готовые вырваться снова наружу в любое подходящее время.

К сожалению, правительство не может сделать самого решительного шага для успо­коения крестьянской массы страны: 10 марта 1906 года Госсовет голосует «против общей лом­ки крестьянского быта накануне созыва Думы». Витте, к тому времени уже решительный про­тивник общины, несмотря на все аргументы, терпит поражение, звезда его закатилась.

Россию не успокоила Первая Дума: работа народного представительства с первых и до последних дней была враждебна правительству, о совместной работе не могло быть и речи.

В ЭТО КРИТИЧЕСКОЕ ДЛЯ ОТЕЧЕСТВА ВРЕМЯвхождение П. А. Столыпина в уготованную ему судьбой новую должность можно считать самым ответственным испытанием, тяжким бременем, а высокий пост только глупец мог назвать синекурой.

Прежде чем продолжить повествование о дальнейшей деятельности П. А. Сто­лыпина, полнее понять всю ответственность этого назначения, следует также вкратце поведать о круге его новых обязанностей.

Дореволюционный министр внутренних дел по праву считался первым в Рос­сии — по своей роли и масштабу деятельности, поскольку «в нем сосредоточивалось веде­ние и управление делами почты, телеграфа, государственной полиции, тюрем, судебной и административной ссылки, статистики, иностранных вероисповеданий, губернских и уездных администраций, сословных интересов, местных общественных хозяйств по обеспечению народа продовольствием. Министерство Внутренних Дел ведало строи­тельством, пожарной частью, страхованием, медициной, ветеринарией, общественным призрением и благотворительностью, местным судом, общественными союзами, собра­ниями, многими важными сторонами экономической жизни, например, делами пересе­ления, и даже народными увеселениями...

Широкие полномочия Министра Внутренних Дел, вместе с тем еще требовали сочетания в личности Министра интересов общегосударственных с интересами в пользу народа и при полной беспристрастности их решений...

Считалось, что дух партийности несовместим с этим высоким постом. Более то­го, партийность Министра как ближайшего советника Государя и исполнителя воли Вер­ховной Власти в делах внутреннего управления была бы для России величайшим злом.

Министром Внутренних Дел должен быть не лидер какой-либо партии, а само­стоятельно мыслящий человек, душою и сердцем преданный Государю и Отечеству. Всем этим условиям и качествам удовлетворял П. А. Столыпин» [18, с. 21—22].

Стремясь оградить себя от влияния разных партийных течений, он не раз под­черкивал свою непартийность и в тот период, и позже, уже будучи главой кабинета ми­нистров, проводил мысль о том, что правительство должно стоять выше партийных страстей. «Я не глава партии, я глава Правительства, а партии правительства у нас нет и быть не может» [8, ч. III, с. 313],— говорил премьер.

Назначение малоизвестного до того саратовского губернатора главой самого ответственного министерства состоялось 26 апреля 1906 года — в день опубликования НОВЫХ ОСНОВНЫХ ЗАКОНОВ, подтверждающих положения «Манифеста 20 февра­ля». Таким образом, власть последовательно развивала и утверждала принципы, провоз­глашенные ранее «Манифестом 17 октября», даровавшим российскому народу основы гражданских свобод на началах неприкосновенности личности, свободы совести, собра­ний и союзов, а также избирательные права.

Накануне был отправлен в отставку кабинет правительства Витте, либеральная поначалу политика которого, претерпев огромные изменения, пришла в конце концов к

полному краху. Поднявшись во власть на волне притязаний демократических сил на со­здание парламента, он после поражения революции, отказавшись от самостоятельной политики, по сути дела, предоставил различным политическим силам, в том числе экс­тремистам, полную свободу действий.

Уже в конце апреля Столыпин спешно входит в круг новых забот, и, прежде все­го, в дела Департамента полиции и Петербургского охранного отделения. С начальником Департамента П. И. Рачковским, склонным к авантюре, он не сходился, зато с начальни­ком охраны А. В. Герасимовым нашел общий язык. Впоследствии Герасимов вспоминал:

«К этим дням относится начало моего знакомства с Петром Аркадьевичем Столы­пиным. Работа под руководством последнего принадлежит к самым светлым, самым лучшим моментам моей жизни... Уже во время первого свидания Столыпин произвел на меня самое чарующее впечатление как ясностью своих взглядов, так и смелостью и решительностью вы­водов. Он знал обо мне от Дурново и потребовал, чтобы я представился ему немедленно по­сле установления его в должность. Прием длился, наверное, около часа. Я сделал обстоятель­ный доклад о положении дел в революционных партиях. Столыпин просил меня сноситься с ним по всем делам, касающимся политической полиции, непосредственно, минуя департа­мент полиции. Он хотел, чтобы я делал ему доклады по возможности каждый день. И, дейст­вительно, почти ежедневно после 12 часов ночи я приезжал к нему с докладом, и если меня не было, он обычно звонил и справлялся о причинах моего отсутствия» [11, с. 80].

В этот критический период начала деятельности I Государственной Думы пе­тербургская атмосфера была чревата многими неожиданностями и глава МВД начеку, служба практически не оставляет время для отдыха. Однако по мере возможностей он пишет семье, пока готовящейся к переезду в столицу:

29.04.1906. С.-Петербург. «Обожаемая, пишу в интервале между иркутским генерал-губернатором и Д-ром Департамента. Хотя я еще докладов не принимаю, но трудить­ся приходится сплошь 18 часов. Со временем все это упростится. Градоначальник с ра­портами является в 12 часов ночи, а начальник охранного отделения в 11,5, чтобы доложить за сутки.

Про открытие Думы и Гос. Совета я не пишу, так как все было в газетах. Скажу только, что Государь свою речь (которую сам сочинил) сказал с таким чувством, что надо было быть каменным, чтобы не расчувствоваться. Это была не речь, а пламенная молитва. Что будет в Думе, какие там образуются партии, я не знаю, но большинство очень крайнее.

Покуда я, несмотря на чудную погоду, не переехал на дачу, чтобы быть тут побли­же. Вообще я устраивался только на лето, т. к. не знаю, что будет осенью...» [66, с. 157—158

Вскоре семья Петра Аркадьевича перебирается в Петербург и поселяется на государственной даче на Аптекарском острове (фото 25). В этот период Столыпин близко сходится с министром финансов В. Н. Коковцовым, вместе с которым по обыкновению добираются на паровом катере на вечерние собрания Совета Министров, проходящие у председателя И. Л. Горемыкина. Главной темой разговоров в Совете было в ту пору, по свидетельству Коковцова, нарастание революционного подъема и отсутствие сил для противостояния этой стихии.

«Были прямые указания на то, что губернаторы не могут ручаться за поддержание порядка и предупреждают о возможности самых крайних последствий. Говори­лось также и о брожении, охватывавшем низшую чиновничью среду, и почти отовсюду доносилось о том, что успокоение, наступившее было после подавления московского восстания, переходит в проявления прямого революционного брожения, которого нельзя устранить никакими мерами, потому что власть совершенно дискредитирована в глазах населения и общее внимание обращено только на Думу, и на местах не знают, какое положение займет правительство в явно нарастающем столкновении с новым народным

Фото 25. П.А. Столыпин – министр внутренних дел, с супругой. 1906 г.

представительством. Эти почти ежедневные и многочисленные донесения гу­бернаторов, разумеется, тотчас же становились известными Государю, как из докладов нового министра внутренних дел Столыпина, так и из донесений Горемыкина, кото­рый посылал Государю, почти ежедневно копии наиболее характерных донесений с мест. Иначе, разумеется, и не могло быть. Не могло правительство скрывать от Госуда­ря того, что ему было известно и о чем доносили ему люди, вполне уравновешенные и имевшие служебный опыт» [21, с. 162—163].

КАК УЖЕ ОТМЕЧАЛОСЬ,возвышение П. А. Столыпина совпало с началом работы I Государственной Думы (27 апреля - 8 июля 1906 г.), что определило чрезвычай­но напряженный характер его вхождения в новую ответственную должность. Для заседа­ний Думы был предоставлен Таврический дворец, колокольный звон в церквах России возвестил о знаменательном событии.

В торжественной обстановке Георгиевского зала Зимнего дворца император Николай II обратился с приветствием к Думе. Он, в частности, говорил:

«Трудная и сложная работа предстоит Вам. Верю, что любовь к Родине и горя­чее желание послужить ей воодушевят и сплотят Вас. Я же буду сохранять непоколеби­мыми установления, мною дарованные, с твердой уверенностью, что Вы отдадите все свои силы на самоотверженное служение отечеству для выяснения нужд столь близкого моему сердцу крестьянства, просвещения народа и развития его благосостояния, памя­туя, что для духовного величия и благоденствия государства необходима не одна свобо­да — необходим порядок на основе права...» [44, с. 84]

Но I Дума была в основном представлена левыми силами, которые с первых дней своей работы демонстрировали резкое неприятие позиции власти, по сути, отказы­ваясь от конструктивного сотрудничества и выдвигая неприемлемые для правительства и монарха условия. Лицо народного представительства обозначилось в полной мере в отве­те на «тронную речь» - ответе, в котором Дума изложила свою программу реформ, вклю­чавшую все пункты кадетской программы: упразднение Государственного Совета, ответ-

ственность министров перед Государственной Думой, всеобщее голосование, право про­ведения собраний, свободу печати, полную свободу совести, отмену сословных привиле­гий. Аграрный вопрос также решался в духе кадетской программы. Совет Министров вы­нужден был ответить на вызов декларацией, в подготовке которой более всех остальных были заняты два человека: по существу — министр внутренних дел П. А. Столыпин и по «редакционной отделке» — министр юстиции Щегловитов. Столыпин также, желая пред­отвратить «крайне опасный прецедент непосредственного конфликта монарха с народ­ным представительством» [21, с. 165], предостерегал Николая II отличного обращения Императора с декларацией, принимая удар на себя. Вот как передает этот критический эпизод В. Н. Коковцов, также разделявший позицию министра внутренних дел:

«Для Думы совершенно очевидно, что правительство говорит с его ведома и ис­полняет его волю, но имя монарха не должно быть замешано в распрях, и всю тяжесть столкновения, которое, по-моему, совершенно неизбежно и неотвратимо, должно при­нять на себя только правительство.

Государь согласился со мной и сказал мне, что он имел об этом продолжитель­ную беседу с министром внутренних дел, которого он видит часто это время, и он все больше и больше нравится ему ясностью его ума и ему кажется, что он обладает большим мужеством и чрезвычайно ценным другим качеством — полной откровенностью в выра­жении своего мнения. По его словам, мнение Столыпина совершенно совпадает с моим взглядом, но, прибавил он, „не все около меня придерживаются того же мнения и очень настаивают на том, чтобы я лично выступил перед Думой"» [21, с. 165].

Правительство, готовя ответ «Думе народного гнева»*, расходится в вопросе с тактике: только Столыпин и министр внутренних дел Извольский — за мирный разговор с оппозицией, остальные за грозный отпор.

На правительственную декларацию от 13 мая, прочитанную главой Совета Ми­нистров Горемыкиным, с обещанием полного содействия при разработке всех вопросов. не выходящих за пределы прав Думы и указанием недопустимости принудительного от­чуждения земли и упразднения Государственного Совета, депутат В. Д. Набоков произ­нес свою знаменитую короткую речь, завершенную фразой: «Власть исполнительная, да подчинится власти законодательной!», ставшей, по сути, лейтмотивом деятельности оп­позиции. Дума большинством голосов приняла «формулу недоверия», и министрам, сры­вая их выступления, кричали «в отставку» при каждом их появлении на трибуне.

Для решения самых оперативных вопросов Столыпин пытался наладить отноше­ния с председателем Думы С. А. Муромцевым, профессором римского права Московского университета, членом партии социал-демократов, однако, эта попытка лишь убедила в невоз­можности какой-либо результативной работы. По разным свидетельствам, глава правительст­ва больше не посещал заседания Думы, министры присутствовали, но выступали лишь в край­них случаях. Например, министр земледелия Стишинский на призывы к национализации земли и уничтожению собственности на землю отвечал пространным «обещанием расширить операции Крестьянского банка и развить переселение в Сибирь» [46, с. 48].

Между тем еще «в мае Столыпин представил Совету Министров ранее отвергнутый Государственным Советом проект перемен в общинном законодательстве В. И. Гурко» [46. с. 44]. Новый министр ощущал в этом основную потребность крестьянской страны. Но пред­седатель Совета Министров И. Л. Горемыкин проект не пропустил. Премьер, видимо, посчи­тал, что на повестке дня более срочные, не терпящие отлагательств дела: Дума напоминала палубу корабля, которого сотрясала стихия. Все внимание власти было приковано к

*I Государственная дума называлась также Думой «народного возмездия».

выступлениям в Думе, которые становились все горячей. Существуют разные взгляды на причины противостояния народных избранников: одни считают, что они были совершенно не готовы к продуктивной работе, другие указывают, что власть уходила от постановки серьезных во­просов, чем распалила думские страсти. Как бы то ни было, от совместного решения важных вопросов Дума подвигалась к открытой борьбе, где никто не хотел уступать, где под упреками и угрозами иссякала сама вера в народное представительство. Депутаты напирают на власть, она не может уступить, сознавая, что, показав свою слабость, обречена.

ВСЕ ОПИСАННОЕ ВЫШЕпозволяет лучше понять значение первой речи П. А. Столыпина в Государственной думе — его ответа как министра внутренних дел на запрос о Щербаке, данный 8 июня 1906 года.

Этот ответ у человека непредубежденного, стремящегося осмыслить положе­ние, в котором держал речь перед Государственной думой министр внутренних дел, не может не вызвать должного уважения. Перед агрессивно настроенной публикой высту­пал человек, которого невзлюбили уже априори, в силу его принадлежности к власти, но собравшиеся не могли не слушать его: вся его обстоятельная и внятная речь с примеча­тельным «пашущим» слогом была, по сути, доверительным разговором — в расчете на публику, желающую постичь истину в чрезвычайно остром и запутанном деле. «Публика» сорвалась только на последней трети его продолжительной (в общей сложности почти получасовой) речи, когда после тщательного изложения фактов докладчик подытожил свое выступление принципиальными положениями о задачах власти.

Полный текст этого выступления не раз приведен в ранее изданных сборниках, здесь же будет обращено внимание на главные акценты этой речи — акценты, которые были расставлены оратором точно и подтверждали ясное видение им особенности мо­мента и понимание главных задач. В этом выступлении новый министр продемонстриро­вал также важнейшее свойство государственного человека — не поддаваясь эмоциям, вы­членить из чрезвычайно сложного и болезненного вопроса самое главное, освободить его от всего лишнего, наносного и дать понятную всем оценку явлению. Вот характер­ный фрагмент этой замечательной речи.

«<...> Расчленив запрос, вникнув в его смысл, я нахожу, что он имеет в виду три предмета:

1) обвинение против деятельности департамента полиции, 2) заявление, что беспорядки, происходившие в Вологде, Калягине и Царицыне, обусловлены, вероятно, продолжением его деятельности, 3) желание знать, будет ли министр предотвращать та­кого рода непорядки в будущем. Другими словами, заявляется, что в недавнем прошлом в министерстве творились беззакония, что они, вероятно, продолжаются и при мне и что я приглашаюсь ответить, буду ли терпеть их в будущем. Как иллюстрация приводят­ся слухи о заключении невинных людей в тюрьму...

Мне кажется, что в запросе Думы главный интерес лежит не в обвинении от­дельных лиц — отдельные должностные лица могут быть всегда обвинены,— тут нарека­ния на деятельность всего департамента полиции, на него непосредственно взводится обвинение в возбуждении одной части населения против другой, последствием чего бы­ло массовое убийство мирных граждан. Я нахожу, что новому министру необходимо ра­зобраться в этом деле. Меня интересует не столько ответственность отдельных лиц, сколько степень пригодности опороченного орудия моей власти(Г. С). Не предпос­лав этого объяснения, мне было бы трудно говорить о происшествиях настоящего. Поэ­тому остановлюсь сначала вкратце на инкриминируемой деятельности департамента по­лиции в минувшую зиму и оговариваюсь вперед, что недомолвок не допускаю и полу­правды не признаю(Г. С.) <...>» [57, с. 34—35].