Сердечно благодарю Саратовское губернское земское собрание за одушев­ляющие его высокие чувства любви к Отечеству и преданности Престолу. 9 страница

В мемуарах не раз писалось о том, что основное расхождение Столыпина и Милюкова вызвал вопрос о назначении министров двора, военного, иностранных и внутренних дел: Милюков соглашался на любые кандидатуры, кроме министра внут­ренних дел, который для империи был постом ключевым. Столыпин был убежден, что кадеты не смогут удержать порядок и противостоять революции. Но лидер конститу­ционных демократов Милюков возражал: «Этого мы не боимся. Если надо будет, мы поставим гильотины на площадях и будем беспощадно расправляться со всеми, кто ведет борьбу против опирающегося на народное доверие правительства(Г. С.)» [46, с. 58].

Встреча с лидером кадетов посеяла у Столыпина сомнения в прозорливости Милюкова, в том, что его партия в самом деле сможет повести народ за собой. Видимо, это знакомство и вывод самым лучшим образом сказались далее на решимости министра внутренних дел: эта рекогносцировка главных противоборствующих сил помимо их пол­ного нежелания сотрудничества выказывала незрелость их штаба.

На заседании 4 июля Государственная Дума постановила обратиться к населе­нию с «разъяснениями» по аграрному вопросу, заявив, что «от принудительного отчуж­дения частновладельческих земель не отступит» [44, с. 87]. Тем самым Дума подписала себе приговор: чаша терпения переполнилась — монарх принимает решительные и сроч­ные меры.

Известно, что глава правительства и министр юстиции еще в конце июня об­суждали указ о роспуске Думы. И в то время как многие при дворе боялись, что это вызо­вет брожение и восстание, глава МВД предложил Николаю II ясный план того, каким об­разом правительство обеспечит порядок в столице.

Существует версия, что Столыпин вместе с Извольским накануне указа решили, что «в случае роспуска Думы они подадут в отставку. Они не предполагали, что прави­тельство уйдет вместе с депутатами» [46, с. 58]. Но по другому свидетельству, будущее Столыпина к этому критическому моменту определенно: монарх уже высказал желание передать всю полноту власти министру внутренних дел. В пользу такого решения Нико­лая II склонил барон Фредерикс, питавший теплые чувства к Петру Аркадьевичу, у отца которого служил когда-то в конном полку. К тому же у царя выбор был небольшой: ум­ных, твердых и энергичных людей вокруг было не так уж и много.

7 ИЮЛЯ НИКОЛАЙ IIвызывает в Царское Село главу правительства и мини­стра внутренних дел, где освобождает Горемыкина от должности, назначив на его место Столыпина с сохранением за ним портфеля главы МВД. Вот как вспоминает это событие В. Н. Коковцев:

«<...> Приехал он (Столыпин.- Г. С.) примерно около половины десятого и рассказал нам все, что произошло в Царском Селе. Он был вызван туда около трех ча­сов дня и должен был явиться к пяти часам. Когда он прибыл за полчаса до срока в Александровский Дворец, дежурный скороход сказал ему, что его просит повидаться с ним до доклада Государю министр двора — барон Фредерикс, который и ждет его тут же

во дворце. Придя к нему, Столыпин застал его в крайне возбужденном состоянии и вы­слушал от него целый поток слов, сказанных бессвязно, но сводившихся к тому, что Го­сударь решил распустить Думу, что это решение может грозить самыми роковыми по­следствиями, до крушения монархии включительно, что его не следует приводить в ис­полнение, не испробовавши всех доступных средств, а между тем Горемыкин, с кото­рым он не раз говорил, не хочет и слышать о них, почему он и обращается к Столыпи­ну, так как ему известно, что Государь решил предложить ему пост Председателя Сове­та Министров.

На вопрос Столыпина, в чем же именно могут выражаться меры, которые, по его мнению, могут спасти положение и устранить роспуск Думы, барон Фредерикс стал развивать мысль, очевидно кем-то ему навеянную, что весь конфликт идет только между Думой и правительством, что отношение Думы к Государю совершенно лояльное и пото­му есть полное основание надеяться на то, что если бы Государь согласился выступить лично перед Думой в форме послания, обращенного непосредственно к народным пред­ставителям, и разъяснить им, что он недоволен их отношением к его правительству и приглашает их изменить это отношение, предупреждая их, что он вынужден будет при­нять те меры, которые ему предоставлены основными законами, если они не изменят их образа действий, способного только посеять смуту в стране, - то есть полная уверенность в том, что Дума выразит Государю свои верноподданнические чувства и примется за спо­койную работу, не желая перед страной быть ослушницей воли своего монарха, которо­му она только что присягала.

Столыпин пытался, насколько позволяло ему время, опровергать высказанное бароном Фредериксом мнение, убеждая его в совершенной невозможности и даже опас­ности вмешивать Государя в личный конфликт с Думой, так же точно, как и полной бес­цельности рассчитывать на возможность работы с такой Думой, которая думает только об одном, чтобы свергнуть власть Государя, упразднить монархию и заменить ее респуб­ликой <...>.

По словам Столыпина, Государь был совершенно спокоен и начал с того, что сказал ему, что роспуск Государственной Думы стал, по его глубокому убеждению, делом прямой необходимости и не может быть более отсрочиваем, иначе, сказал он, все мы и я, в первую очередь, понесем ответственность за нашу слабость и нерешительность. Бог знает, что произойдет, если не распустить этого очага призыва к бунту, неповиновению властям, издевательства над ними и нескрываемого стремления вырвать власть из рук правительства, которое назначено мной, и захватить ее в свои руки, чтобы затем тотчас же лишить меня всякой власти и обратить в послушное орудие своих стремлений, а при малейшем несогласии моем просто устранить и меня. Я не раз говорил Горемыкину, что ясно вижу, что вопрос идет просто об уничтожении монархии, и не придаю никакого значения тому, что во всех возмутительных речах не упоминается моего имени, как буд­то власть — не моя и я ничего не знаю о том, что творится в стране. Ведь от этого только один шаг к тому, чтобы сказать, что и я не нужен, и меня нужно заменить кем-то другим, и ребенку ясно, кто должен быть этот другой. Я обязан перед моей совестью, перед Бо­гом и перед родиной бороться и лучше погибнуть, нежели без сопротивления сдать всю власть тем, кто протягивает к ней свои руки. Горемыкин совершенно согласился со мной и подтвердил, что он не раз уже говорил мне то же самое, что много раз на этом време­ни я слышал и от Вас. К сожалению, при всем моем полнейшем доверии к Ивану Логгиновичу я вижу, что такая задача борьбы ему уже не под силу, да он и сам отлично и совер­шенно честно сознает это и прямо указал мне на Вас как единственного своего преемни­ка в настоящую минуту, тем более что сейчас министр внутренних дел должен быть имен­но председателем Совета Министров и объединить в своих руках всю полноту власти. Я

прошу Вас не отказать мне в моей просьбе и даже не пытаться приводить мне каких-либо доводов против моего твердого решения.

Столыпин передал нам, что он пытался было ссылаться на свою недостаточную опытность, на свое полное незнание Петербурга и его закулисных влияний, но Государь не дал ему развить своих доводов и сказал только: „Нет, Петр Аркадьевич, вот образ, пе­ред которым я часто молюсь. Осените себя крестным знаменем и помолимся, чтобы Гос­подь помог нам обоим в нашу трудную, быть может историческую, минуту". Государь тут же перекрестил Столыпина, обнял его, поцеловал и спросил только, на какой день всего лучше назначить роспуск Думы и какие распоряжения предполагает он сделать, чтобы поддержать порядок главным образом в Петербурге и Москве, потому что за провинцию он не так опасается и уверен в том, что она отразит на себе все, что произойдет в столи­цах. Столыпин ответил Государю, что необходимость роспуска Думы сознается всем Со­ветом Министров уже давно и в этом отношении его положение значительно облегчает­ся тем, что ему не придется никого убеждать, и все окажут ему самую широкую и энергич­ную помощь. По его мнению, нужно совершить роспуск Думы непременно в ближайшее воскресенье, то есть 9 числа, и сделать это с таким расчетом времени, чтобы никто об этом не догадался, так как иначе молото ждать всяких осложнений. Он предложил Госу­дарю подписать все давно заготовленные бумаги, вечером же сдать Указ о роспуске Думы министру юстиции для напечатания его в сенатской типографии, но принять меры к то­му, чтобы из типографии не могло просочиться об этом какое-либо известие до самого дня роспуска, к чему министр юстиции подготовлен и надеется, что сможет сохранить тайну. Затем только в воскресенье утром следует выпустить номер Правительственного вестника как с указом о роспуске, так и с освобождением Горемыкина от должности Председателя Совета Министров и замещении его другим лицом, расклеить указ о роспу­ске по городу и на дверях Государственной Думы, занять Таврический Дворец усилен­ным надежным воинским караулом, воспретив вход в него кому бы то ни было, и, нако­нец, предоставить ему условиться с военным министром об усилении Петербургского гарнизона переводом наиболее незаметным образом в столицу нескольких гвардейских кавалерийских полков, и рано утром занять усиленными воинскими караулами наиболее существенные центры в городе. Все предположения были тут же одобрены, указ, всегда находившийся в портфеле Горемыкина, когда он ездил в Царское Село,— тут же подпи­сан Государем и передан Столыпину» [21, с. 186—189].

Столыпин также настоял на удалении из прежнего Совета Министров Стишинского и Ширинского с заменой их на Кривошеина и Извольского.

8 ИЮЛЯ 1906 ГОДАимператором Николаем II дан Правительствующему Се­нату именной Высочайший указ следующего содержания:

«Рассмотрев представленный Нам особый журнал Совета Министров о необхо­димости вящего охранения в С.-Петербурге и С.-Петербургской губернии порядка и об­щественной безопасности, Мы признали необходимым объявить в названных городе и губернии, вместо введенного в них положения об усиленной охране, положение чрезвы­чайной охраны, с предоставлением прав главнокомандующего с.-петербургским градона­чальнику и губернатору, по принадлежности» [42, с. 3].

Другим именным Высочайшим указом Правительствующему Сенату от 8 июля 1906 года «министру внутренних дел, в звании камергера Высочайшего Двора Петру Ар­кадьевичу Столыпину Всемилостивейше повелено быть Председателем Совета Министров, с оставлением в должности министра внутренних дел и в придворном звании» [ 117, Л. 56].

Глава V

Роспуск I Думы

и смена правительства.

Покушение

на Аптекарском острове.

Декларация. Указ 9 ноября.

Еврейский вопрос

1906-1907 гг.

Высочайший манифест. Выборгское воззвание и общее положение. Террор. Взрыв на Ап­текарском. Общественный резонанс. Интервью князю Мещерскому и другие свидетель­ства. Жизнь в Зимнем дворце. Первая публичная декларация. Закон о военно-полевых судах. Реформы. Мемуары А. А. Кофода. Указ 9 ноября. Покушения и экспроприации. Землевладения Столыпиных. Подготовка нового выборного закона. Воззрения Шуль­гина. Закон о «еврейском равноправии». Переписка с Николаем II. Гурлянд. Признание заслуг, Высочайший рескрипт. Воспоминания дочери и новые покушения.

ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ ОТ 9 ИЮЛЯ 1906 ГОДА ГЛАСИЛ:

«Объявляем всем Нашим верным подданным:

Волею Нашею призваны были к строительству законодательному люди, избран­ные от населения.

Твердо уповая на милость Божию, веря в светлое и великое будущее Нашего на­рода, Мы ожидали от трудов их блага и пользы для страны.

Во всех отраслях народной жизни намечены были Нами крупные преобразования и на первом месте всегда стояла главнейшая забота Наша рассеять темноту народную све­том просвещения и тяготы народные облегчением условий земельного труда. О;иданиям Нашим ниспослано тяжкое испытание. Выборные от населения, вместо работы строитель­ства законодательного, уклонились в непринадлежащую им область и обратились к рассле­дованию действий поставленных от Нас местных властей, к указаниям Нам на несовершен­ства законов основных, изменения которых могут быть предприняты лишь Нашею Монар­шею волей, и к действиям явно незаконным, как обращение от лица Думы к населению.

Смущенное же таковыми непорядками крестьянство, не ожидая законного улучшения своего положения, перешло в целом ряде губерний к открытому грабежу, хи­щению чужого имущества, неповиновению закону и законным властям.

Но пусть помнят Наши подданные, что только при полном порядке и спокойст­вии возможно прочное улучшение народного быта. Да будет же ведомо, что Мы не допустим никакого своеволия или беззакония и всей силой государственной мощи приведем ослушников закона к подчинению Нашей Царской воле. Призываем всех благомысля­щих русских людей объединиться для поддержания законной власти и восстановления мира в Нашем дорогом Отечестве.

Да восстановится же спокойствие в земле русской и да поможет Нам Всевыш­ний осуществить главнейший из Царственных трудов Наших - поднятие благосостоя­ния крестьянства. Воля Наша к сему непреклонна, и пахарь русский, без ущерба чужому владению, получит там, где существует теснота земельная, законный и честный способ расширить свое землевладение. Лица других сословий приложат, по призыву Нашему, все усилия к осуществлению этой великой задачи, окончательное разрешение которой в законодательном порядке будет принадлежать будущему составу Думы.

Мы же, распуская нынешний состав Государственной Думы, подтверждаем вме­сте с тем неизменное намерение Наше сохранить в силе самый закон об учреждении это­го установления и соответственно с этим указом Нашим, Правительствующему Сенату 8-го сего июля данным, назначили время нового его созыва на 20-е февраля 1907 года.

С непоколебимой верой в милость Божию и в разум русского народа Мы будем ждать от нового состава Государственной Думы осуществления ожиданий Наших и вне­сения в законодательство страны соответствия с потребностями обновления России.

Верные сыны России!

Царь ваш призывает вас, как Отец своих детей, сплотиться с Ним в деле обнов­ления и возрождения нашей святой Родины.

Верим, что появятся богатыри мысли и дела и что самоотверженным трудом их воссияет слава земли Русской» [42, с. 1—3].

После роспуска I Думы Николай II был поставлен перед необходимостью сме­ны правительства: политика стареющего премьер-министра Горемыкина не отвечала но­вым условиям, к тому же против его кабинета была враждебно настроена заграница. Это мешало успешно вести дела внешней политики, грозило отказом в финансовых кредитах стране, ослабленной в хозяйственном и военном отношении.

Итак, одновременно с роспуском I Думы Столыпин был назначен премьер-ми­нистром правительства с сохранением поста министра внутренних дел. Это назначение было в целом тепло воспринято большинством деятелей Государственной думы. Вот текст поздравления, подписи к которому занимают 56 страниц:

«Глубокоуважаемый Петр Аркадьевич!

Ваше спокойное, убежденное слово, сказанное в Государственной Думе, еще раз показало России, что власть, вверенная Вам Государем, находится в чистых, честных и твердых руках.

Измученная невзгодами Родина нуждается, прежде всего, в таком Правительст­ве, которое, проявляя широкое понимание народных нужд, ставило бы вместе с тем, ос­новной своей задачей, охранение порядка и законности. В Вас мы видим главу такого Правительства.

Приветствуя Вас, желаем Вам сил и здоровья на исторически великое служение Родине в столь тяжелое для нее время...» [131, Д. 88]

Положение было исключительно сложным: страна находилась в неопределен­ном пространстве: между конституционной и абсолютной монархией. Манифест от 17

октября декларировал конституцию, но Дума распущена без ясных надежд на новые вы­боры. Полноценного правительства нет, между Царем и новым премьером нет полного понимания и ясной перспективы.

Вместе с тем, как и гарантировал новый глава кабинета, никаких инцидентов в Петербурге не произошло, никакого скопления людей у Таврического дворца не было, усиленный воинский караул не потребовался. Лишь к вечеру стало известно о том, что значительная часть распущенной Думы выехала в Выборг, где бывший председатель Му­ромцев своим заявлением «заседание Государственной Думы возобновляется» сделал эф­фектный политический жест [21, с. 192].

ВЫБОРГСКОЕ ВОЗЗВАНИЕ,с которым обратилась к народу думская оппози­ция, восстание в Свеаборге, бунт в Кронштадте, грабежи и убийства с политической целью, варшавское кровопролитие — вот положение России летом 1906 года, в которой первый министр пытался восстановить порядок и одновременно войти в крут новых обя­занностей. Лучше вникнуть в атмосферу этого времени позволяет уцелевшая перлюстри­рованная переписка — богатейшие материалы цензурного и надзорного просмотра поч­товой корреспонденции. Информация, предназначенная близким людям и имевшая ха­рактер свободного обмена мнениями, помогала департаменту полиции изучать полити­ческую ситуацию в обществе. По-разному можно относиться к этой практике департа­мента МВД, начатой еще до Столыпина, но благодаря ей перед нами бесценные свиде­тельства с самых разных концов Российской империи:

«По всей России совершаются ужасы, при которых жить нет возможности. Ужаснее всего грабежи. „Руки вверх" сделалось обычным явлением. Грабители забирают деньги и беспрепятственно удаляются. Попадаются немногие... грабители грабят, анархи­сты убивают, черносотенцы бьют смертным боем, правительственные агенты вешают и расстреливают. На Руси беспрепятственно царят бомбы, браунинги и виселицы... Проис­ходит что-то небывалое в истории. Тьер расстрелял коммунаров, но затем настал поря­док. А у нас приходится признавать нормальным порядком постоянное кровопролитие».

«Время очень смутное. Потерять в настоящее время свое имущество и жизнь очень легко, какой-то беспардонный развал. Я думаю, что это еще не худшее; оно еще впе­реди. При всем этом нет никакой защиты ни от полиции, ни от суда.

Мне кажется, что необходимо какое-нибудь кровавое побоище, а то дерутся и убивают кое-как, зря, и часто совсем не тех, кого следует. Охота к такому делу заметна во­обще по всей России повсеместно, кого ни спроси. Правительство наше одурело и вооб­ражает, что возможно править народом по-хорошему, одной добротой, причем забыва­ет, что во всяком человеке зверства больше, чем наполовину».

«Вокруг Варшавы и в самом городе целые шайки оперируют, нападают среди бела дня, несмотря на охрану; выдерживают сражения, побеждают не хуже японцев. До­вольно уж того, что шайки нападают на поезд у Ченстохова, унесли трех своих легкора­неных, а когда их нагоняли драгуны, то, не задумываясь, бросили, но предварительно от­резали им головы, чтобы они не выдали их. Чем можно воздействовать на людей, способ­ных на это? Обиднее всего, что не видно совсем той желательной твердости, о которой говорил Столыпин в своем циркуляре».

«Сегодня в городе начались массовые убийства. Никем и ничем не предупреж­денные, все они без исключения остаются безнаказанными по решительному бездейст­вию властей. Преступники благополучно уходят, даже не стараясь скрыться. Зверство до­ведено до того, что в одного из солдат Волынского полка, бывшего на посту, выпущено 25 револьверных пуль. Притом все и отовсюду уверяют, что это лишь цветочки террора, а ягодки будут позже. К чему же мы должны быть готовы?..

Уверяют, что весь город давно знал о готовящемся на сегодня, но полиция и вы­ше ничего не делали и никого не предупредили...

Кто же спасет нас и положит предел этим безобразиям? Столыпину не до нас. Посмотрим, спасет ли он свое собственное Отечество, а уж Польша-то — ну ее».

«В Одессе ежедневно грабежи, нападения, убийства — словом, раздирающие ду­шу ужасы. Есть основание полагать, что часть полиции заинтересована в этих налетах, иначе нельзя объяснить то, что не подрывается в корне эта банда разбойников, лжеанар­хистов, честных же, идейных работников ежедневно высылают» [20, с. 14—15].

8 июля 1906 года Высочайшим указом в Санкт-Петербурге и Санкт-Петербург­ской губернии вместо положения об усиленной охране вводится новое — о чрезвычай­ной охране. Столыпин своим первым циркуляром, разосланным губернаторам и встре­тившим сочувственные отклики в России и за границей, подтвердил твердость позиции:

«Открытые беспорядки должны встречать неослабленный отпор. Революцион­ные замыслы должны пресекаться всеми законными средствами... Борьба ведется не про­тив общества, а против врагов общества... Намерения государя неизменны... Старый строй получит обновление... Порядок же должен быть сохранен в полной мере...» [44, с. 90]

По одним свидетельствам, «страна встретила указ о роспуске Думы с облегчени­ем: с этого момента успокоение пошло быстрее, русские бумаги поднялись в цене. Выбор­гское воззвание, которое выкинуло конституционно-демократическое большинство де­путатов, призывающее народ к неплатежу налогов и отказу дать рекрутов, оказалось пус­тым жестом» [32, с. 20]. По другим впечатлениям, роспуск Думы вызвал поначалу резкое неприятие происходящего за границей, где русские бумаги катастрофически упали в це­не, однако впоследствии положение стабилизировалось.

Столыпин не стал всерьез преследовать авторов «Выборгского воззвания», он ограничился формальным судебным разбирательством, в результате которого некото­рые застрельщики из кадетов лишались права участия в Думе. Главная забота его — фор­мирование нового министерства. Следуют новые совместные с Извольским попытки вве­сти в правительство умеренную оппозицию — А. И. Гучкова, Н. Н. Львова и Милюкова — те, по сути, отвечают отказом, боясь уронить свой престиж, войдя в соглашение с вла­стью. По мнению Столыпина, деятели оппозиции страшились бремени власти, справед­ливо считая, что бичевать порядки значительно проще.

В правительственном сообщении от 24 июля 1906 года говорилось: «Обще­ственные деятели, из которых Львов и Гучков были приняты Его Величеством, в продол­жение аудиенции полагали, что они в целях мирного проведения реформы могут оказать большую пользу, не уходя в настоящую минуту от общественной деятельности, которая им свойственна <...>».

Чуть позже Николай II направляет записку Столыпину, в которой излагает свой взгляд об этой встрече: «Принял Львова, Гучкова. Говорил с каждым по часу. Вынес глу­бокое убеждение, что они не годятся в министры. Они не люди дела, т. е. государствен­ного управления, в особенности Львов. Поэтому приходится отказаться от старания при­влечь их в совет министров. Надо искать ближе. Нечего падать духом» [32, с. 20].

В конце концов Столыпин вводит в состав правительства совершенно новых людей — новгородского предводителя дворянства князя Б. А. Васильчикова и брата ми­нистра иностранных дел профессора П. П. Извольского, имевших репутацию умерен­ных либералов. Новый глава кабинета в поиске новых людей, вместе с которыми можно вывести стран)' из опасного противостояния.

МЕЖДУ ТЕМ ПОТЕРЯВШИЕ ТРИБУНУрадикальные оппозиционные си­лы все более возлагают надежду на крайнее средство — террор, который разливается

новой волной. В начале августа 1906 года варшавский генерал-губернатор Скалон ос­тался в живых лишь чудом, отделавшись контузией: в него было брошено 4 бомбы, ко­торые ранили трех казаков из охраны. Скалон отправляет Столыпину письмо с описа­нием случившегося. Расследование показало тщательно задуманное покушение, пре­ступники скрылись. Летом одно за другим следует целый ряд других покушений с раз­личным исходом.

Столыпин стремится мобилизовать государственные силы защиты, требуя са­мых решительных действий, он не собирается отступать. «Сначала успокоение - потом реформы» — этот принцип был поставлен им во главу всей политики задолго до того, как он был высказан публично.

Революция ответила вызовом: ее экстремистское крыло, убедившись в том, что нового премьера невозможно запугать, приняло решение физически его уничтожить. Покушение на Столыпина готовилось еще в ту пору, когда он был министром внутрен­них дел: его собирались убить для устрашения остальных, так сказать, превентивно. Тем летом министерский портфель премьера уже был снабжен специальной металлической прокладкой — в случае покушения им можно было прикрыться как щитом. Сам Столыпин со скепсисом относился к этой защите, справедливо полагая, что она не спасет. В июле он получает письмо за подписью «О. В. П.» — с предложением молитв, гарантирующих от покушения. Но он не нуждался в этом совете: рожденный в глубоко православной семье, Столыпин с самого раннего возраста не проводил дня без молитвы [131, Д. 198].

О замыслах террористов ему сообщили, но по уговору арестов не производили, чтобы не выдать руководителя Боевой организации эсеров Евно Азефа, бывшего аген­том охранного отделения... Действия максималистов контролировал другой агент — Со­ломон Рысс, пойманный при ограблении и перевербованный. Но, оказалось, Рысс, кото­рому охранка устроила «побег», вел по ложному следу. Максималисты оказались хитрее, и дело почти довели до логического конца...

12 АВГУСТА 1906 ГОДАна даче П. А. Столыпина у Ботанического сада, на Ап­текарском острове, была брошена бомба. Время и место были выбраны чрезвычайно «удачно»: у премьер-министра был день приема официальных и частных лиц, которых собралось предостаточно. Сам Столыпин настоял, чтобы субботние приемные дни были свободны для всех, освободив визитеров от всяких формальностей: никаких удостовере­ний личности, письменных приглашений.

Террористы также приехали под видом просителей, но не рядовых, а в жандар­мской форме, со срочным делом, причем проявили настойчивость. Вероятно, генерала Замятина, адъютанта Столыпина, смутили их головные уборы: приехавшие были в ста­рых касках, хотя незадолго до этого форма претерпела существенные изменения. Вот как описывает дальнейшее одна из дочерей — Елена:

«Портье загородил им вход, а адъютант моего отца Замятин, увидев их в окно, бросился в вестибюль. Лжежандармы оттолкнули портье и устремились влево, к залу ожидания. Видя бегущего Замятина и поняв, что они разоблачены, тот, у кого был порт­фель, поднял его вверх и хотел было бросить его в левую сторону. Но Замятин сообразил ухватить и повернуть его руку, и портфель полетел вправо. Следом раздался оглушитель­ный взрыв. В то же мгновение воздух наполнился дымом, и послышались душераздираю­щие крики раненых.

В момент взрыва я находилась одна в комнате на втором этаже как раз над при­емной. Испугавшись, я хотела выбежать. Но сквозь дым практически ничего не было вид­но. Пол сильно наклонился, и тяжелый шкаф с книгами рухнул, раздавив кресло, в кото­ром я только что сидела.

Обвалилась вся правая сторона и центральная часть дома, а также балкон над вестибюлем, где находились моя сестра 15 лет и мой маленький брат 3 лет и его нянька. Комнаты левого крыла дома в тот момент устояли. Так, благодаря верному Замятину тер­рористам не удалось осуществить свой план, и мой отец не был убит...

Но как выйти из этой комнаты с раскачивающимися полами. Вместе с двумя младшими сестрами и гувернанткой, которые пришли ко мне, бледные от ужаса, я отва­жилась пройти на террасу, выходящую в сад.

Справа и слева в суматохе бегали люди. Некоторые из них кричали нам что-то, но мы ничего не понимали. Тогда мы попытались перебраться на лестницу, вновь прой­дя через эту комнату, в любой момент рисковавшую рухнуть... Вместо лестницы мы уви­дели зияющую дыру. Вдруг мы услышали голос внизу: „Барышни, подождите минуточку наверху". Это были пожарные. В мгновение ока они растянули сверху вниз длинное по­лотно. Эти бравые мужчины, стараясь нас подбодрить, кричали: „Не бойтесь, садитесь на него и съезжайте вниз".

Трудно описать то, что предстало нашим глазам, когда мы освободились. На по­лу среди обломков окровавленные трупы, раненые, оторванные руки и ноги. Раздираю­щие душу крики и стоны наполняли воздух. Это было ужасно.

Вокруг собралась огромная толпа. Полиция пыталась поддерживать хоть какой-то порядок. Прибывали кареты скорой помощи. Вдруг мы увидели приближающегося от­ца. Он быстро подошел к нам. Ничто не выдавало его волнения, он был только очень бле­ден. Он сказал своему брату, который только что пришел, чтобы тот отправил по реке де­тей в город в дом № 16 на Фонтанке. Увидя и услышав его, мы вдруг почувствовали себя спокойными и в безопасности» [112, с. 29—30/24].

Старшей дочери Марии также на всю жизнь запомнился этот ужасный момент:

«В этот день, в три часа, я кончила давать моей маленькой сестре Олечку в ниж­ней гостиной урок, и мы с ней вместе пошли наверх. Олечек вошла в верхнюю гостиную, а я направилась к себе через коридор, когда вдруг была ошеломлена ужасающим грохо­том и, в ужасе озираясь вокруг себя, увидала на том месте, где только что была дверь, ко­торую я собиралась открыть, огромное отверстие в стене и под ним, у самых моих ног, набережную Невки, деревья и реку.

Как я ни была потрясена происходящим, моей первой мыслью было: „что с па­па?", я побежала к окну, но тут меня встретил Казимир и успокоительно ответил мне на мой вопрос: „Боже мой! Что же это?" — „Ничего, Мария Петровна, это бомба".

Я подбежала к окну с намерением спрыгнуть из него на крышу нижнего балко­на и спуститься к кабинету папа.

Но тут Казимир спокойно и энергично взял меня за талию и медленно вернул в коридор. В этот момент увидала я мама с совершенно белой от пыли и известки головой. Я кинулась к ней, она только сказала: „Ты жива, где Наташа и Адя?" Мы вместе вошли в верхнюю гостиную, где лежала на кушетке поправляющаяся от тифа Елена, с которой на­ходилась Маруся Кропоткина. Мебель была поломана, но стены и пол были целы, тогда как рядом, в моей комнате, вся мебель была выброшена и лежала в приемной и на набе­режной. Почти сразу. Как только мы вошли в гостиную, услыхали мы снизу голос папа: „Оля, где ты?" Мама вышла на балкон, под которым стоял мой отец, и я никогда не забу­ду тех двух фраз, которыми они тогда обменялись: