Сердечно благодарю Саратовское губернское земское собрание за одушев­ляющие его высокие чувства любви к Отечеству и преданности Престолу. 8 страница

Согласитесь, посредственный человек не решился бы сказать этих слов крити­ческой и крайне агрессивной публике, жаждущей крушения власти и развенчания ее служителей. Но Столыпин не просто произнес смелую фразу, он неуклонно следовал этому. принципу, как бы ни было опасно и трудно и к каким бы нежелательным для него лично последствиям это могло бы привести. Он предпочитал, по его собственному выражению, выходить «с открытым забралом», нежели действовать в политике привычной интригой.

Защищая далее от необоснованных нападок оппозиции действия сотрудников своего министерства, Столыпин высказал мысли поистине фундаментальные, значение которых не умаляется временем и которые всегда будут важны для любой государствен­ной власти:

«<...> Отвечая... я не скрывал неправильных действий должностных лиц; но мне кажется, что отсюда нельзя и не следует делать выводов о том, что большинство моих под­чиненных не следуют велениям долга. Это, в большинстве, люди, свято исполняющие свой долг, любящие свою родину и умирающие на посту. С октября месяца до 20 апреля их было убито 288, а ранено 383, кроме того, было 156 неудачных покушений. Я бы мог на этом закончить, но меня еще спрашивают, что я думаю делать в будущем и известно ли мне, что администрация переполняет тюрьмы лицами, заведомо не виновными. Я не от­рицаю, что в настоящее время могут быть ошибки, недосмотры, по части формальностей, недобросовестность отдельных должностных лиц, но скажу, что с моей стороны сделаю все для ускорения пересмотра этих дел. Пересмотр этот в полном ходу. Вместе с тем правительство так же, как и общество, желает перехода к нормальному порядку управления. Тут, в Государственной Думе, с этой самой трибуны раздавались обвинения правительст­ву в желании насаждать везде военное положение, управлять всей страной путем исклю­чительных законов; такого желания у правительства нет, а есть желание и обязанность сохранять порядок. Порядок нарушается всеми средствами, нельзя же, во имя даже склонения в свою сторону симпатий, нельзя же совершенно обезоружить правитель­ство и идти сознательно по пути дезорганизации (Г. С.)...» [57, с. 39—40]

Здесь выступление было прервано левыми членами Думы, но, видимо, будучи хорошим психологом и предвосхищая возможное волнение публики, в самом критиче­ском месте, когда страсти будут накалены, Столыпин сумел высказать главное, затронул самую сущность вопроса о власти:

«Власть не может считаться целью. Власть — это средство для охранения жизни, спокойствия и порядка; поэтому, осуждая всемерно произвол и самовластие, нельзя не считать опасным безвластие правительства (Г. С). Не нужно забывать, что: бездействие власти ведет к анархии, что правительство не есть аппарат бессилия и искательства. Правительство - аппарат власти, опирающейся на законы, отсюда ясно, что министр должен и будет требовать от чинов министерства осмотрительности, осторож­ности и справедливости, но также твердого исполнения своего долга и закона. Я предви­жу возражения, что существующие законы настолько несовершенны, что всякое их применение может вызвать только ропот. Мне рисуется волшебный круг, из которого вы­ход, по-моему, такой: применять существующие законы для создания новых, ограждай всеми способами и по мере сил права и интересы отдельных лиц. Нельзя сказать часово­му: у тебя старое кремневое ружье; употребляя его, ты можешь ранить себя и посторон­них; брось ружье. На это честный часовой ответит: покуда я на посту, покуда мне не дали нового ружья, я буду стараться умело действовать старым (шум, смех). В заключение по­вторяю, обязанность правительства — святая обязанность ограждать спокойствие и законность, свободу не только труда, но и свободу жизни, и все меры, принимаемые в этом направлении, знаменуют не реакцию, а порядок, необходимый для развития самых ши­роких реформ (шум)» [57, с. 40—41].

Последние слова премьера потонули в шуме, но ни этот шум, ни последующее выступление кадета князя С. Д. Урусова не умалили значения речи, более того, беспоря­док позволил главе правительства выступить снова и вновь расставить акценты. В окон­чании своей второй речи он подтвердил ясное понимание прав и обязанностей — своих и депутатов, указав им на очевидную нелепость предъявленных ему обвинений:

«<...> если я признаю нежелательным известное явление, если я признаю, что власть должна идти об руку с правом, должна подчиняться закону, то явления неправо­мерные не могут иметь места. Мне говорят, что у меня нет должного правосознания, что я должен изменить систему,— я должен ответить на это, что это дело не мое. Согласно по­нятию здравого правосознания, мне надлежит справедливо и твердо охранять порядок в России (шум, свистки). Этот шум мне мешает, но меня не смущает и смутить меня не мо­жет. Это моя роль, а захватывать законодательную власть я не вправе, изменять законы я не могу. Законы изменять и действовать в этом направлении будете вы (шум, крики: от­ставка!)» [57, с. 42].

В этом ответе ощущается главное, чего не хватает порой нашей власти 90-х го­дов: достоинства, осознания собственных прав и обязанностей, значения спокойствия и порядка для совершенствования государственного устройства. В первой речи Столыпи­на в Государственной Думе уже обозначена межа между двумя средствами, двумя путями развития — революционным, за которое было, по сути, думское большинство, и мирной эволюцией общества, за которую стоял министр П. А. Столыпин.

12 ИЮНЯ П. А. СТОЛЫПИН снова выступает в Государственной Думе с ответом на запрос об оказании помощи голодающим— ответом, который свидетельст­вует о широком круге вопросов, входивших в компетенцию министра внутренних дел. Отчитываясь перед Думой, он обстоятельно рассказывает о результатах неурожая, по­стигшего Россию в минувшем году, масштабах бедствия, коснувшегося 24 губерний и 2 областей, размерах государственной благотворительной помощи, которая в целом ис­числялась расходами в более чем 80 миллионов рублей из общеимперского продовольст­венного капитала и средств хлебозапасных магазинов.

Оперируя конкретными фактами, министр решительно отмел упреки в эпидемии «заболеваний на почве недоедания». Вместе с тем уведомил об имевшем месте частном слу­чае сыпного тифа в селе Воронежской губернии, куда был направлен отряд Красного Кре­ста, послано 12 тысяч пудов хлеба и где была усилена деятельность местных столовых.

Выступающий далее пояснил, что ссуды на продовольствие и семена были вы­даны также семьям крестьян, участвовавших в аграрных беспорядках, опровергнув тем самым слухи противоположного толка.

Однако министр не обошел стороной и очень острый вопрос, касавшийся час­тных лиц и учреждений, «прикрывающихся благотворительностью в делах противоза­конных». Столыпин привел пример того, как «в Казанской губернии некоторые препят­ствия встретили столовые, организаторы которых были арестованы и привлечены к су­дебной ответственности. Немедленно после привлечения к судебной ответственности, вместо закрытых столовых были открыты новые столовые членами того же кружка, ко­торым это запрещено не было, а также были открыты столовые губернской земской уп­равы <...>» [57, с. 46].

Атмосферу, царившую в I Государственной Думе, где обстоятельные ответы правительства мало что значили для большинства депутатов, лучшим образом характери­зует покрытое выкриками оппозиции окончание речи Столыпина:

«Затем скажу еще относительно тех лиц, которые, входя на эту трибуну слева, заявляли, что они не обладают ни самомнением, ни самообольщением; я скажу на их

клеветы, на их угрозы, на их... (шум, крики: довольно!), на их угрозу захвата исполнитель­ной власти (шум, крики: довольно!), что министр внутренних дел, носитель законной вла­сти, им отвечать не будет... (шум, крики: довольно! Белосток! Погромщик! Довольно! Долой!)» [57, с. 48].

Стоит сказать здесь о том, что такая реакция большинства на выступления представителей власти была типична для I Государственной Думы. Министры после по­добной встречи старались больше не выступать, Столыпин, наоборот, использовал лю­бую возможность для обращения к депутатам, невзирая на самую неблагоприятную ат­мосферу: в этом проявлялся его бойцовский характер, а также стремление обратиться к разуму оппонентов.

Ответ на вопрос, касающийся члена Государственной Думы Седельникова, данный П. А. Столыпиным 22 июня 1906 года,был вызван протестом этого и других де­путатов на будто бы имевшее место грубое обращение полиции.

Глава МВД, уведомив Думу о расследовании этого «печального факта», заве­рил, что примет «все меры к тому, что если окажется, что действие было преступно и незаконное, последствием этого будет взыскание, как это и должно быть по закону» [57, с. 49]. Вместе с тем, заметив, что «та версия, в которой мне было представлено дело, не­сколько расходится с той версией, которая была представлена здесь» [57, с. 49], он, не­взирая на шум и крики оппозиции слева, призвал к сохранению спокойствия, необходи­мости «проявить власть законную... (шум и крики), а не действовать под влиянием стра­стей» [57, с. 49].

Этот эпизод, завершившийся по обыкновению пререканиями, оскорбительны­ми выпадами и призывами к отставке, с одной стороны, и шумными ободряющими апло­дисментами, с другой, наглядно иллюстрирует незрелость народного представительства, оказавшегося в двусмысленном положении и выказавшего свою неработоспособность.

АТМОСФЕРА В ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЕ,в которую большинство депу­татов пришло с настроением «взять власть», а не сотрудничать с ней, не располагала к конструктивной работе. Стремление правительства и умеренных депутатов к трезвому и взвешенному диалогу никаких результатов не дали. Увещевания депутатов, попытки ком­промисса с оппозиционными и откровенно враждебными силами вызвали возмущение консерваторов: сказывалась вековая неприученность власти к разговору на равных. Са­модержцу приходили послания правых организаций с пожеланием поскорей разогнать революционную Думу. С другой стороны, левые в Думе и за ее пределами были категори­чески против «политики соглашательства». Непригодность такого народного представи­тельства и преимущество Всенародного Учредительного собрания для коренного пере­устройства жизни страны подчеркивал в Петербургской газете «Эхо» (22 июня 1906 г.) набиравший авторитет Ульянов-Ленин.

Положение в самой влиятельной и многочисленной — кадетской фракции I Госдумы, уклонявшейся от конструктивной работы, ярко представлено в следующих ме­муарах:

«Кадеты и после манифеста 17-го октября продолжали оставаться в оппозиции. Они не сделали ни одной попытки для совместной с правительством работы Государст­венной думы. Политическая логика на это указывала, но психологически это оказалось совершенно невозможно. Мешала не программа... Мы признавали собственность, мы хо­тели социальных реформ, а не социальной революции. Но за разумной схемой, которая даже сейчас могла бы дать России благоустройство, покой, благосостояние, свободу, бу­шевала эмоциональная стихия. В политике она имеет огромное значение. Не остывшие бунтарские эмоции помешали либералам исполнить задачу, на которую их явно готовила

история,— войти в сотрудничество с исторической властью и вместе с ней перестро­ить жизнь по-новому, но сохранить преемственность, тот драгоценный государственный костяк, вокруг которого развиваются-разрастаются клетки народного тела. Кадеты долж­ны были стать посредниками между старой и новой Россией, но сделать этого не сумели. И не хотели. Одним из главных препятствий было расхождение между их трезвой про­граммой и бурностью их политических переживаний...

Русская оппозиция всех оттенков боялась компромиссов, сговоров. Соглаша­тель, соглашательство были слова поносительные, почти равносильные предательству, предателю, тактика наша была не очень гибкая. Мы просто перли напролом и гордились этим... Русская интеллигенция все еще упивалась негодованием и себя обуздывать не же­лала. В этом грехе повинны и социалисты и либералы...

Очень показательно для общего настроения, что во время выборов правых не было слышно. Они были отброшены, смыты наводнением...

Н. Н. Львов, бессменный депутат всех четырех Дум от Саратова, очень забавно рассказывал, что только что созданный в Саратове отдел Союза Русского народа был на­столько беден людьми, что председатель прибежал ко Львову и у этого заведомого либе­рала, представителя ненавистной им кадетской партии, попросил в долг несколько руб­лей на отправку царю верноподданейшей телеграммы.

— Я, конечно, дал,— с хохотом добавлял Николай Николаевич!..

В Петербурге на избирательных собраниях правые не выступали. У них не бы­ло ораторов, почти не было образованных людей, им было не под силу спорить с кадета­ми и социалистами... Городская интеллигенция валом валила на митинги, упивалась но­вым для нее искусством красноречия. Речи наших профессоров, адвокатов, земцев вы­слушивались внимательно, иногда вызывали шумные аплодисменты, несмотря на то, что они не разжигали, а сдерживали пробудившиеся политические аппетиты.

Но теперь я знаю, что мир был бы несравненно счастливее, если бы хорошие русские люди меньше поддавались заморским ученым и больше бы приглядывались к рус­ской жизни, вдумывались бы в прошлое, настоящее своего народа...

У Первой Думы вообще не нашлось разумного поводыря... Но поджигателями себя не считали. У них в мыслях не было, что может разгореться всероссийский пожар. В этом было коренное различие между общественностью и властью. Мы не боялись ог­ненной революции. Они ее боялись. К несчастью, правы оказались они, а не мы.

Законодательной мудрости и политического искусства в ней никто не успел проявить» [41, с. 271-272, 246].

Трезвые умы начинали тогда сознавать бессмысленность противостояния, по сути компрометирующего идею народного представительства. Многих просвещенных людей раздражало «отвлеченное доктринерство» I Государственной Думы, где собрался «цвет русской интеллигенции». Даже в среде оппозиции начинали звучать более осто­рожные голоса. Кадет из Саратовской губернии Львов произнес с думской трибуны заме­чательные слова:

«Бойтесь, господа, самого худшего деспотизма — деспотизма голых формул и отвлеченных построений!» [61, с. 59]. И совершенно неожиданно он раскритиковал во фракции кадетскую аграрную программу, заявив, что разорение налаженных помещичь­их хозяйств понизит общую культуру деревни, понизит отдачу земли и в конечном счете мало что даст мужику.

Другой видный кадет Стахович в ответ на постоянные угрозы слева, что народ возьмет силой то, чего правительство не хочет давать, говорил:

«Если среди народа есть голоса, что они решат вопросы силой, не считаясь ни с чем, то Дума должна сказать такому народу: „Молчи". Это крик народа безумного, это крик

народа преступного. Тысячу лет, потом и кровью народною создавали и создали Россию. Россия принадлежит всем, а не одному нашему буйному поколению...» [41, с. 273]

Умеренные политики стали задумываться над выходом из создавшегося поло­жения. Много лет спустя после крушения Российской империи недальновидность дейст­вий оппозиции в I Государственной Думе признали и ее уцелевшие депутаты. Но тогда их «несло»: подавляющее большинство думцев придерживалось известного в политике принципа «чем хуже — тем лучше», провоцируя правительство на крайние меры. Это от­части объяснялось и тем, что кончался «медовый месяц» I Государственной Думы: фрак­циям, поднявшимся на волне популистских лозунгов и обещаний, пора было платить по дутым векселям, выданным своим избирателям. По логике большинства членов Думы «народного возмездия», жесткие шаги власти перекладывали на нее всю ответствен­ность за провалы.

Следует сказать, что положение правительства осложнялось заметной нереши­тельностью его главы Горемыкина, который ждал указаний от Государя и уклонялся от рекомендаций даже в кругу своих подчиненных, министров. Между тем позиция Столы­пина становилась день ото дня все активней, он не хотел «плыть по течению» и не скры­вал своего отношения к положению дел:

«Гораздо более определенно было это положение в глазах министра внутрен­них дел Столыпина. Мы продолжали часто видеться с ним вне заседаний Совета, и каж­дый раз он говорил мне, что роспуск надвигается, что в Государе он замечает часто очень нервное отношение, которое Горемыкин старается успокаивать постоянными ссылками на то, что ничего особенного не произойдет, но, по его впечатлению, он думает скорее, что Государю не нравится неясное положение, занятое правительством в этом жгучем вопросе, и его личное мнение сводится к тому, что Государь только и ждет, чтобы прави­тельство заняло ясную позицию, и в таком случае в нем мы не встретим ни оппозиции, ни колебаний. При этом, ссылаясь на то, что он лично недостаточно знает его характер и часто замечает, что Государь как-то уклоняется от прямого ответа на его вопросы, Сто­лыпин все спрашивал меня, как ему вести себя в Царском Селе и следует ли ему брать на себя инициативу или лучше действовать через Горемыкина» [21, с. 173].

Характеризуя этот момент, историк С. Ф. Платонов, известный как осторож­ный и умеренный человек, говорил, что нужен «не разгон, а роспуск Думы на законном основании» [44, с. 87]. Это помогло бы сохранить хрупкую мечту о народном представи­тельстве, не жертвуя замечательной идеей... Нужен был подходящий для этого повод. Его сама Дума давала не раз.

Самая влиятельная в народном представительстве кадетская партия и осталь­ные левые группы, по сути, с самого начала бойкотировали нормальную работу Государ­ственной Думы своими совершенно неприемлемыми притязаниями и вызывающими ам­бициями. Например, большинство Думы отказалось принять к требованию общей поли­тической амнистии поправку депутата М. А. Стаховича, осуждавшую одновременно и по­литические крайности, в том числе террор против власти. На его доводы о том, что на 90 казненных за последние месяцы приходится 288 убитых и 338 раненых представите­лей власти, большей частью простых городовых,— со скамей «левых» кричали: «Мало!»...

Разительные противоречия проявились и в аграрном вопросе, по которому ка­деты требовали принудительное отчуждение, а прореволюционные силы — национали­зацию земли.

В ЭТОТ СЛОЖНЫЙ МОМЕНТво многих умах бродила идея создания пра­вительства «народного доверия», состоящего из лиц, «ответственных перед думой». От оппозиционной интеллигенции это умонастроение постепенно проникало в прави-

тельственные сферы. Например, еще в августе 1905 года анонимную записку «об уста­новлении единства действий высших органов исполнительной власти в лице объеди­ненного правительства» [15, с. 23] представил на имя монарха товарищ главноуправля­ющего землеустройством и земледелием А. В. Кривошеин. А в исследуемый нами пери­од инициатором затеи стал министр иностранных дел А. П. Извольский, имевший ре­путацию либерала и дружественные связи с ведущими оппозиционерами. В своих мему­арах он признается:

«Ясно видя невозможное положение, в котором находится правительство, я взял на себя смелость использовать мои личные отношения с некоторыми из членов уме­ренно-либеральной партии в Думе и в Государственном Совете, чтобы посоветоваться с ними в надежде найти какой-нибудь выход из затруднения» [46, с. 50].

В исторической, мемуарной литературе эта тема представлена с самых раз­ных сторон: одни говорили об исключительной инициативе кадетов, считавших во­прос о правительстве «народного доверия» уже предрешенным, другие о предрасполо­женности к нему влиятельного окружения Николая II, а также Извольского и Столыпи­на. Была версия и о том, что затея эта не стоила выеденного яйца, поскольку была лишь искусной интригой, затеянной, чтобы все окончательно провалить. Впоследствии про­тивники Столыпина даже говорили об игре, которую вел министр, чтобы выйти на первую роль. Такую версию начисто отрицает Коковцов, более остальных посвящен­ный в этот вопрос:

«...считаю только своим долгом решительно отвергнуть какую-либо мысль о том, что его (Столыпина. - Г. С.) личная роль играла в этом случае решающее значение и что идея министерства из общественных деятелей была оставлена им только потому, что эти деятели не согласились идти под его руководящую роль в том правительстве, в состав которого он их звал.

Можно быть какого угодно мнения о политической личности Столыпина, об устойчивости его взглядов и даже о наличии у него точно установленной и глубоко продуманной программы. Но ставить личное честолюбие во главу угла его деятельно­сти и отвергать мысль о том, что им руководило стремление к ограждению интересов государства и к предотвращению его крушения,— это совершенно несправедливо, ибо вся его деятельность служит самым неопровержимым аргументом против такой лич­ной политики.

Столыпин был далеко не один, кому улыбалась в ту пору идея министерства из „людей, облеченных общественным доверием". Он видел неудачный состав министерст­ва, к которому сам принадлежал. Он разделял мнение многих о том, что привлечение лю­дей иного состава в аппарат центрального правительства может отчасти удовлетворить общественное мнение и примирить его с правительством. Он считал, что среди выдаю­щихся представителей нашей „общественной интеллигенции" нет недостатка в людях, готовых пойти на страдный путь служения родине в рядах правительства и способных отрешиться от своей партийной политической окраски и кружковской организации, и он честно и охотно готов был протянуть им руку и звал их на путь совместной работы. Но передать всю власть в руки одних оппозиционных элементов, в особенности в пору ясно выраженного стремления их захватить власть, а затем идти к несомненному государст­венному перевороту и коренной ломке только что изданных основных законов — не мог­ло никогда входить в его голову, и не с такой целью вел он переговоры с общественны­ми деятелями <...>.

Нужно не знать бесспорного личного благородства Столыпина, чтобы допу­стить мысль о том, что он находил возможным передать власть партии народной свобо­ды, лишь бы сам он оставался во главе правительства, как будто он не понимал простой

истины, что сам он попадал в плен организованной партии, которую сам же обвинял в нескрываемом стремлении только к власти, и даже больше того,— к уничтожению монар­хии» [21, с. 179-180].

Ясно одно: пока глава правительства Горемыкин продолжал ждать решения свыше, министр внутренних дел пытался найти выход из положения, и действительно на первых порах также обсуждал имевшую сторонников даже среди придворных кругов идею образования нового «коалиционного» кабинета с участием некоторых влиятель­ных депутатов Госдумы.

По свидетельствам Извольского, Столыпин даже был привлечен к тайным переговорам с оппозицией — как человек либеральных взглядов, не успевший сра­стись с высшей бюрократией Петербурга и сознававший, что дальнейшее промедле­ние Горемыкина может снова распалить революционные силы. Извольский на аудиен­ции у Николая II передает ему обстоятельную записку, в которой излагает взгляды на критические отношения между правительством и Думой, создающие «действительную угрозу установлению порядка в империи». В ней помимо прочего отмечается, что «со­став министерства... совершенно не отвечает требованию современного политическо­го положения. Личный состав министерства выбран из среды бюрократии, и это вы­зывает к нему глубокое недоверие со стороны широких общественных кругов». Отме­чая далее, что «одного добросовестного исполнения бюрократических обязанностей оказывается недостаточно для успешного разрешения новых проблем в сложной и весьма разнообразной обстановке» [46, с. 51—52], а также враждебную позицию Думы к бездеятельности исполнительной власти, министр подводит к выводу о необходимо­сти формирования нового состава правительства с участием авторитетных членов Го­сударственной Думы.

По мнению Извольского, «участие членов Думы в министерстве не только вы­разится в замене настоящих министров новыми людьми, но передаст инициативу ре­форм из рук Думы в руки правительства. Только те мероприятия, целью которых будет парирование ударов революции, будут исходить от исполнительной власти.

Этот порядок должен быть принят со всем мужеством и решительностью» [46, с. 55].

В повторной встрече с Николаем II, в которой Царь признает справедливость и силу выдвинутых аргументов, министр иностранных дел добавляет новые доводы. Он, в частности, говорит: «Не бойтесь доверять нам, даже если мы покажемся вам сторонни­ками слишком либеральных идей. Ничто так не умеряет радикализм, как ответствен­ность, связанная с властью...(Г. С.)» [46, с. 56]. Министр также не скрывал, что от дее­способности кабинета будут зависеть зарубежные финансовые кредиты, от которых в России зависело многое.

Николай II, высказав опасение, что такая уступка оппозиции будет расценена как доказательство слабости монархической власти, не спешил принимать окончатель­ного решения, но уполномочил Извольского вести переговоры о создании коалиционно­го правительства. Причем отдельно было названо имя Столыпина, которому император передал записку, приглашая его помочь в этом чрезвычайно сложном деле Извольскому. Тот не стал обнаруживать участие Столыпина в переговорах, «чтобы не создать у царя мысли о широком тайном заговоре. Или, возможно, чтобы не засветить раньше времени Столыпина» [46, с. 57]. Далее Извольский, а затем и Столыпин встречаются с влиятель­ными думцами.

Но тут, по различным свидетельствам, свою игру с кадетами затевает дворцо­вый комендант генерал В. Ф. Трепов, человек крайне правых взглядов. Этот решитель­ный «реакционер» будто бы намеревается создать чисто кадетское правительство, но,

есть подозрение, что делает он это с единственной целью — помешать Извольскому и Столыпину [46, с. 57]. Создание однопартийного кадетского кабинета, который немину­емо вступит в борьбу с верховной властью, по возможным расчетам Трепова, совершен­но скомпрометирует идею коалиционного министерства и конституционных свобод. Та­ким образом, пока Извольский и Столыпин пытаются найти с оппозицией компромисс, Трепов, движимый стремлением сорвать сближение с либералами, передает Государю список кандидатов в такое правительство, подавляющее число которых были кадетами. Среди вероятных членов такого правительства — в основном видные деятели оппози­ции, вызывающие раздражение у монарха.

Вот что по этому поводу повествует В. Н. Коковцов: «Приблизительно в ту же пору — между 15 и 20 числами июня, после одного из моих очередных докладов в Петер­гофе, Государь задержал меня после доклада, как это он делал иногда, когда что-либо осо­бенно занимало его внимание, и, протягивая сложенную пополам бумажку, сказал мне: „Посмотрите на этот любопытный документ и скажите мне откровенно Ваше мнение по поводу предлагаемого мне нового состава министерства взамен того, которое вызывает такое резкое отношение со стороны Государственной Думы". На мой вопрос, кому при­надлежит мысль о новом составе правительства взамен так недавно образованного, Госу­дарь ответил мне только: „Конечно, не Горемыкину, а совсем посторонним людям, кото­рые, быть может, несколько наивны в понимании государственных дел, но, конечно, добросовестно ищут выхода из создавшегося трудного положения".

Переданный мне Государем на просмотр список я тут же вернул Государю, запи­сал его тотчас после возвращения домой, но он у меня не сохранился и пропал вместе с те­ми немногими бумагами, которыми я так дорожил до самого моего отъезда из России. Я мог поэтому запамятовать что-либо в деталях, но хорошо помню главные части этого списка.

На левой стороне бумажки стояли названия должностей, а на правой, против них, фамилии кандидатов. Против должности председателя Совета министров была на­писана фамилия — Муромцев; против министра внутренних дел — Милюков или Петрункевич; против министра юстиции — Набоков или Кузьмин-Караваев; против должностей министров военного, морского и Императорского Двора — слова: по усмотрению Его Ве­личества; против министра иностранных дел — Милюков или А. П. Извольский; против министра финансов — Герценштейн; против министра земледелия - Н. Н. Львов; против государственного контролера — Д. Н. Шипов. Прочих министров моя память не удержи­вает» [21, с. 175].

Николай II отклонил этот проект, причем, полагали, не без влияния П. А. Сто­лыпина, мнением которого самодержец все более дорожил.

По просочившимся в прессу сведениям, переговоры Столыпина относительно других предполагаемых членов нового кабинета (предположительно Д. Н. Шипов, граф Гейден, Н. Н. Львов и Кони) также оказались неудовлетворительными. По воспоминани­ям Коковцова, 12 августа (после взрыва на Аптекарском острове.— Г. С.) Столыпин с го­речью признался ему, «что все его попытки привлечь в состав правительства обществен­ных деятелей, развалились об их упорный отказ, так как одно дело критиковать прави­тельство и быть в безответной оппозиции ему и совсем другое дело идти на каторгу, под чужую критику, сознавая заранее, что всем все равно не угодишь, да и кружковская спай­ка гораздо приятнее, чем ответственная, всегда неблагодарная работа. Он закончил свою фразу словами: „Им нужна власть для власти и еще больше нужны аплодисменты единомышленников, а пойти с кем-нибудь вместе для общей работы — это совсем другое дело"» [21, с. 184].

В конце концов он охладевает к идее, перемена отношения к которой, таким об­разом, оказалась целиком на совести оппозиции. Есть иные свидетельства того, что П. А.

Столыпин пытался настроить Думу на конструктивный диалог оппозиции с властью, найти общий язык с самой представительной партией — конституционными демократа­ми, которых он сам называл «мозгом нации». Однако его встреча с лидером кадетов П. Н. Милюковым нужных результатов также не принесла: оппозиция считала, что за нею страна, что вопрос «Учредительского собрания» решен в их пользу и единственным ус­ловием сотрудничества с правительством поставила образование чисто кадетского каби­нета министров. Столыпин ответил решительно, что это самым гибельным образом от­разиться на интересах России...