Он тем брал людей, что был сам трепещущим человеком. 1 страница

Вспомните, как он в первой, программной речи перед II Государственной Ду­мой, 6 марта 1907 г. выражал желание: „изыскать ту почву, на которой возможна со­вместная работа, найти тот язык, который был бы одинаково нам понятен. Я отдаю себе отчет, добавил он, что таким языком не может быть язык ненависти и злобы!"

В этой речи перед знаменитым — „не запугаете", им была сказана удивительная
мысль, в полное противоречие с ходящими воззрениями тех дней, когда это было сказа­
но: „Центр тяжести лежит не в установлениях, а в людях!"» [40, с. 18—29]

9 МАРТА 1907 ГОДАновый премьер-министр дает Госдуме объяснение, каса­
ющееся продовольственного дела. Вэтой речи он напоминает членам Думы их права,
установленный порядок запросов к правительству, уведомляет о ходатайстве на дополни­
тельные ассигнования на продовольственное дело, с которым правительство намерева­
лось обратиться к народному представительству. Далее премьер-министр подтвердил
стремление правительства представлять по запросам Госдумы все исчерпывающие объ­
яснения, касающиеся рассматриваемых дел. Признавая «дефекты, существовавшие в
продовольственном законе», Столыпин обратил внимание на новые временные продо­
вольственные правила, вынесенные на утверждение Думы, а также поддержал предложе­
ние депутата Родичева, предложившего создать комиссию для помощи голодающим и ре­
шения продовольственного вопроса.

НАКОНЕЦ 13 МАРТА 1907 ГОДАон вновь выступает в Думе с речью о вре­менных законах, изданных в междумский период.Оппозицией была поставлена под сомнение правомочность принятия этих законов, и прежде всего закона о военно-по­левых судах. Следует принять во внимание, что, поскольку правительство не внесло этот закон на рассмотрение Думы, его действие само собой должно было утратить си­лу 20 апреля. Таким образом, обсуждение временного закона, сбившего революцион­ную волну, понадобилось оппозиции лишь для критики правительства, то есть ради­кальная часть народного представительства намеренно обостряла конфликт с испол­нительной властью.

Оппозиция обвиняла правительство в применении этой жесткой меры, говори­ла, что у него «руки в крови», что стыд и позор для России применение таких мер... Сто­лыпин отвечал на это, что было бы его ошибкой вступать по этому поводу в юридический спор, он должен здесь встать на государственную точку зрения, а «<...> государство мо­жет, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада. Это было, это есть, это будет всегда и неизменно. Этот принцип в природе человека, он в природе самого госу­дарства. Когда дом горит, господа, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери, ломаете окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя его ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами. Нет за­конодательства, которое не давало бы права правительству приостанавливать течение закона, когда государственный организм потрясен до корней, которое не давало бы ему полномочия приостанавливать все нормы права. Это, господа, состояние необходимой обороны; оно доводило государство не только до усиленных репрессий, не только до применения репрессий к различным лицам и к различным категориям людей,— оно до­водило государство до подчинения всех одной воле, произволу одного человека, оно до­водило до диктатуры, которая иногда выводила государство из опасности и приводила до спасения. Бывают, господа, роковые моменты в жизни государства, когда государствен­ная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью тео­рий и целостью отечества <...>» [57, с. 74—75].

Далее Столыпин, отвечая на призыв к его политической честности, сказал, что военно-полевые суды — временная мера, мера суровая, она должна «сломить преступную волну и отойти в вечность»... К сожалению, в тот период революционный террор не по­шел на убыль, и Столыпин процитировал резолюции съездов социалистов-революционеров,

обращенные на подготовку всеобщего восстания и свержения самодержавия и задал естественные вопросы:

«<...> Вправе ли правительство перед лицом своих верных слуг, ежеминутно подвергающихся смертельной опасности, сделать главную уступку революции?

Вдумавшись в этот вопрос, всесторонне его взвешивая, правительство пришло к заключению, что страна ждет от него не доказательства слабости, а доказательства ве­ры. Мы хотим верить, что от вас, господа, мы услышим слово умиротворения, что вы прекратите кровавое безумие. Мы верим, что вы скажете то слово, которое заставит нас всех стать не на разрушение исторического здания России, а не пересоздание, переуст­ройство его и украшение.

В ожидании этого слова правительство примет меры для того, чтобы ограни­чить суровый закон только самыми исключительными случаями самых дерзновенных преступлений, с тем чтобы, когда Дума толкнет Россию на спокойную работу, закон этот пал сам собой путем невнесения его на утверждение законодательного собрания.

Господа, в ваших руках успокоение России, которая, конечно, сумеет отли­чить кровь, о которой так много здесь говорилось, кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры с одним только упованием, с одной надеждой, с одной верой — исцелить боль­ного(Г. С.) (аплодисменты справа)» [57, с. 76—77].

Эта великолепная по силе, стилю и своему значению речь Столыпина запомни­лась многим, ее часто потом вспоминали и его друзья, и враги. Уже в эмиграции одна из лидеров партии кадетов не раз цитируемая нами Тыркова-Вильямс, как и многие из ее со­ратников с опозданием признавшая правоту реформатора, напишет о своем противнике:

«<...> Столыпин первой своей задачей считал успокоение страны, борьбу санархией. Но для этого было необходимо восстановить правосудие. Только тогда мог он требовать от кадетов, от Думы осуждения террора. Несмотря на свою малочисленность в Думе, кадеты в стране имели большой авторитет. Их моральное осуждение террору многих из тех, кто необдуманно помогал революционерам, могло бы отрезвить его. Но очень уж были обострены отношения между властью и общественным мнением. Одно появление Столыпина на трибуне сразу вызывало кипение враждебных чувств, отметало всякую возможность соглашения. Его решительность, уверенность в правоте прави­тельственной политики бесили оппозицию, которая привыкла считать себя всегда правой, правительство всегда виноватым(Г. С).

Столыпин отметил новую эру в царствовании Николая П. Его назначение пре­мьером было больше, чем простая бюрократическая перестановка однозначных чинов­ников. Это было политическое событие, хотя значительность Столыпина оппозиция от­рицала, да и Царь вряд ли до конца оценил. Но годы идут, и Столыпину в смутном пере­ходном думском отрезке русской истории отводится все больше места. Но и тогда, при первой встрече с ним, Дума почувствовала, что перед ней не угасающий старый Горемы-кин, а человек, полный сил, волевой, твердый. Всем своим обликом Столыпин закреплял как-то брошенные с трибуны слова:

— Не запугаете!

Высокий, статный, с красивым, мужественным лицом это был барин по осанке ипо манерам, и по интонациям. Говорил он ясно и горячо. Дума сразу насторожилась. В первый раз из министерской ложи на думскую трибуну поднялся министр, который не ус­тупал в умении выражать свои мысли думским ораторам. Столыпин был прирожден­ный оратор. Его речи волновали. В них была твердость. В них звучало стойкое пони­мание прав и обязанностей власти. С Думой говорил уже не чиновник, а государст­венный человек. Крупность Столыпина раздражала оппозицию(Г. С). Горький где-то

сказал, что приятно видеть своих врагов уродами. Оппозиция точно обиделась, что царь назначил премьером человека, которого ни в каком отношении нельзя было на­звать уродом. Резкие ответы депутатов на речи Столыпина часто принимали личный ха­рактер. Во Второй Думе у правительства уже было несколько сторонников. Но грубость и бестактность правых защитников власти подливала масла в огонь. Они не помогали, а только портили Столыпину. В сущности во Второй Думе только он был настоящим пала­дином власти.

В ответ на неоднократное требование Думы прекратить военно-полевые суды Столыпин сказал:

— Умейте отличать кровь на руках врача от крови на руках палача.

Левый сектор, занимавший большую часть скамей, ответил ему гневным гулом. Премьер стоял на трибуне, выпрямившись во весь рост, высоко подняв красивую голову. Это был не обвиняемый. Это был обвинитель. Но лицо его было бледно. Только глаза светились сумеречным огнем. Не легко ему было выслушивать сыпавшиеся на него уко­ры, обвинения, оскорбления.

После этой речи я сказала во фракции:

- На этот раз правительство выдвинуло человека и сильного, и даровитого. С
ним придется считаться. Только и всего. Довольно скромная оценка. У меня, как и у дру­
гих, не хватило политического чутья, чтобы понять подлинное значение мыслей
Столыпина, чтобы признать государственную неотложность его стремления зами­
рить Россию(Г. С). Но даже мое простое замечание, что правительство возглавляется
человеком незаурядным, вызвало против меня маленькую бурю. Особенно недоволен
мною был Милюков» [62, с. 345—347].

Тема взаимоотношений Столыпина и кадетов — особая, сложная. Кадеты были центральной движущей силой, главным течением российской интеллигенции, носив­шей в начале века сильный либеральный оттенок. На кадетов возлагали надежды в пере­устройстве российской жизни и, прежде всего, в ограничении самодержавия на основе конституции, гарантирующей и защищающей права всех граждан, независимо от их со­циального положения, вероисповедания и национальности. С кадетами было, по сути, большинство российского образованного общества, более того: в кадеты шли верхи это­го общества. Это признавалось всеми. Даже сам П. А. Столыпин в разговоре с Маклако-вым назвал кадетов «мозгом страны».

Сейчас задним числом некоторые оппоненты Столыпина, критики его идей и подходов, пытаются выставить кадетов спасителями Отечества, намерения которых бы­ли совершенно чисты, поступки непорочны, намеченные пути обновления жизни безуп­речны и единственно верны. Эти современные апологеты кадетов и кадетизма всемерно умаляют роль премьера в замирении России, обращении на спасительный мирный и со­зидательный путь — путь без передела земель с насильственным отторжением их у иму­щего класса, без прочих социалистических заемных новаций, которые вели к потрясе­нию и ослаблению государства. Новая популяция оппонентов пытается переложить на него ответственность, даже вину за трагедию, последовавшую после его смерти. А про­грамма кадетов, бывших наряду с социалистами главными противниками премьер-мини­стра Столыпина, выдается ныне иными культуртрегерами как панацея, единственное средство спасения для России. И притом как-то совершенно упускается из виду, выносит­ся из исторического контекста, что когда эти самые кадеты добрались до власти и сфор­мировали, наконец, свое, правда, «временное правительство» под председательством министра внутренних дел, кадета Г. Е. Львова — правительство, в котором половина ми­нистров (иностранных дел, просвещения, земледелия и путей сообщения) также были кадетами,— оказалось, что они совершенно неспособны к государственной деятельности,

не смогли удержать власть и отдали ее большевикам, сами впоследствии погибнув или закончив бесславную жизнь в эмиграции.

Можно только подивиться фатальной близорукости наших исследователей, ко­торые не замечают этот очевидный исторический факт или пытаются истолковать его на свой лад и перелицевать поучительную для нынешней интеллигенции историю каде­тов, придав тем самым им более достойный и внушительный вид.

20 МАРТА 1907 ГОДАП. А. Столыпин держит перед Государственной Думой краткую речь в защиту государственной росписи доходов и расходов.По существу, она была ответом на выступление бывшего главноуправляющего землеустройством и земледе­лием, автора либерального проекта по земельному вопросу, юриста, одного из лидеров кадетов, члена Думы Н. Н. Кутлера, обвинившего министра внутренних дел в увеличении окладов начальнику главного управления по делам печати и его помощнику. Пикантность ситуации заключалась в том, что произошло это якобы в то самое время, когда император­ским Манифестом была дарована полная свобода совести и свободы печати... и потому вы­пад Кутлера был встречен аплодисментами оппозиции и смехом в Государственной Думе.

Однако Столыпин обратил смелый вызов кадета против него самого. Признав, что «смех — прекрасное оружие и бич, в особенности для правительства, и что... можно смеяться над человеком и учреждением, если они ставят себя в смешное положение» [57. с. 78], далее премьер-министр убедительно опроверг утверждения Кутлера, приведя не­обходимые факты и документы. Примечательно, что свой исчерпывающий, блестящий и остроумный ответ премьер-министр подготовил всего за полчаса, посрамив видного опытного фрондирующего чиновника и юриста, рассчитывавшего застать главу прави­тельства и министерства внутренних дел врасплох. Как заметил в завершение своей ре­чи сам П. А. Столыпин:

«Здесь был нанесен вверенному мне ведомству удар сильный и смелый, но при­шелся он, воистину, не по коню, а по оглоблям» [57, с. 79].

Этот экспромт был встречен аплодисментами и смехом Государственной Думы, но уже на «правых скамьях», левые и кадеты молчали. Воистину: смеется тот, кто смеет­ся последним...

Этот, казалось, незначительный эпизод думских страстей красноречиво свиде­тельствует о напряженности буден премьера, всегда готового к нападкам людей, поста­вивших целью скомпрометировать власть (фото 29, 30).

ДЕБАТАМИ В ГОСДУМЕ И ГОССОВЕТЕне исчерпывались связи Столыпи­на с народным представительством и верхней палатой, отношения с членами которых носили порой драматичный характер, ввиду чрезвычайного разнообразия мнений, пози­ций, политических интересов или просто житейских расчетов. В качестве примера ни­же приводится мартовская переписка главы правительства с Председателем Государст­венной Думы второго созыва Ф. А. Головиным — одним из основателей кадетской пар­тии, всеми силами защищающего ее интересы и стоящего на стороне оппозиции. Из ха­рактера переписки, его тона видны притязания со стороны председателя Госдумы, дав­ление, оказываемое на Столыпина и контрмеры последнего, вынужденного поставить на место Головина простым формальным соблюдением ранее установленных правил.

Ф.А. ГОЛОВИН- П.А. СТОЛЫПИНУ:

«Вписьмах ваших от 22, 24 и 26 сего марта за '№№ 164, 167 и 168 вы изволите сообщать мне о незакономерных, по вашему мнению, действиях думских комиссий и в то же время настаиваете о сообщении вам в самом непродолжительном по возможности времени, какие меры приняты и будут принимаемы со стороны президиума Государственной

Фото 29. Председатель Совета министров, Фото 30. Председатель Совета министров,

статс-секретарь П.А. Столыпин статс-секретарь П.А. Столыпин

думы к ограждению установленного законом порядка и к предупреждению воз­можности его нарушений на будущее время.

Я считаю своим долгом покорнейше просить вас не отказать мне уведомить, на основании каких статей закона председатель Совета министров может обращаться с по­добного рода запросом к председателю Государственной думы. В учреждении Государст­венной думы есть ст. 33, которая дает Государственной думе право обращаться к минист­рам и главнокомандующим с запросами по поводу их незакономерных действий, но нет статьи, которая давала бы право министрам делать запрос Государственной думе или ее председателю».

П. А. СТОЛЫПИН - В. А. ГОЛОВИНУ:

«Вследствие письма за № 266, имею честь уведомить, что при обсуждении за­тронутого в нем вопроса вы изволили упустить из виду статью 63 учреждения Государст­венной думы, а равно раздел II Высочайшего указа Правительствующему сенату 20-го февраля 1906 года и Высочайше утвержденные 18 февраля сего года правила о допуще­нии в заседания Государственной думы посторонних лиц.

За силою приведенных узаконений правила о порядке допуска в заседания Ду­мы посторонних лиц устанавливаются по соглашению председателя Государственной ду­мы с председателем Совета министров и утверждаются Высочайшею властью, причем до издания их действуют временные правила, устанавливаемые соглашением председателя Совета министров с председателем Государственной думы. При таких условиях очевид­но, что правила эти, как состоящие под охраною обеих приходящих в соглашение сто­рон, создают для них не только право, но и прямую обязанность вступать в сношения во всех тех случаях, когда возникает разномыслие в понимании правил или последние нару­шаются одною из сторон.

Так именно вы и изволили поступить, обратившись ко мне с требованием при­нять меры к точному соблюдению заведующим охраной Таврического дворца Высочай­ше утвержденных 18-го февраля сего года правил, и так как заявление ваше вполне согла­совалось со смыслом сих правил, то, не выжидая запроса по этому предмету со стороны Государственной думы, я и отдал соответствующее распоряжение к удовлетворению ва­шего требования.

В дальнейшем вам угодно было вступать со мною в том же порядке в сношения по вопросу об изменении этих правил в смысле, между прочим, отвода в Думе особых мест для приглашенных в ее заседания посторонних сведущих лиц. С своей стороны, письмом от 21-го марта за № 163, я сообщил вам, что совершенно бесспорные, на мой взгляд, соображения исключают возможность допускать таковых лиц в заседания Госу­дарственной думы. Вслед за сим до сведения моего дошло, что, не выждав Высочайшего соизволения на изменение действующих правил и не получив даже моего на то согласия, вы изволили допустить в думу лиц, участие коих в занятиях последней законом не предус­мотрено.

Отсюда возникла для меня обязанность принять немедленно меры к устране­нию сего нарушения и предупредить возможность его повторения в будущем. Предо мною лежали два пути. Первый из них, формально предуказанный законом, давал мне право распорядиться, на точном основании ст. 4 и 21 Высочайше утвержденных 18-го февраля сего года правил, чтобы заведывающий охраной Таврического дворца не допу­скал в последний никого из лиц, не имеющих на то права. Другой путь, вытекавший, как мне казалось, из законов вежливости, побуждал меня обратиться предварительно к вам с письмом, прося уведомить, какие меры угодно будет принять вам и образованному для соображения общих вопросов президиуму в видах устранения замеченного нарушения закона. Этот именно путь и был первоначально избран вами; этот же путь избрал и я. Но так как вам не угодно далее на нем оставаться и вы желаете придерживаться единствен­но лишь пути формального, то и мне приходится отказаться от всяких попыток устра­нить путем переписки возникающее между нами разномыслие и, пользуясь принадлежа­щим мне правом, отдать заведывающему охраной Таврического дворца приказ не допу­скать в стены последнего никаких вообще посторонних лиц, за исключением указанных в Высочайше утвержденных 18-го февраля сего года правилах.

29 марта 1907 г.» [57, с. 80-82].

В апреле 1907 года при ближайшем участии П. А. Столыпина было «прекраще­но действие военно-полевых судов, которые временно были введены с целью борьбы с анархистами, в виду исключительных обстоятельств» [42, с. 67].

Высочайшим Повелением Государя Императора было также объявлено «об обеспечении нормального отдыха служащим в торговых и промышленных заведениях и были Высочайше утверждены положения Совета Министров об установлении уголовной ответственности за восхваление преступных деяний в речи или в печати и об усилении ответственности за распространение среди войск противоправительственных учений и суждений» [42, с. 67]. Однако действия этих положений были остановлены впоследст­вии «по неутверждению их Государственной Думой второго созыва» [42, с. 67].

НЕЛЬЗЯ СКАЗАТЬ, что отношения с думской оппозицией всегда были напря­жены до предела: Столыпин не раз шел навстречу предложениям. Так, во время дебатов Государственной Думы по поводу незаконного обращения одного из ее членов по теле­графу с запросом в некоторые земства относительно продовольственного дела, он нео­жиданно поддерживает критическое предложение кадета Родичева. Цитируем фрагмент речи Столыпина и реакцию на него:

«„Что касается собственно продовольственного закона, то Правительство не скрывает дефектов существующего закона и вносит на утверждение Думы новые времен­ные продовольственные правила.

Обращаясь к существу тех нападков, которые Правительство слышало в тече­ние сегодняшних прений, полагаю, что комиссия, имеющая столь существенное и важ­ное значение, не будет только орудием для опорочивания Правительства в глазах наро­да, и потому Правительство представит свои разъяснения по существу как в самой комис­сии, так и, по окончании ее работ, в Государственной Думе. В виду этого я заявляю, что Правительство всецело и всемерно присоединяется к предложению, внесенному членом Государственной Думы Родичевым".

Последние слова речи премьер-министра явились до того неожиданными, что депутаты, казалось, застыли на мгновение в каком-то оцепенении. Первые бурными ап­лодисментами нарушили молчание правые, к ним присоединилась часть центра, а даль­ше аплодировало несколько левых беспартийных крестьян. Во время перерыва умерен­ные и правые группы искренно радовались за участь второй Думы, выражая надежду по­работать с таким министром, как Столыпин. Кадеты старались приписать победу исклю­чительно себе; часть левых совершенно, что называется, потеряла свою линию; другие старались „делать настроение" и подтрунивать над кадетами. Беспартийные крестьяне и многие из трудовиков открыто пеняли на социал-демократов. В среде самих социал-демо­кратов возросли опасения в расколе.

Общее настроение было крайне повышенное, и с разных сторон от лиц различ­ных партий слышались чуть ли не восторженные отзывы об уверенном шаге Столыпина:

„Министр заявляет о том, что он всецело присоединяется к мнению, выражен­ному крупной парламентской фракцией.

—Это нечто Совершенно новое,— говорили депутаты,— будем считать это за хо­роший признак.

—Выходит совершенно не то, что мы предполагали,— с досадой заявлял пред­ставитель крайней левой.

—И прекрасно,— отвечал кадет,— „того" уж достаточно было в первой Думе"...» [42, с. 62-64].

Но стремление главы правительства наладить диалог с оппозицией большей ча­стью не встретило тогда сочувствия у ее лидеров. Председатель Совета Министров, отби­вая постоянные наскоки левого думского большинства, все больше проникался песси­мизмом относительно возможности дальнейшей продуктивной работы с новым соста­вом Думы, в которой одни мечтали о революции, другие вздыхали по старой монархии, третьи, как кадеты, поступали вразрез со своими принципами, четвертые, как либералы, плыли по течению. Любопытно, что даже негласный лидер кадетов В. А. Маклаков впос­ледствии делает ценное для юриста признание о том, что правительство ни разу не нару­шило конституцию, в то время как члены I Госдумы, считавшие себя «врожденными пар­ламентариями», постоянно ее нарушали. Он также пишет:

«Первая дума... претендовала на то, чтобы ее воля считалась выше закона... и чтобы победа правительства над думой оказалась победой конституционных начал и Сто­лыпин мог бы продолжить то дело, которому Дума не сумела служить» [33, с. 8].

Однако даже весной, когда положение стало уже невозможным, Столыпин, со­знавая, что преждевременный роспуск Думы даст оппозиции новые аргументы, пытает­ся оттянуть этот конец и умиротворить Государя. В своем апрельском письме Императо­ру накануне дня рождения Николая II (6 мая), на прием к которому был приглашен и спи­кер Думы Головин, Столыпин просил Царя быть с ним построже. Он полагал, что это бу­дет грозным предостережением, которое образумит наиболее отчаянных деятелей народного

представительства. Столыпин также высказывал Императору мысль о том, что левые сами желают роспуска Думы, чтобы свалить вину за свою бездеятельность на пра­вительство. Вот концовка послания: «Сегодня был в Думе; впечатление тусклое и серое. В комиссиях, по словам наших чинов, не умеют взяться за работу в виду неподготовлен­ности и неумения работать вообще. Дума „гниет на корню", и многие левые, видя это, же­лали бы роспуска теперь, чтобы создать легенду, что Дума создала бы чудеса, да прави­тельство убоялось этого и все расстроилось» [32, с. 30].

КРИТИЧЕСКОЙ ТОЧКОЙв истории второй Государственной Думы стало закрытое заседание 17 апреля, на котором обсуждался законопроект об определении контингента новобранцев. Столыпин на этом заседании не присутствовал, чтобы не давать повода разговорам о том, «что правительство придает делу особое значение, хотя из доходивших до сведения Совета Министров из так называемых кулуарных ис­точников слухов нужно было думать, что заседание не пройдет гладко и ожидаются многочисленные оппозиционные выступления. Столыпин говорил на это совершенно естественно, что иного ничего нельзя и ожидать, но если ему и всему правительству в предвидении всяких выступлений нужно являться в Думу в полном своем составе, то ему предстоит просто не выходить вовсе из Думы и прекратить всякую деятельность по управлению и отдаться исключительно одной думской, совершенно бесплодной ра­боте» [21, с. 227].

В разгоревшихся на заседании страстях особо отличился кавказец Зурабов, по­строив свою речь на сплошных оскорблениях армии и закончив призывом к вооружен­ному восстанию. Выступление тбилисского социал-демократа вызвало бурю протестов и споров: министры покинули зал, правые и кадеты стояли за исключение Зурабова из за­седания, левые были против и также оставили зал. В этот крайне напряженный момент Дума, с одной стороны, продемонстрировала работу парламентского механизма, с дру­гой — подтвердила, что ее положение крайне непрочно: судьбу поднятого вопроса реши­ли голоса польского коло.

По свидетельству Коковцова, после этого инцидента Государь встретил его со словами:

«Я до сих пор не могу опомниться от всего того, что мне передано о заседа­нии Думы прошлой пятницы. Куда же дальше идти и чего же еще ждать, если недоста­точно того, чтобы открыто призывалось население к бунту, позорилась армия, смеши­валось с грязью имя моих предков,— и нужны ли еще какие-либо доказательства того, что никакая власть не смеет молчаливо сносить подобные безобразия, если она не же­лает, чтобы ее самое смыл вихрь революции. Я понимаю Столыпина, который наста­ивает на том, чтобы одновременно с роспуском был обнародован новый выборный за­кон и готов еще выждать несколько дней, но я сказал председателю Совета министров, что считаю вопрос о роспуске окончательно решенным, более к нему возвращаться не буду и очень надеюсь на то, что меня не заставят ждать дольше того, что необходимо для окончания разработки закона, который, по моему мнению, тянется слишком дол­го» [21, с. 229-230].

По некоторым свидетельствам, Николай II, ощущая поддержку крайне правых, торопит главу правительства с роспуском Думы, присылает ему записку, в которой сказа­но, что «пора треснуть» [33, с. 224], вынуждая Столыпина к самым скорым и решитель­ным мерам.

Однако премьер пытается спасти положение и найти выход. Он понимает, что разгон Думы может развеять мечту о народном представительстве, искренним сто­ронником и защитником которой он был. Вместе с тем крайние формы противостояния

и несговорчивость оппозиции не оставляли надежд. Внешние события в России, столице также не располагали к излишнему промедлению, ведь любая уступка воспри­нималась как проявление слабости власти.

КАК СВИДЕТЕЛЬСТВО ТОГО,что революционные силы не желают уступать и стремятся продолжить кровавую вакханалию, направленную на свержение существующе­го строя, 7 мая Столыпин обнародует в Думе Правительственное сообщение о заговоре,

обнаруженном в столице и ставившем своей ближайшей целью совершение террористиче­ских актов против Императора, Великого князя Николая Николаевича и Председате­ля Совета Министров.Отвечая таким образом на внесенный в Думу запрос, он говорит:

«В феврале текущего года отделение по охранению общественного порядка и безопасности в Петербурге получило сведение о том, что в столице образовалось пре­ступное сообщество, поставившее ближайшей целью своей деятельности совершение ряда террористических актов.

Установленное в целях проверки полученных сведений, продолжительное и об­ставленное большими трудностями наблюдение обнаружило круг лиц как вошедших в со­став указанного сообщества, так и имевших с членами его непосредственные сношения.

Сношения, как выяснилось, происходили между некоторыми из членов сооб­щества на конспиративных квартирах, постоянно менявшихся, при условии строгой та­инственности, были обставлены паролями и установленными текстами в тех случаях, когда сношения были письменные.

Установленный наблюдением круг лиц, прикосновенных к преступному сооб­ществу, в числе 28-ми человек, был 31 марта подвергнут задержанию.