Он тем брал людей, что был сам трепещущим человеком. 6 страница

Подавляющим большинством Думы, встревоженным таким выпадом незадач­ливого оратора, по отношению к этому зарвавшемуся депутату была применена «крайняя мера» наказания — исключение его на 15 заседаний.

Премьер-министр, проявивший во время этого инцидента предельную выдерж­ку, однако потребовал от Родичева «удовлетворения» — шаг, безусловно, свидетельству­ющий о высоком представлении о чести, ради которой Столыпин готов был пожертво­вать жизнью. Подавленный Родичев принес публично свои извинения, Столыпин их принял, что внесло некоторое успокоение в Думу.

«Извинение происходило в присутствии министров, Н. А. Хомякова и саратов­ского депутата Н. Н. Львова.

Г. Родичев признавался, что он совершенно не имел в виду оскорбить главу ка­бинета, что он искренно раскаивается в своих выражениях, которые не так были поня­ты, и просит его извинить.

— Я вас прощаю,— сказал П. А. Столыпин,— и объяснение было окончено.

П. А. Столыпин, как передают, был при этом крайне взволнован, а г. Родичев казался совершенно подавленным» [42, с. 127].

По предложению многих членов палаты депутат Крупенский (от Бессарабской губернии) выразил чувства глубокого уважения главе русского правительства и негодова­ния к оскорбительному выпаду кадета. Речь эта была поддержана аплодисментами подав­ляющей части Думы.

Чтобы подчеркнуть значение вышеприведенных событий, приведем еще один отклик — профессора Н. Д. Сергеевского, опубликованный на страницах «Окраи­ны России»:

«Прекрасная, возвышенная программа и чудная патриотическая речь! — Мы го­ворим о правительственной декларации, прочитанной П. А. Столыпиным 16-го ноября в

Государственной Думе и Государственном Совете, и об его ответной речи в Государст­венной Думе, произнесенной по поводу лживых и гаденьких обвинений, раздавшихся с левых углов Думы.

Русские люди, запомните эту программу и эту речь! — Тепло становится на сер­дце, и глаза начинают с надеждою смотреть вперед, сквозь мрак и кровь нашего настоя­щего,— сквозь мрак и кровь той разбойной революции, которую ведут враги русского на­рода и Российского Государства и которую всячески поддерживает так называемая кадет­ская партия.

Вожаки кадетской партии, поймите, наконец, что тот соблазн, в который вы ввели своею ложью массу слабовольной русской интеллигенции и нашей легковерной молодежи, не пройдет вам даром. Еще время есть: отбросьте личное самолюбие и вспом­ните, что вы тоже сыны России... Ведь не далеко то время, когда обманутые вами люди от вас отшатнутся, и тогда вам останется один выход и один конец — конец Иуды Иска-риотского.

„Задачи Правительства осуществляются действием",— сказал П. А. Столыпин. Золотые слова! Но чтобы они не остались словами, напомним пословицу: „один в поле не воин". Помоги Бог П. А. Столыпину иметь помощников и соратников, которые не ви­ляли бы хвостом и так же ничего не боялись бы, как он не боится» [42, с. 127—128].

Разумеется, были другие оценки роли Столыпина, который подвергался нещад­ной критике слева, и справа, и от кадетов. Другое дело, выдержали ли они проверку вре­менем? Например, одним из самых сильных и ярких противников премьера был думский оратор, юрист, кадет Маклаков. Но, по позднейшим признаниям этого блистательного полемиста, Столыпин был единственным, кто мог спасти конституционную монархию, каковой, несмотря на полусамодержавный статус, фактически являлась третьеиюньская Россия. В своих чрезвычайно интересных и обстоятельных мемуарах он признает, что Столыпин оказался самой удачной кандидатурой на должность премьера и был способ­ней всех кадетов вместе взятых... В частности, он утверждал, что «для служения государ­ству у Столыпина было несравненно более данных, чем у Витте; как политический ора­тор он был исключительной силы; подобных ему не было не только в правительствеГ. С), но и в среде наших „прирожденных" парламентариев» [33, с. 14].

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЖИЗНЬРоссии времен III Думы была по-прежнему слож­ной: гражданские свободы, дарованные манифестом от 17 октября, были закреплены в законах. Была снята предварительная цензура печати, и даже видные деятели револю­ции (Ленин и Троцкий) печатали в легальных российских журналах свои статьи. В Думе также легально существовали партии социал-демократов, а социалисты-революционеры, бойкотировавшие новую Думу, прятали некоторых своих представителей (например, Керенского) среди трудовиков.

Как было указано выше, большую активность проявляли в думе кадеты. Опра­вившись от понесенных потерь, быстро освоившись в новых обстоятельствах, они сно­ва собирали земские силы. В середине ноября ЦК кадетской партии созвал в Москве со­вещание «земских прогрессивных деятелей без различия партий для установления об­щей тактики на ближайшем губернском земском собрании». Рекомендации этого собра­ния рекомендуется принять к руководству, сообщить его земским деятелям на местах и «не отказать принять активное участие в деле сплочения прогрессивных элементов зем­ского собрания». Определяя тактику и стратегию действия «прогрессивных земцев» в ус­ловиях противодействия «реакции», совещание «поставило на очередь вопрос об объ­единении всех местных прогрессивных общественных деятелей в целях подготовки бли­жайших земских выборов». Судя по всему, Столыпин следит за разворотом кадетских

инициатив: его резолюциями помечены вырезки из газет и документы этой самой влия­тельной в России организации [131, Д. 77].

Вот как оценивает положение П. А. Столыпина в III Государственной думе уже совсем зрелый Шульгин, даже в СССР шестидесятых годов, говоривший о «некоторых преимуществах просвещенного Абсолютизма перед отстающей демократией»:

«Что характерно для Гос. думы 3-го созыва? Под руководством Столыпина это была борьба середины с левыми и правыми.

Борьба за что?

За мирную эволюцию — Вперед на легком тормозе! — говорил Петр Аркадьевич.

Но эволюции не хотели ни те, ни другие; ни левые, ни правые.

Сначала о левых. Почему они не хотели эволюции?

Потому что они хотели Революции. И в этом деле они не желали никакого тор­моза.

Немедленно все разрушить. Огнем и мечом! Они жгли культурные усадьбы. Проф. Герценштейн, себе на беду, с кафедры Гос. думы назвал эти роковые поджоги „ил­люминациями". За это слово его убили. Кто? Это осталось неизвестным, но можно ду­мать, что убийца был один из сожженных „иллюминациями". Неведомый Дубровский.

Итак, все кончено,

Судьбой неумолимой

Я осужден быть сиротой.

Еще вчера имел я хлеб

И кров родимый,

А завтра встречусь

С нищетой.

Покинув Вас,

Священные могилы,

Мой дом и память

Детских лет,

Пойду, бездомный и

Унылый,

Путем лишения и бед.

(„Дубровский", опера Направника)

Когда опера шла в Императорских театрах, то все слушатели дружно рукопле­скали Собинову, исполнявшему эту арию. Но никто не подумал тогда о том, что стало яс­но через несколько лет, а именно: половина бывших в театре на представлениях оперы „Дубровский" состояла из жертв грядущих „иллюминаций", а остальные из тех, что оным „иллюминациям", когда они совершались, рукоплескали» [71, с. 312—313].

Вскоре после открытия III Государственной Думы в Министерстве внутренних дел был устроен большой вечерний раут, на котором П. А. Столыпин «соединил у себя представителей Двора, дипломатического корпуса и великосветского общества, высших государственных сановников и народных представителей, между коими находились чле­ны Государственной Думы от крестьян и инородцев, явившиеся на раут в своих местных народных и национальных нарядах» [42, с. 128].

Этот эпизод в государственной деятельности реформатора также свидетельст­вует о его стремлении в неформальной обстановке укрепить после затяжных родовых мук еще слабое, раздираемое внутренними противоречиями, маложизнеспособное на­родное представительство и сблизить его с властью, Сенатом, Двором.

Фото 34, 35. П.А. Столыпин в его кабинете в Зимнем дворце в 1907 г.

СУЩЕСТВУЕТ НЕМАЛО ОПИСАНИЙСтолыпина: его внешности, манеры его выступлений, его поведения в разных жизненных ситуациях. Особый интерес для нас представляют портреты зрелого реформатора, сознающего свою силу и роль. Чело­век на вершине государственной власти может оказаться совершенно иным, нежели в скромной роли в обыденной жизни. Бремя высокого положения оказывается под силу не всем, жизнь дает массу тому подтверждений. В нашем случае можно сказать, что герой повествования выдержал искушение властью: в мемуарах, воспоминаниях самых разных людей нет свидетельств того, что премьер-министр был высокомерен, заносчив, чван­лив, обладал другими подобными низкими свойствами. Скорее наоборот: доступность, дружелюбие и открытость придавали его облику особое обаяние, притягивали, распола­гали к нему (фото 34, 35). Не нарушая хронологии жизнеописания, с небольшими купю­рами мы приводим здесь текст русского помещика, октябриста, депутата III и IV Госдум II. П. Шубинского, самым замечательным образом воссоздающего облик Столыпина:

«<...> П. А. был убежденным сторонником народного представительства в Рос­сии. Он не только не искал умаления его в русской жизни, о чем некоторые мечтали, да, может быть, и сейчас мечтают, а, напротив, искренно желал утверждения его и многое сделал в этом смысле. Вначале свести к банкротству наше молодое народное представи­тельство было очень легко: стоило только третье избрание народных представителей предоставить прежнему порядку, чтобы с спокойной совестью начать речь о неудавшем­ся опыте и незрелости страны для представительного строя в ней. Иначе думал П. А., по­ложив много усилий, чтобы привлечь в состав депутатов здоровые силы страны. И я сам слышал возгласы удивления от представителей иностранных конституционных держав, что столь трудная реформа, как народное представительство, так быстро наладилась и удалась в России. В Японии, раньше чем получить устойчивость, парламент был рас­пущен одиннадцать раз кряду(Г. С).

В описываемые дни П. А. был центром правительственной власти; перед ним благоговели; бюрократические сферы подражали ему, стремясь не только усвоить, но даже

угадать его мысли и неуклонно следовать им. Его симпатии к народному представи­тельству отражались на всех и на всем, начиная с главарей и кончая мелкими сошками: все драпировалось в симпатию и уважение к народному представительству и к выдаю­щимся выразителям его.

Едва ли есть другая страна в мире, кроме России, где недовольство правитель­ством было бы столь стойким и хроническим. Правительство в России — ответчик за все; даже за то, что делает сама страна внутри себя, в недрах своей духовной и экономической жизни. Пьянство, озорничество, бездельничанье, разврат царят чуть не на каждом шагу. Виновато правительство: или оно „довело", или „не умеет обуздать" и направить на здо­ровый путь. Начнет правительство принимать меры, призывать к труду, порядку — но­вые вопли: „тирания", „попрание свобод" и т. д.

Второй мотив недовольства — социальный и экономический строй. Одни рвут­ся к господству в общественной и политической жизни; другие — к денежным благам; третьи — жаждут земельных обогащений; четвертые — предлагают утопические основы для переустройства жизни, отвергнутыя всюду нациями гораздо высшей культуры <...>.

Когда я впервые увидал П. А.— он уже был премьер-министром; его окрыляла небывалая слава и исключительный успех. Он, действительно, сумел сказать требуемые моментом слова, которых ждала от правительства вся благомыслящая Россия. Он пробу­дил из летаргии внутреннего бессилия правительственную власть, напомнил, что в Рос­сии господствующей властью является не анархически-революционный поток, а веко­вые исторические устои страны. Для того, чтобы сказать эти слова, чтобы ответить на фантазии, порывы и экзальтацию, гремевшие в те дни,— нужен был человек исключи­тельный. Мало было иметь ум, понимать многое и уметь хорошо рассуждать по поводу не­го; нужен был человек, способный глубоко чувствовать русскую жизнь — ее вековые укла­ды, способный пробудить такие же чувства в других и вывести на прямой и здоровый путь из тех колебаний и расшатанности, которые в последние десятилетия настойчиво разлагали русскую жизнь. В эти смутные дни П. А. явил собой здравый смысл, свойствен­ный сильному русскому человеку, широкий, ясный ум, могучую энергию, беззаветную го­товность отдать всего себя, пожертвовать всем дорогим в жизни для блага родины, для поворота жизни ее от бурь смуты на здоровый путь законности и мирного прогресса. Кто, непредубежденный, хотя раз видел в эту эпоху П. А., тот сразу подпадал под неотра­зимое влияние его личности, не власти, которую он тогда олицетворял, а именно лично­сти, сиявшей каким-то рыцарским благородством, искренностью и прямотой. Ни капли чиновника, царедворца, честолюбца не чувствовалось в нем, хотя он всегда и везде хра­нил высокое личное достоинство, свойственное его жизненному типу.

Лишь временами глаза его сурово загорались предвестниками надвигавшейся бури. Стоило заговорить о печальных спутниках смуты — убийствах, грабежах, насилиях, поджогах, как равновесие сразу покидало его, вы чувствовали гневные порывы его души. Никто, казалось, больше его не печалился о жертвах ужасов и диких, бессмысленных же-стокостей той эпохи. Никто сильнее его не негодовал и не был готов стать на борьбу с преступностью.

Весь внешний облик П. А. как нельзя более соответствовал редким качествам и сторонам его души. Высокий ростом, сухощавый, широкоплечий, он был всегда щеголе­вато одет в костюм английского покроя. Я никогда не видел его ни в мундире, ни в виц­мундире; изредка лишь, в Государственной Думе, он бывал в черном обыкновенном сюр­туке, выгодно рисовавшем его статную, дышавшую энергией и подвижностью фигуру.

Наружность П. А. наверно памятна многим по многочисленным его портретам. Сниматься он не любил, как и вообще избегал всяких выставок и рисовок. К похвалам, прославлениям он относился всегда очень сдержанно, как бы ощущая неловкость. Все

что делал он, казалось ему лишь скромным выполнением своего жизненного долга. И это отпечатлевалось на его лице. Умные, выразительные глаза в глубоких орбитах смело смотрели на людей, живо отражая волновавшие или занимавшие его настроения и чувст­ва. Крупная характерная голова, с выдавшимся вперед лбом, небольшая, подстриженная, еще темная бородка довольно густо обрамляла его лицо и хорошо очерченные губы. Бе­седовал он всегда оживленно, с большим вниманием выслушивая и охотно выражая свои мысли. Его приемная была обыкновенно заполнена самыми разнообразными типами. Казалось, чрез них он познавал Россию и ее действительную жизнь. Говорил он вначале отрывисто, особенно во время реплик, пока разговор не увлекал его, когда же разговор переходил на интересовавшую его тему, речь П. А. делалась живой, увлекательной. Осо­бенно на трибуне, там воодушевление и подъем сразу приходили к нему, и речь его сво­бодно и плавно лилась в могучих аккордах его редкого по выразительности и звучности голоса. В ней сказывался весь его характер, все стороны его духовного образа. Он умел сразу овладеть аудиторией и приковать к себе ее внимание. Речи его, наверно, у многих из вас в памяти. Простота изложения, ясность, глубокое знание предмета — были их ха­рактерными чертами, как бы далек сам по себе и специален предмет ни был. Все, доступ­ное его вниманию и силам, он прилагал, чтобы изучить и овладеть темой своей речи. Не­редко его горячее слово захватывало весь парламент глубиной чувства, искренностью на­строения. Часто даже враги его восхищались увлекательной правдивостью его слов, бла­городством его образа, неотразимой силой его ораторского таланта. Если ораторы, как поэты, родятся, то это был именно „рожденный" оратор, а не созданный только време­нем и трудом <...>.

Мое первое знакомство с П. А. произошло в Государственной думе 3-го созыва, вскоре после ее открытия. Он часто бывал там, чутко прислушиваясь к мыслям и настро­ениям народных представителей. Наша первая встреча была очень краткой: весь разго­вор заключался в нескольких отрывочных фразах, какими обыкновенно меняются люди, впервые говорящие между собой. Это был ноябрь 1907 года. В последующее время мне чаще приходилось встречать П. А. и беседовать с ним на политические темы. Многие из них, как частные беседы, я считал не подлежащими огласке. Но теперь, когда личность покойного перешла в историю, не будет нескромным огласить кое-что из них.

В конце 1907 года еще живы были в памяти трагические события на Аптекар­ском острове, унесшие десятки жизней, коснувшиеся семьи П. А. и чудом пощадившие его самого. После них П. А. берегли; считали необходимым человеком для России; ему отведено было помещение во дворце; многочисленные наряды стражи и чиновников за­граждали доступ в его кабинет. Как жаль, что эта заботливость так быстро истощилась!.. Сам П. А. жил чрезвычайно просто; его рабочий кабинет помещался во втором этаже, как раз над крайним подъездом дворца в сторону Эрмитажа, на Дворцовой площади. Это был обширный зал, ничем не напоминавший кабинет государственного деятеля. У одной из его стен стоял большой диван, над ним телефон. „Днем можете садиться на диван; ночью — это моя постель",— сказал П. А., шутливо улыбаясь.

День П. А., если он не выезжал, был всегда одинаков. С 11 часов утра начина­лись доклады и прием должностных лиц и продолжались до завтрака. С 3 часов прием по­сетителей до 6 час, с 6 час. прогулка на воздухе; в 7 час. обед. С 8 час. работа, иногда экс­тренные приемы, и так до 3 час. ночи. Сам П. А. бывал лишь в Государственной думе, Го­сударственном совете или с обязательными докладами у Государя. Зная, какими опасно­стями грозил каждый выезд его, все охотно посещали его в его тогдашней резиденции.

А. И. Гучков, знакомый еще до созыва 3-й Думы с П. А. и пользовавшийся его большими симпатиями, как-то передал мне его приглашение. Поводом к нему послужило избрание меня докладчиком в Государственной думе по реформе местного суда. П. А.

очень симпатизировал этой реформе и хотел ускорить прохождение ее в Государствен­ной думе. С этого и укрепилось наше первое деловое знакомство с покойным.

„Меня очень порадовало,— начал он,— внимание Государственной думы к ре­форме местного суда. В ряду предполагаемых реформ ей принадлежит, несомненно, очень крупное место. Пока у нас не будет аппарата, твердо применяющего законы, изда­ние их явит бесцельную работу. Реформу местного суда, его нормальное устройство пра­вительство кладет в основу всех новых прогрессивных реформ. Как полагаете: сколько времени займет прохождение ее в комиссии? Нельзя ли сделать возможное для ускоре­ния ее?"

Дальнейший разговор касался подробностей законопроекта и скоро перешел на общие вопросы думской жизни. П. А. тревожила одна тема, тогда поднимавшаяся в Го­сударственной думе: шли разговоры о реформе Государственного банка.

„Меня беспокоят толки эти,— сказал П. А.,— мне не кажутся необходимыми ка­кие-либо перемены там. Между тем в них большая угроза: мы можем потерять В. Н. Ко­ковцова. При реорганизации Государственного банка он не останется на своем посту, а вы понимаете, как он нужен правительству с его огромным опытом, знаниями, широкой эрудицией. Мы не можем потерять его" <...>.

Позже мне приходилось бывать у П. А. довольно часто. Иногда я приезжал один; чаще вместе с А. И. Гучковым, так как целью визитов были собеседования на общие вопросы, занимавшие Государственную думу, правительство, прессу. К последней П. А. относился с редким благодушием, терпеливостью, близкими иногда к индифферентизму. Его принцип был таков, что держащий власть подлежит критике и публичной оценке, лишь бы это был суд над его политической деятельностью и выражающими ее взглядами, а не мелкая травля, злостная болтовня, носящая характер хулиганства. Критику и недо­вольство лично им он выслушивал спокойно и терпеливо.

О себе, особенностях своей работы он говаривал так: „Мне дается нелегко госу­дарственная работа. Иной раз она подавляет своим разнообразием: бездна вопросов. идей, какими необходимо овладевать, чтобы справиться с нею. Я работаю обыкновенно так: читаю документы, книги, справки, веду беседы. Усвоив предмет, я прислушиваюсь к самому себе, к мыслям, настроениям, назревшим во мне и коснувшимся моей совести. Они-то и слагают мое окончательное мнение, которое я и стремлюсь провести в жизнь. Поэтому я нередко затрудняюсь решать что-нибудь сразу, недостаточно вникнув, ибо имею обычай по подписанным мною векселям неуклонно платить..."

Последнее качество было основной чертой его характера. Правдивый везде и всегда, П. А. или молчал, когда затруднялся ответить, или отклонял немедленный ответ. Но однажды убедившись, он давал слово, и оно было непоколебимой святыней его сове­сти. Вся натура его была прямолинейная и героическая. Он не знавал двойственности, лукавства, утонченной дипломатии.

— Не гожусь я ко многому,— говаривал П. А.— Не труды или борьба смущают ме­ня, а атмосфера, окружающая нередко государственных деятелей, разбивающая их энер­гию или требующая уступок внутри себя.

И действительно, пока жизнь являла угрозы, пока трепетали перед ее взрыва­ми, его могучая личность, полная энергии и героизма, казалась необходимой и вызывала восторг и преклонение.

Любимой из тем П. А. были разговоры о Государственной Думе, ее упрочении, работах, планах будущего и ощущаемых неудобствах в ней.

Помню начало апреля 1908 года, когда П. А. приехал в Думу, встревоженный уходом одновременно нескольких серьезных депутатов, и попросил меня зайти к нему в кабинет.

—Как вы объясните себе,— начинает П. А.,— уход стольких достойных лиц из членов Государственной думы?

—Очень просто,— отвечаю я.— Многие не в состоянии жить на десятирублевые диеты. В провинции на местах у них семьи; здесь — столичная жизнь. Во время сессии за день активной думской работы депутаты еще кое-что получают, а с лета, почти в течение полугода,— остаются без всяких средств. Просто жить нечем. Знаю таких членов Думы, которые получаемые за день работы 10 рублей отсылают семье, а сами живут сторонним заработком, вроде литературной работы. Дает она — гроши. Можно жертвовать собой, своими силами, но не семьей и ее участью.

Вероятно, с таким же вопросом П. А. обращался и к другим депутатам. Если в за­дачи нового избирательного закона входило призвать реальных работников, а не поли­тиканствующих доктринеров, то, конечно, задуманная идея первое время была плохо вы­полнена. Многие из положительных работников Государственной думы жили своим за­работком на местах; взятые с мест, они оказались среди больших финансовых затрудне­ний, располагая заработком всего в 2000 руб. в год. Занятия политикой при таких услови­ях являлись доступными или людям богатым, или людям очень бедным, дорожившим и этой суммой, что в одинаковой степени было нежелательно, устраняя главный, наиболее способный к работе элемент среди депутатов.

Вскоре после этой беседы правительство внесло закон о вознаграждении депу­татов 4200 рублей в год; закон прошел в обеих палатах без возражений и был принят к ис­полнению одинаково членами всех фракций — правых, левых и крайних левых.

Без колебаний можно сказать, что из среды членов тогдашнего правительства П. А. был человеком, наиболее и вполне искренно расположенным к народному предста­вительству. Как жизненный тип, П. А. во что верил, то уже верил искренно и глубоко, что любил — любил горячо и неуклонно. Дума 3-го созыва как бы являлась духовным де­тищем его души. Он дошел до убеждения, что народное представительство необходимо для блага России; и никто и ничто не могли ни поколебать, ни переубедить его. Я не хо­чу этим сказать, что он присваивал русскому народному представительству всерешаю-щую роль в народной жизни. Нет, он лишь отводил ему свою сферу, свой круг. В минуты искренних, оживленных бесед вот как высказывался он о роли народного представитель­ства в России:

— Мы не сойдемся с вами в этом вопросе. Я не сторонник чистого народопра-
вия. Скажу откровенно — я убежденный монархист. Народное представительство на­
ше — выразитель только части народа, созревшей для политической жизни(Г. С).
Мой идеал — представительная монархия. В таких громадных государствах, как Россия,
многие вовсе не подготовлены к политической жизни и требованиям, выдвигаемым ею.
Примирить же взаимные интересы — моральные, экономические, духовные — может сво­
им авторитетом во многих случаях только Монарх...

Это нисколько не умаляло его добрых, чувств и полных симпатий к Государст­венной Думе.

— Сначала насадим, а там будущее покажет,— говорил он,— суждено ли возрасти
русскому народному представительству, подняться до высоты или расползтись вширь, а
то и вовсе не найти почвы для своей жизни.

Но что в правящем государственном механизме необходимейшей его состав­ной частью П. А. считал народное представительство,— это он открыто говорил и дока­зывал своими действиями. Он не создавал из представительного строя кумира. Но он ис­кренно и убежденно считал его необходимым фактором нормальной государственной жизни. Впрочем, преклонение перед чем-либо и падание ниц не были и вообще свойст­вом его характера. Все решающим элементом в его жизни были только его убеждения,

его совесть. Опираясь на них, он бестрепетно шел вперед. Отсюда — его смелость, его всегдашняя готовность к встрече с противником, где бы и кто бы он ни был <...>.

Аграрная реформа была первой работой Гос. Думы 3-го созыва, согласившейся с принципиальными положениями аграрной политики П. А. Новый закон внес умиро­творение в земельный вопрос и показал, что с правительством возможна не одна борьба, но и совместная законодательная работа для народного представительства.

Рядом с этим П. А. отлично сознавал, что для культурного прогресса необхо­димо образование народа, развитие его духовных сил. Но в этом вопросе он бессиль­но опускал руки. Величина задачи и объем необходимых для нее средств как бы подсе­кали даже его богатырскую энергию. Он ясно видел, что здесь нужно время, целые пе­риоды, а не один только, хотя бы и полный энергии и смелости взмах. Помню восхи­щение П. А. перед немецкой народной школой, где он бывал в период своего губерна­торства в Ковно.

— Школа в Германии,— говорил П. А.,— великолепна. Школьный учитель там —
не только учитель детей, но и советник народа по важным вопросам его жизни. Школа
развивает там высокий патриотизм, лучшие стороны духа и ума. То ли у нас? Какова бы­
ла роль сельских учителей в эпоху народной смуты? Кто стоял во главе погромщиков в
Саратовской губернии? Где вы найдете нужное число учителей, проникнутых сознанием
патриотического долга, с положительными идеалами, вместо анархических или револю­
ционных бредней? Ведь — ни много ни мало — нужен кадр из 150 000 человек. Для их об­
разования — ежегодно десятки миллионов! А мы едва вырвались из внешних займов.

Вторая яркая политическая идея П. А. был национализм. И здесь одни виде­ли угнетение нерусских народностей; другие — апофеоз справедливости в отношении русской народности. Как всегда, крайности ни к чему не привели, кроме обострений и непримиримости. Первые открыто стояли за распад русского государства; вторые — за цельность его и недопущение принижения русской народности и ее государствен­ного уклада. Для П. А. российское государство было единое и нераздельное. Он не стремился к какому-либо династическому господству русского народа над другими, но и не мог перенести уничижения русского народа на почве интернационализма или культурных превосходств. Его симпатии привлекала Германия, сложенная из инород­ных тел, признающих, однако, неуклонно общеимперский строй, его законы, язык, правовые нормы.

— Прежде всего Россия пусть будет Российским государством,— говорил П. А.,—
а затем будем толковать о подразделениях и устройствах внутри ее разных народно­
стей — финнах, эстонцах, поляках, хохлах, татарах и т. д. Не будем вытравлять процессов
истории и ее несокрушимого уклада.

Каких только не было споров на эту тему. Договаривались до отрицания русско­го языка как государственного, до правосудия на местных языках и т. п. Здесь Столыпин был непреклонен. В России господствующий язык — русский; везде на окраинах — равно­правие русских с туземцами, но не положение русских как бы иностранцев среди них, ибо окраины — лишь органические части России...» [70, с. 7—8, 10—12, 14—19, 24—26]

В ПЕРИОД III ГОСДУМЫнесколько обостряется отношение руководства Православного духовенства к народному представительству. Синод выражает недоволь­ство против некоторых нововведений, ослабляющих прерогативы господствующей цер­кви в России. Власть оказывается в сложном положении, вынужденная лавировать, ис­кать компромисс с Синодом и Государственной Думой, дабы не нажить новых врагов.

П. А. Столыпин стремится выдерживать позицию, определенную еще во II Го­сударственной Думе, в декларации от 6 марта 1907 года:

«<...> Правительство должно было остановиться на своих отношениях к Право­славной Церкви и твердо установить, что многовековая связь русского народа с христи­анской церковью обязывает его положить в основу законов о свободе совести начала го­сударства христианского, в котором Православная Церковь, как господствующая, поль­зуется данью особого уважения и особою со стороны государства охраною. Оберегая пра­ва и преимущества Православной Церкви, власть тем самым призвана оберегать полную свободу ее внутреннего управления и идти навстречу всем ее начинаниям, находящимся в соответствии с общими законами государства. Государство же и в пределах новых по­ложений не может отойти от заветов истории, напоминающей нам, что во все времена и во всех делах своих русский народ одушевлялся именем Православия, с которым нераз­рывно связаны слава и могущество родной земли. Вместе с тем права и преимущества Православной Церкви не могут и не должны нарушать прав других исповеданий и веро-учений. Поэтому, с целью проведения в жизнь Высочайше дарованных узаконений об ук­реплении начал веротерпимости и свободы совести, министерство вносит в Государст­венную думу и Совет ряд законопроектов, определяющих переход из одного вероиспове­дания в другое, беспрепятственное богомоление, сооружение молитвенных зданий, об­разование религиозных общин, отмену связанных исключительно с исповеданием огра­ничений и т. д.» [56, с. 214—215].