Марта 1908 годаП. А. Столыпин произносит речь на 50-летии земского отде­ла Министерства внутренних дел. 4 страница

Характерно, что против подхода П. А. Столыпина выступил С. Ю. Витте, чем вынудил премьера вторично взять слово. Из контекста этого повторного выступления, ясно, что упреки оппонента сводились, во-первых, к подозрению в том, что «некоторые господа, сидящие на министерских скамьях, дали бы возможность другим господам, си­дящим в разных комиссиях и комитетах, получать какое-то добавочное вознаграждение» [57, с. 183], а во-вторых, к коллегиальности при ведении дел, которая, по мнению Витте, лишь мешала правительству.

Столыпин решительно отверг эту критику, утверждая, что дело не в вознаграж­дении — «получают его не в качестве добавочного, а получают так же, как и все мы, так же, как и вы, господа, за совершение известной работы» [57, с. 184], дело в том, что иной подход приведет к фактическому упразднению центральных учреждений Ведомства пу­тей сообщения и потому «спешность в этом деле должна быть признана по действитель­но важным соображениям» [57, с. 185]. Далее он высказался за коллегиальное начало, ко­торое выражается не в «соревновании ведомств», а «в содействии друг другу представи­телей различных ведомств с целью упорядочения дела» [57, с. 185]. Наилучшим образом сущность возникших противоречий и позицию главы правительства в этом вопросе рас­крывают последние фразы его речи:

«<...> Нельзя, господа, мириться с таким положением, когда вопреки обязанно­сти ведомства обслуживать известные общественные группы в их законных потребно­стях центральная организация перестала бы существовать. Тут наступает момент той force majeure {(pp.— форс мажор), при которой правительство должно, считаясь с сущест-

вующими законами, применяться к духу этих законов, дающих возможность и возлагаю­щих обязанность на правительство сохранять необходимые учреждения до замены их другими и не ставить их в положение органа с отсеченными руками.

У нас, у господ, сидящих на министерских скамьях, не только обязанность изда­вать, как тут было сказано, какие-то указы, у нас есть другая обязанность, обязанность дать возможность обывателям пользоваться благами, которые обеспечиваются цент­ральным управлением и органами управления, теми благами, которыми вправе пользо­ваться каждый <...>» [57, с. 186—187].

Глава X

В трудах и борьбе

1909 г.

Курс на реформу. Дело Азефа. Внешняя политика. Болезнь Столыпина, награда. Интри­ги. Рескрипт. Национальный и вероисповедный вопрос. Выборы в Западных губерниях. Встреча с Вильгельмом II. «...Это нереволюция...». Поездки. Издание о П. А. Столыпине: его деятельность, образ жизни. Интервью редактору газеты «Волга». Текущие дела. Князь Васильчиков о реформаторе. Витте - с просьбами и угрозами. Финляндия. Осенние хлопо­ты. Балканы и Дальний Восток. Благоустройство столицы и другие вопросы.

НИ ВЫСТУПЛЕНИЯ В ГОССОВЕТЕ И ДУМЕ,ни рутина других государст­венных дел и хлопот не уводили внимания премьер-министра от главной задачи — хода земельной реформы, условием успеха которой он считал правильно поставленное земле­устройство. Эта важная деталь обычно ускользает от внимания при оценке результатов аграрных преобразований России:

«Столыпинская реформа преследовала двойную цель: создание класса кресть­ян-собственников (цель социально-политическую и психологическую) и коренную пере­стройку сельскохозяйственной территории, иначе говоря, землеустройство, причем, ес­ли вторая цель имела самостоятельное значение, то первая получала реальное значение только при достижении второй. Слишком часто в изложении хода реформы первая цель, т. е. укрепление наделов в собственность, отделяется от второй, больше того — в укреп­лении усматривается все содержание и значение реформы, статистики часто ограничи­ваются цифрами, к укреплению наделов относящимися. Между тем, если бы реформа свелась к простому юридическому выделению отдельных домохозяев путем укрепления за ними наделов, то она не только не создала бы крепкого класса собственников, но, ук­репляя вместе с наделом и „аршинную" чересполосицу, переделами иногда ослабляемую, привела бы к экономически отрицательным результатам...» [27, с. 84]

П. А. Столыпин сознавал опасность формального подхода и, открывая в начале января 1909 г. съезд членов губернских присутствий и землеустроительных комиссий, на­помнил, что им «надлежит проникнуться убеждением, что укрепление участков лишь по­ловина дела, даже лишь начало дела, и что не для укрепления чересполосицы был создан закон 9 ноября. Вам придется теперь обеспечить успех второй стадии: отвод участков к одним местам, внутринадельное устройство крестьян. В этом деле вам придется работать рука об руку с ведомством землеустройства <...>. Вот почему я приношу глубокую благодар­ность его высокопревосходительству главноуправляющему, пошедшему навстречу совме­стному обсуждению назревших в области землеустройства проблем» [27, с. 86].

Успешный ход преобразований, мирная эволюция жизни вместо коренных по­трясений стали возможными благодаря относительному порядку, ради которого прини­мались порой исключительные, жесткие, но спасительные меры, ограждающие страну от распада. Противостояние Столыпинского правительства разрушительным силам определялось

во многом эффективной постановкой розыскного дела и внедрением в рево­люционную среду агентов охранного отделения. 1906—1908 годы были провальными для подпольных организаций России: новый премьер, совмещавший обязанности главы МВД, оказался на высоте положения. Он подавил самые активные очаги террористов, за­ставив одних уйти в эмиграцию, других затаиться, а третьих предав суду.

ОДНАКО НЕ ОБОШЛОСЬ БЕЗ ПОТЕРЬ.Так, бывший директор департа-мента полиции Лопухин (у которого, по одной из версий, террористы-революционеры выкрали в Лондоне дочь) в обмен на освобождение дочери выдал агента Азефа, бывше­го в тот момент среди руководства партийной организации. Азеф обратился за помощью к руководителю охранки Герасимову, но объяснение последнего с Лопухиным ничего не дало: тот считал, что Азеф вел двойную игру и хотел положить конец лжи и предательст­ву. Настоящие мотивы, видимо, были другими: он боялся за судьбу своей дочери и вынуж­ден был выполнить условия террористов, к тому же знал, что в случае отступничества, несдобровать ни ему, ни остальным членам семьи. Любопытно, что, в конце концов, он беспрепятственно выехал в Лондон, где встречался с видными эсерами, а потом прислал Столыпину письмо, «в котором обвинял Герасимова в моральном насилии и просил ог­радить семью от полиции» [46, с. 147].

Азеф, который, опасаясь расправы, был вынужден скрыться, оказался в чрезвы­чайно затруднительном положении: террористы объявили его провокатором, возложив на него ответственность за всю свою бывшую противоправную деятельность — взрывы, экспроприации, убийства должностных лиц и мирного населения. «Передовая обще­ственность», направляемая оппозиционными скрытыми силами, предъявляла властям новый счет: тайный сотрудник охранки Азеф обвинялся в действиях, которые преследо­вались по закону... Разгорались страсти в прессе и Государственной Думе...

Даже теперь по прошествии почти века дело это таит в себе много неясных мо­ментов. Многие исследователи сходились на том, что Азеф — темная птица, и в зависимо­сти от ситуации и выгоды он работал то на одних, то на других, не брезгуя при этом ни провокацией, ни шантажом. Однако признать свидетельства террористов и осудить дея­тельность агента означало тогда выдать его на расправу и создать опасный для прави­тельства прецедент. Но, главное, власти не располагали убедительными доказательства­ми того, что агент вел двойную игру. Принимая в расчет важность этого дела, Столыпин не прячется за спины других: он сам дает ответ на щекотливый вопрос, которым оппози­ция хотела загнать в угол Министерство внутренних дел.

Страсти были накалены, и заседание Государственной Думы проходило в этот день необычно: были заполнены «не только депутатские места, но и ложи, в том числе дипломатическая и журналистская, где были налицо не только все русские, но и все ино­странные корреспонденты» [42, с. 229]. В великокняжеской ложе — Великий князь Нико­лай Михайлович и свита болгарского короля, на министерских скамьях — все члены ка­бинета правительства.

К разочарованию публики, в выступлениях докладчиков — Бобринского, По­кровского и Булата не содержалось тех сенсационных и скандальных разоблачений, ко­торых многие ждали. «Словом, левые разочаровали не только Думу и журналистов, но и публику, и, как подшучивали депутаты, некоторые из публики, по рассеянности, искали было кассу, чтобы потребовать обратно деньги» [42, с. 230]. Зато, по отзывам прессы, выступление Столыпина стало его новой победой.

Итак, 11 февраля 1909 годаглава правительства отвечает на запросы депутатов Государственной Думы о деле Азефа.Для того чтобы избавить собравшихся от основных заблуждений, он прежде всего предлагает определиться в понятиях и уяснить смысл и

значение слов «провокатор» и «провокация». Столыпин обращает внимание на то, что «по ре­волюционной терминологии, всякое лицо, доставляющее сведения Правительству, есть провокатор» [57, с. 189] и «это прием не бессознательный, это прием для революции весь­ма выгодный. Во-первых, почти каждый революционер, который улавливается в преступ­ных деяниях, обычно заявляет, что лицо, которое на него донесло, само провоцировало его на преступление, а во-вторых, провокация сама по себе есть акт настолько преступный, что для революции не безвыгодно, с точки зрения общественной оценки, подвести под это понятие действие каждого лица, соприкасающегося с полицией, а между тем правительст­во должно совершенно открыто заявить, что оно считает провокатором только такое ли-до, которое само принимает на себя инициативу преступления, вовлекая в это преступле­ние третьих лиц, которые вступили на этот путь по побуждению агента-провокатора (Воз-пас слева: верно!) <...>» [57, с. 189]. Стоит ли убеждать, что такая открытая постановка во­проса ставила крайнюю оппозицию в невыгодное положение, смещая расставленные ею акценты, открывая глаза взбаламученного общества на настоящее положение.

Открывая подоплеку этого скандального дела о руководителе террористиче­ской организации революционного подполья, оказавшегося агентом царской охранки, Столыпин предает гласности известные ему об Азефе сведения, а также уведомляет о ме­ханизме подготовки и исполнения политических убийств, оперируя такими звучными именами российских террористов, как А. А. Аргунов, В. М. Чернов, Г. А. Гершуни, А. Р. Гоц. Е. Ф. Азеф, вошедший в доверие к ним и ставший после ареста Бориса Савинкова представителем заграничного комитета и членом центрального комитета революцион­ной партии, по словам Столыпина, получает ценную для департамента полиции осведом­ленность. Любопытно, что по ряду документов и воспоминаний, опубликованных уже го­раздо позднее, Азеф имел славу демонической личности, великолепного конспиратора, к тому же пользовался безграничным доверием самого Савинкова.

Однако премьер обстоятельно доказывает, с одной стороны, непричастность Азефа к террористическим актам, с другой — указывает на действия осведомителя, пред­отвратившие ряд политических убийств и способствующие провалу преступных групп и полному расстройству замыслов центральных организаций, дезорганизованных разобла­чениями. Далее Столыпин логическим путем отвел подозрения в том, что его ведомство заинтересовано в сокрытии, искажении дела:

«<...> для правительства нужна только правда, и действительно, ни одна из аль­тернатив в этом деле не может быть для правительства опасна. Возьмите, господа, что Азеф сообщал только обрывки сведений департаменту полиции, а одновременно участ­вовал в террористических актах: это доказывало бы только полную несостоятельность постановки дела розыска в Империи и необходимость его улучшить.

Но пойдем дальше. Допустим, что Азеф, по наущению правительственных лиц, направлял удары революционеров на лиц, неугодных администрации. Но, господа, или правительство состоит сплошь из шайки убийц, или единственный возможный при этом выход — обнаружение преступления. И я вас уверяю, что если бы у меня были какие-либо данные, если были бы какие-либо к тому основания, то виновный был бы задержан, кто бы он ни был.

Наконец, если допустить, что Азеф сообщал департаменту полиции все то, что он знал, то окажется, что один из вожаков, один из главарей революции был, собствен­но, не революционером, не провокатором, а сотрудником департамента полиции, и это было бы, конечно, очень печально и тяжело, но никак не для правительства, а для рево­люционной партии.

Поэтому я думаю, что насколько правительству полезен в этом деле свет, на­столько же для революции необходима тьма. Вообразите, господа, весь ужас увлеченного

на преступный путь, но идейного, готового жертвовать собой молодого человека или девушки, когда перед ними обнаружится вся грязь верхов революции. Не выгоднее ли ре­волюции распускать чудовищные легендарные слухи о преступлениях правительства, пе­реложить на правительство весь одиум дела, обвинить его агентов в преступных про­исках, которые деморализуют и членов революционных партий, и самую революцию? Ведь легковерные люди найдутся всегда <...>» [57, с. 189].

Между делом Столыпин, пользуясь случаем, открыл глаза публике на личность «теперешнего революционера и бывшего сотрудника департамента» [57, с. 198] фельд­шера Бакая, деятельность и провокационные(! — Г. С.) послания которого к главе пра­вительства лишь подтверждали правоту последнего и, по сути, лишали оппозицию ее ко­зырей. Повествуя о недолгом, хотя и небесполезном сотрудничестве Бакая, Столыпин предает гласности мотивы его скорой отставки. Вот этот примечательный фрагмент ре­чи премьера:

«<...> Бывший фельдшер Михаил Ефимович Бакай в 1900 году собственноручно подал докладную записку в Екатеринославское охранное отделение о своем желании по­ступить сотрудником в охрану. Сначала в Екатеринославе он открыл революционную, а отчасти и боевую организацию, обнаружил типографию в Чернигове, а затем раскрыл целую группу революционеров, арестованных в разных местах России. После этого в ре­волюционной партии последовал так называемый его провал; он оказался провокато­ром, и вследствие этого он должен был быть переведен в Варшаву, где помогает раскры­тию польской соц.-рев. организации, предупреждает покушение на генерал-адъютанта Скалона* и даже чуть не погибает при задержании преступника, который должен был бросить в генерала разрывной снаряд.

Но одновременно с этим в охранном отделении возникает против Бакая подо­зрение. Дело в том, что обнаружилась проделка двух евреев, неких Зегельберга и Пин-керта, которые через, очевидно, весьма осведомленное в охранном отделении лицо узна­ют о тех делах, которые направляются к прекращению, и, соображая, какие лица долж­ны быть скоро освобождены из-под ареста, начинают вымогать у родственников этих лиц крупные суммы денег якобы за их освобождение. (Возгласы негодования в центре.)

Таинственные сношения Бакая с этими лицами заставили охранное отделение немедленно и категорически потребовать от него подачи его в отставку, чему Бакай не­медленно и молчаливо подчинился, хотя перед этим он усиленно просил о переводе его в Петербург, мотивируя это тем, что он в Варшаве участвовал во многих политических процессах, которые кончались смертными приговорами, и потому пребывание его там небезопасно.

После отставки Бакай немедленно передается на сторону революционеров, да­ет революционерам секретные документы, улавливается на этом, ссылается в Сибирь, бежит за границу и уезжает в Париж, где и теперь занимается тем, что обнаруживает сво­их сотрудников и дает в подпольную прессу секретные документы и свои измышления; кроме того, он старается письменно совратить в революцию и своих прежних товари­щей, сотрудников департамента полиции. Вот вам, господа, фигура одного из видных па­рижских делателей русской революции <...>» [57, с. 200—201].

Поведав далее о деятельности другого обвинителя — Бурцева, за проповедь терроризма и цареубийства осужденного в Англии и высланного из Швейцарии, а так­же бывшего директора департамента полиции Лопухина, привлеченного к следствию по обвинению в пособничестве революционерам, глава правительства показал, как действия

*Генерал-губернатор Варшавы.

агентов сокращают преступления, и таким образом подвел депутатов к выводу о том, что «покуда существует революционный террор, должен существовать и полицей­ский розыск» [57, с. 203]... И далее, сознавая сложность и противоречивость поднятой темы, он, касаясь профилактики провокаций, вспоминает о чинах полиции, верных присяге и долгу:

«<...> Я, господа, не буду утомлять ваше внимание перечислением ряда инструк­ций, циркуляров, которые даны были мною по полиции для предупреждения таких явле­ний; не буду указывать на то, что в настоящее время усердно работает комиссия под пред­седательством государственного секретаря Макарова по больному для нас вопросу о ре­форме полиции. Напомню только, что все те случаи провокации, которые доходили до правительства, подвергались судебному расследованию. Ведь недавно еще жандармский офицер осужден к арестантским отделениям; недавно еще в Калуге сотрудник департа­мента полиции был предан суду, несмотря на то, что он угрожал, что откроет всех осталь­ных сотрудников и все известные тайны; точно так же и в Пензе сотрудник предан суду, несмотря на то, что он в прежнее время оказал ценные услуги департаменту полиции. Я пойду дальше, господа, и скажу, что хотя в настоящем случае я расследовал добросовест­но дело и не нашел следов провокации, но в таком деле злоупотребления и провокации возможны, и напрасно ссылаются на мою речь в Первой государственной думе.

Я говорил тогда, что правительство, пока я стою во главе его, никогда не будет пользоваться провокацией как методом, как системой. Но, господа, уродливые явления всегда возможны! Я повторяю, что когда уродливые явления доходят до правительства, когда оно узнает о них, то оно употребляет против них репрессивные меры. Я громко за­являю, что преступную провокацию правительство не терпит и никогда не потерпит. (Ру­коплескания справа.)

Но, господа, уродливые явления нельзя возводить в принцип, и я считаю дол­гом заявить, что в среде органов полиции высоко стоит и чувство чести, верности при­сяге и долгу. Я знаю службу здешнего охранного отделения, я знаю, насколько чины его пренебрежительно относятся к смертельной опасности. Я помню двух начальников ох­ранного отделения, служивших при мне в Саратове, я помню, как они меня хладнокров­но просили, чтобы, когда их убьют, я озаботился об их семьях. И оба они убиты, и умер­ли они сознательно за своего Царя и свою Родину <...>» [57, с. 204—205].

Следующий поворот его речи, при всей внешней простоте и естественности, снова подтверждает несомненное литературное, ораторское дарование П. А. Столыпи­на, тщательно подготавливающего свои речи, не допускавшего в них общих мест и звуч­ных, но пустых оборотов:

«<...> Мне могут сказать: итак, провокации в России нет, охранка ограждает по­рядок и русский гражданин должен быть признан счастливейшим из граждан. (Смех сле­ва.) В настоящее время так легко искажают цели и задачи нашей внутренней политики, что, чего доброго, такое заключение и возможно, но я думаю, что для благоразумного большинства наши внутренние задачи должны были бы быть и ясны, и просты. К сожа­лению, достигать их, идти к ним приходится между бомбой и браунингом. Вся наша по­лицейская система, весь затрачиваемый труд и сила на борьбу с разъедающей язвой рево­люции,— конечно, не цель, а средство, средство дать возможность законодательствовать, да, господа, законодательствовать, потому что и в законодательное учреждение были по­пытки бросать бомбы! А там, где аргумент — бомба, там, конечно, естественный ответ — беспощадность кары <...>» [57, с. 205].

Концовка его речи также носит принципиальный характер, сказанное в ней подчеркивает, что без решительных и скорых действий правительства невозможны ре­формы:

«<...> Мы, правительство, мы строим леса, которые облегчают вам строительст­во. Противники наши указывают на эти леса, как на возведенное нами безобразное зда­ние, и яростно бросаются рубить их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть, пусть это будет тогда, когда из-за их обломков будет уже видно, по крайней мере, в главных очертаниях здание обновлен­ной, свободной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от неве­жества, от бесправия, преданной, как один человек, своему Государю России. (Шумные ру­коплескания справа и в центре.) И время это, господа, наступает, и оно наступит, несмотря ни на какие разоблачения, так как на нашей стороне не только сила, но на нашей сторо­не и правда (Рукоплескания справа и в центре.) <...>» [57, с. 205—206].

Блестящую речь П. А. Столыпина отмечают в своих интервью лидер октябри­стов А. И. Гучков и Н. А. Хомяков. Говоря о том, что обвинение правительства в прово­кациях провалилось, они, по сути, выражали мнение большинства. Даже кадеты призна­вали выступление Столыпина очень успешным, «хотя и обещали найти ее слабые сторо­ны» [42, с. 231].

Кампания по разоблачению Азефа, начатая эсерами, оборачивалась против них: некоторые террористы даже покончили с собой. Информация, ставшая достояни­ем широкой общественности, развенчивала миф о героизме борцов с самодержавием, часть из которых оказались на содержании у властей. Один из центральных персонажей драмы — Лопухин был по возвращении в Россию арестован, судим и приговорен за раз­глашение служебной тайны и сотрудничество с эсерами к четырем годам каторги, заме­ненной впоследствии пожизненной ссылкой. Впрочем, через четыре года он был амни­стирован и вернулся в Петербург. Все вышеописанное несколько смягчает жестокий об­раз царского правосудия, созданный уже в советское время, когда с изменниками рас­правлялись сурово.

Забегая вперед, стоит отметить, что после убийства Столыпина двойным аген­том Богровым оппозиция «припомнит» сраженному премьеру заступничество за Азефа. Иные авторы будут писать, что вроде своей смертью Столыпин обязан собственным ин­струкциям, циркулярам, порядкам. Это не так: в своей речи о деле Азефа он говорил о ме­рах для предотвращения провокаций, вместе с тем признавая, что «уродливые явления всегда возможны!.. что преступную провокацию правительство не терпит и никогда не потерпит». И нет вины его в том, что жестокое время отыгралось на нем, а убийца полу­чил открытый доступ к премьеру не благодаря, но вопреки инструкциям и циркулярам. Но речь об этом впереди...

А ТЕМ ВРЕМЕНЕМна новую спираль выходит Балканский кризис. Наряду с прежними призывами к сербам соблюдать сдержанность и политическую дальновид­ность, внешняя политика России под давлением общественных сил и дворцовых влия­ний претерпевает существенное изменение. Вместо пассивного выжидания хода собы­тий правительство начинает склоняться к прежней идее образования антиавстрийской коалиции в составе Турции, Болгарии, Сербии и Черногории. Это ведет к осложнениям: к весне 1909 года обостряются отношения с прежним союзником по договору 1905 года в Бьерке Германией, которая не могла простить сближения России с Англией. Германия открыто поддерживает интересы Австро-Венгрии на Балканах, что нарушает сложивше­еся равновесие сил. Русская печать бьет тревогу, германские официальные лица в ответ оперируют терминами «реакционность», «национализм», «панславизм».

Столыпин, несмотря на большой общественный прессинг, призывы не оста­вить в беде братьев-славян, по-прежнему категорически против войны: он не уверен в поддержке Англии и Франции, зная цену союзникам: отечественная история давала немало

примеров тому, как они отворачивались от России в трудные для нее времена. Он против жертв, на которые оказались готовы всего пять лет спустя его менее дальновид­ные преемники вместе с Императором, не разглядевшие хитрый расчет умных врагов.

Это принципиальная позиция главы кабинета не исключает другого: Столы­пин-политик, сдерживая сербские страсти, вместе с тем сознает, что военное вмешатель­ство Австро-Венгрии вызовет адекватные действия «партии войны» в России. Вот что до­носил английский посол Вильсон 17 февраля 1909 года:

«<...> Столыпин сказал мне, что если Австрия примет какие-либо активные ме­ры, то он уверен, что в России возникнет движение, поддерживаемое всеми партиями, которое поставит целью побудить правительство принять ответные меры для поддерж­ки Сербии в ее борьбе против австрийской агрессии. При этом правительству будет со­вершенно невозможно сопротивляться такому движению. Россия в этом случае начнет мобилизацию, и общий пожар неизбежен. Такой катастрофы следует избежать, и т. к. Германия является державой, имеющей наибольшее влияние в Вене, он надеется, что правительство его величества предложит кн. Бюлову приложить все усилия, чтобы удер­жать барона Эринталя от приведения его плана в исполнение <...>» [3, с. 280].

Этому документу можно дать разные толкования. Одна точка зрения такова, что, может быть, Столыпин, демонстрируя решимость не допустить разгрома Сербии, пытается узнать, можно ли рассчитывать на поддержку союзников — Англии и Франции. Не исключено и другое: Столыпин, раскрывая намерения «партии войны», рассчитыва­ет, что его оценка событий станет известной широкому кругу и охладит австрийские ап­петиты.

Примечательно, что в появившейся в феврале в «Новом времени» официаль­ной статье вновь содержался призыв к политическому благоразумию сербов. Следом та­кие же призывы, вплоть до рекомендаций о признании отсутствия «территориальных претензий к Австрии, стали появляться во многих русских газетах» [3, с. 282]. В русской политике намечается поворот.

В феврале глава правительства созывает секретное совещание. Извольский из­лагает свой взгляд на проблему:

—Австро-Венгрия из-за аннексии Боснии находится в затруднительном положе­нии. Чтобы выйти из него, она рассчитывает спровоцировать Сербию на военный кон­фликт, чтобы втянуть в него Россию и Германию. В результате возможна Европейская война.

—Германия склонна вмешаться, она готова к войне и сознает, что это редкий случай для подавления и уничтожения славян.

—Поводом к войне может послужить слишком далеко идущее вмешательство России в пользу Сербии.

—Так как Россия не совсем готова к войне, то она при борьбе с австро-венгер­ским давлением должна воздержаться от шагов, которые могут к ней привести. Она не должна вступить в войну даже при оккупации Сербии.

—Сербии придется находиться в таком унизительном положении, пока не на­ступит развал Австро-Венгрии [3, с. 284].

Резюме: в сложившейся обстановке Россия должна пойти на уступки и ожидать более подходящего случая для реванша.

Примечательно, что лидер «октябристов» Гучков, также ссылаясь на неготов­ность России к войне, призывает к благоразумию и умеренности во внешней политике.

После закрытого совещания (23.II.1909) правительство, избегая войны, отказы­вается от планов образования антиавстрийской коалиции и от надежды с помощью по­тенциальных союзников вынудить Австро-Венгрию к уступкам. Берется курс на соглашение

с Австрией, чтобы добиться у нее согласия на компенсации, способные спасти пре­стиж России и придать капитуляции вид компромисса [3, с. 287].

Однако 14 марта Германия предлагает России следующий способ разрешения конфликта: «Австро-Венгрия попросит державы формально санкционировать аннексию путем обмена нотами, при условии, что Россия заранее обещает дать эту санкцию, а Сер­бия откажется от всяких претензий на Боснию и Герцеговину. Это было прямое требова­ние капитуляции, сопровождавшееся угрозой похода Австрийской армии на Сербию». А 21 марта правительство Германии предъявляет ультимативное требование о немедлен­ном ответе на свои предложения, давая понять, что отрицательное решение повлечет за собой нападение Австро-Венгрии на Сербию [3, с. 287].

Николай II, пытаясь выиграть время, отправляет Вильгельму II телеграмму с просьбой удержать правительство Австрии «от дальнейших подобных ошибок», которые могут сказаться на отношениях Германии и России. Ответа он не получает [3, с. 292].

23 марта Император созывает второе Особое совещание, на котором, уведом­ляя о том, что Германия готова к мобилизации, предлагает решить дилемму: война или аннексия — в пользу последней. В тот же день Николай II телеграфирует Кайзеру, что Россия принимает германское предложение [3, с. 293].

Очевидное влияние на позицию Российского Самодержца оказал при этом Сто­лыпин, пытавшийся всеми средствами избежать столкновения монархических госу­дарств, чреватого новым революционным подъемом.

31 марта 1909 года Сербия капитулирует, отказавшись от всех своих протестов и претензий. Таким образом, Боснийский кризис, поставивший Европу на грань новой войны, был ликвидирован только ценой немалых моральных, политических и стратеги­ческих потерь для России.

После него перед Россией остро встал вопрос о внешнеполитической ориента­ции государства. Правительство во главе со Столыпиным склоняется к решению сделать «шаг в сторону сближения с Германией, не разрывая, однако, с Англией и Францией» [3, с. 300—301]. Но сложность этой политики в условиях наличия целого ряда противоречи­вых факторов и антагонистических сил как на внешней арене, так и внутри государства чрезвычайно затрудняли действия главы правительства.