Марта 1908 годаП. А. Столыпин произносит речь на 50-летии земского отде­ла Министерства внутренних дел. 5 страница

Следует отметить, что в это же самое время «умеренно-правые» вместе со Сто­лыпиным по-прежнему видели возможность активного противодействия австро-герман­ской экспансии путем сближения России с Турцией, Грецией и Румынией и образования Балканской конфедерации государств. Однако в условиях внутренней поляризации сил борьба за курс внешней политики выливалась в продвижение «своих кандидатов на веду­щие дипломатические посты и в первую очередь на пост посла в Константинополе, иг­равшего важную роль при практическом проведении балканской политики России» [3, с. 339]. Здесь победу одержал Столыпин, который той же весной добился назначения по­слом в Константинополь своего сподвижника Чарыкова.

Следует принять в расчет, что параллельно с кризисом на Балканах обостри­лись отношения с Японией на Дальнем Востоке. В России усилились голоса за союз с Со­единенными Штатами против коварного восточного соседа. В начале года на заседании Совета Министров даже вставал вопрос о подготовке к новой войне на Дальнем Востоке. Но от реванша благоразумно было решено отказаться — в виду положения на Балканах.

В императорском окружении, правительственных кругах, общественном мне­нии набирала силу идея образования триумвирата (России, США и Китая) против Япо­нии. «Практическим следствием описанных сдвигов в борьбе среди правящих кругов Рос­сии по вопросам дальневосточной политики весной и летом 1909 года явились попытки, во-первых, сближения России с Китаем, и, во-вторых,— США и России» [3, с. 359].

Сразу после ликвидации Боснийского кризиса в апреле 1909 года заключается русско-китайское соглашение о совместном управлении зоной КВЖД — как весомая мера против экспансии других держав, Японии прежде всего. Этот шаг вызвал протесты со стороны Англии, США, Германии и Японии, «увидевших в нем угрозу чрезмерного уси­ления влияния России в Китае» [3, с. 359]. Россия лавирует между Японией и США, стре­мясь сохранить и укрепить влияние в Китае.

Балканский кризис выявил также крайнюю необходимость реформы Мини­стерства иностранных дел, структура которого оставалась такой же, как и полвека назад, между тем как характер деятельности, сферы влияния департаментов, русских предста­вительств за границей значительно изменились. Оставляли желать лучшего полномо­чия, ответственность и компетенция как сотрудников зарубежных дипломатических представительств, так и внутренних служб. «<...> Дипломат, назначенный за границу, ос­тавался там, как правило, в течение всей своей карьеры, перемещаясь лишь из одного представительства в другое. С годами его представление о России становилось довольно туманным и застывало обычно на дате выезда из страны. Дипломат же, попавший в ми­нистерство, проделывал обычно всю карьеру, вплоть до директора департамента или ми­нистра, в его стенах и, отдавая распоряжения послам и посланникам, не представлял се­бе точно особенностей их деятельности <...>.

Очень низок был уровень подготовки дипломатов. Вступительный экзамен был простой формальностью. Поступление на службу и вся дальнейшая дипломатическая карьера зависела исключительно от связей... в результате на дипломатической службе оказалось много слабо подготовленных, неспособных людей <...>.

Например, в 1907 году, на постах глав или советников посольств и миссий нахо­дилось свыше 50 человек, не имевших университетского образования <...>» [3, с. 59—60].

Министерская рутина, низкий уровень подготовки дипломатов, фактическая неподотчетность министра главе правительства делали работу МИДа несовершенной, не отвечающей возрастающим потребностям России, вступившей в период реформ. Рос­сийская пресса постоянно критиковала неразворотлив ость Министерства иностранных дел, особенно за пробелы в обслуживании интересов внешней торговли. На стороне МИДа стояла в основном верхушка бюрократии и «придворная камарилья», опасавшая­ся потерять влияние в дипломатическом ведомстве, за коренную реконструкцию ведом­ства стояло правительство со Столыпиным во главе.

В сложившейся обстановке он поставил целью назначить главой «внешнего ми­нистерства» не представителя влиятельных «правых», но человека, которому бы мог до­верять. Среди кандидатов звучало имя резидента в Ватикане Сазонова, доводившегося Столыпину зятем. В упорной борьбе с группой из Госсовета и высшим окружением импе­ратрицы Александры Федоровны премьер одержал победу: «Извольский был отпущен в длительный отпуск с последующим перемещением, а фактическое руководство перешло к Сазонову, назначенному товарищем министра» [3, с. 304].

Смещение Извольского открывает Столыпину возможность вести более взве­шенный и продуманный внешнеполитический курс, направленный на укрепление пошат­нувшегося престижа России. В итоге на специальной аудиенции Царя послам было заяв­лено о «твердом желании России поддерживать entente (соглашение, союз — фр.) с Анг­лией и Францией», одновременно начались переговоры о соглашении с Германией, кото­рые направлял лично премьер, что ранее было практически невозможно [3, с. 303—304].

НАПРЯЖЕННАЯ РАБОТАправительства, сложные отношения с оппозицией в Государственной Думе и Государственном Совете, постоянное противостояние разных политических сил, видных сановников, особенно вездесущего Витте, по сути возглавившего

дворцовый заговор против более удачливого преемника власти, подорвали здо­ровье П. А. Столыпина, и весной 1909 года он серьезно заболевает воспалением легких. Слухи о его болезни взволновали самые широкие круги российского общества, семье Петра Аркадьевича выражали свое участие сановники, члены Государственной Думы, лица из великосветского общества. Когда опасность миновала, он 22 марта после настой­чивых рекомендаций медиков и по предложению Государя выезжает на курорт в Ялту.

Несколько недель провел Петр Аркадьевич на отдыхе в Крыму, в Ливадии, ок­руженный заботами своей семьи. Несмотря на запоздалую весну, живительный воздух крымского побережья, постоянная близость родных ему и приятных людей помогли бы­стро восстановить прежнее самочувствие. По свидетельствам близких, глава семейства был сторонником активного отдыха: прогулки, экскурсии по берегу моря и в горы следо­вали одна за другой, причем, как только здоровье окрепло, Столыпин стал ездить вер­хом. Любопытно, что «никаких лекарств или минеральных вод П. А. Столыпин не лю­бит. Он лечился единственно воздухом, ярким солнцем и моционом» [42, с. 232].

К огорчению родных и домочадцев, полного уединения устроить не получи­лось:

«<...> Дворец в Ливадии, где отдыхал П. А. Столыпин, постоянно был полон просителей и лиц, желавших лично выразить свое сочувственное внимание.

Никому не было отказано в приеме, просьбы внимательно выслушивались, на прошениях ставились подробные резолюции» [42, с. 232—233].

К тому же «со всех концов России получались постоянно многочисленные теле­граммы, с запросами о состоянии здоровья и с наилучшими пожеланиями» [42, с. 232].

Наивно полагать, что на отдыхе премьер совершенно отрешился от государст­венных дел. В мартовскую Ливадию приходит обширная почта, телеграф постоянно от­бивает в департаменты послания по самым разным делам. А 29 марта 1909 года на имя Председателя Совета Министров, министра внутренних дел, члена Государственного Совета, статс-секретаря, гофмейстера Высочайшего Двора П. А. Столыпина был дан Вы­сочайший рескрипт:

«Петр Аркадьевич. Даровитая и проникнутая любовью к Отечеству деятель­ность ваша во главе Правительства давно мною оценена по достоинству и снискала вам общее уважение.

Желая выразить вам Мою сердечную признательность за ваши неусыпные и для страны столь полезные труды, Я пожаловал вас кавалером ордена Белого Орла, зна­ки коего при сем препровождаются.

Пребываю неизменно к вам благосклонный» [42, с. 231—232].

Редкий снимок этого относительно спокойного ливадийского сезона открыва­ет нам Столыпина в неожиданном ракурсе: его европейский костюм ладно сидит на хо­рошо слаженной крепкой фигуре. Модные туфли, летняя шляпа и трость придают ему об­лик несколько безмятежный, но взгляд глубоко посаженных внимательных глаз не остав­ляет сомнений: этот щеголеватый господин — тот же знаменитый неустрашимый Столы­пин (фото 46).

ЧЕРЕЗ МЕСЯЦ,совершенно оправившись от недуга, он спешит в Петербург, где его ждут большие государственные заботы, его друзья, враги и новые неприятности. Еще ранней весной 1909 года Столыпин немало сил отдал утверждению проекта о шта­тах морского министерства — вопроса, который в силу его специфических особенностей и вследствие очередной интриги противников — члена Госсовета Дурново и Витте в от­сутствие премьер-министра не был поддержан Государем. Говорили также, что против него сплотилось темное царство казнокрадов, напуганное сенаторскими ревизиями,

начатыми по инициативе премьера. Проникновение в государственный слой «служилых людей» новых фигур, вызванных наверх столыпинской перестройкой, также раздража­ло приверженцев прежних порядков и добавляло премьеру новых явных и скрытых вра­гов. И вскоре «после наступившего успокоения страны, добытого государственной муд­ростью Столыпина и его жертвенным мужеством... в правых кругах решено было поло­жить конец „новым веяниям" и подняться против Столыпина в защиту якобы „прерога­тив" монарха» [32, с. 94]. Поводом решено было избрать обсуждение законопроекта о морском ведомстве, в котором правые обнаружили попрание монархических прав.

Фото 46. П.А. Столыпин в Крыму. 1909 г.

По возвращении в Петербург Столыпин узнал, что штаты морского министер­ства, утвержденные в Думе и Госсовете, не были, благодаря усилиям оппозиции, утверж­дены высшей властью. Содержание штатов приказом было отнесено за счет десятимил­лионного кредита. Таким образом, государь показал, что не допускает вмешательства в свои прерогативы. Принимая во внимание, что ранее этот вопрос вызвал отставку мор­ского министра, глава правительства также стал склоняться к решению об уходе в отстав­ку. Таким неожиданным образом он отреагировал на враждебность к нему людей, раздра­женных растущим авторитетом премьера.

Этот крайне сложный и опасный для России министерский кризис был широ­ко освещен в прессе России. Например, «Новое время» писало, во-первых, о том, что именно благодаря Столыпину «смутное время» перешло в «государственное существова­ние» и жизнь в России стала входить в свои естественные берега. Новый премьер был у всех на виду, был рассмотрен до мелочей, относительно него не оставалось неясностей,

догадок, подозрений и гипотез, его «прозрачная фигура» вернула душевное спокойствие массе российского люда. Говорилось о том, что «партии не заслоняли от него России» и потому, благодаря исключительным качествам своей уравновешенной натуры, он подни­мался над партиями и политической борьбой, ни от кого не зависел, не был креатурой какой-либо партии. Признавалось, что «и правые, и левые, и кадеты, будучи враждебны Кабинету Столыпина, явно не имеют при нем той нападающей силы, той опрокидываю­щей силы, какую имели до него».

Особо отмечалось: «Нужно высоко ценить то, что он лишен обычного греха сильных правителей — стремления к подавлению чужой личности, товарищеской или подчиненной. При нем действительно осуществлена свобода и независимость, откры­тость и ясность коллегиальной системы управления» [42, с. 235].

Переходя далее к взволновавшим всех слухам о болезни Столыпина, его отъез­де на отдых и обострившемся кризисе из-за расхождений правительства с Думой, газеты писали о солидарности в этом сложном вопросе членов кабинета Столыпина. Например, «Биржевые Ведомости» приводили мнение Председателя Думы Н. А. Хомякова:

«Для меня несомненно, что Кабинет П. А. Столыпина действует солидарно и иначе действовать не может. Ведь, совершенно очевидно, что вопрос здесь идет не о мел­ком законопроекте, а всей политической будущности той законодательно-строительной работы, которую призвано творить нынешнее Правительство. Решение Кабинета долж­но встретить сочувствие, так как поражение, понесенное П. А. Столыпиным, могло бы на будущее время создать еще более тяжкие моменты, а упрочение Правительства даст ему большую силу и возможность в дальнейшем продолжать созидательную работу. Я без­условно считаю, что перемена Кабинета была бы переменой политического духа, царя­щего теперь, и явилась бы результатом тех интриг, которые велись против Кабинета П. А. Столыпина» [42, с. 236-237].

Помощник Председателя Госдумы барон Майендорф печатно подтверждает мнение о «сильной роли во всей интриге против П. А. Столыпина тех элементов, кото­рые пострадали и боятся в дальнейшем еще больше пострадать от последствий начатых по инициативе Председателя Совета Министров различных ревизий» [42, с. 237]. Он также высказывает не лишенные оснований соображения о том, что стремление правых «оберегать прерогативы (самодержавной власти! — Г. С.)» поддержат все монархисты из нынешней Думы, что, свою очередь, создаст осложнения и новый общественный и поли­тический кризис.

Умеренно-правые, вспоминая заслуги Столыпина, признавали, что уход Столы­пина был бы «несомненным ударом».

Против искусственного обострения министерского кризиса высказались также крайне правые монархические организации и фракции Думы, но причины этого были совершенно иные:

«<...> если правые будут ускорять падение Кабинета, то П. А. Столыпин со вре­менем может вновь вернуться к власти, чего правые не могут желать ни в коем случае, нужно предоставить, поэтому, Кабинет естественному ходу угасания его влияний и силы <...>» [42, с. 239].

В то же время в различных зарубежных источниках излагается любопытная версия «похода реакционной бюрократии на Столыпина», вызванного умелой «герман­ской дипломатией, считающей Столыпина сторонником германофобской (! — Г. С.) по­литики и питающей опасения, что дальнейшее пребывание» [42, с. 239] его на посту гла­вы правительства окончательно удалит Россию из сферы германских интересов...

Точную диспозицию противоборствующих Столыпину сил дал также лидер думского большинства А. И. Гучков, принявший его сторону:

«<...> Думается мне, что правые очень близки к победе... борьба идет у пра­вых не только против... неугодного им лица и даже не против Кабинета, а против все­го нового режима, в том числе, конечно, и против Государственной Думы... Еще пол­тора года назад я говорил, что конституции грозит опасность вовсе не от Правитель­ства, как об этом кричали левые, а со стороны тех групп правых, которые объедини­лись в борьбе за свое существование. Таких групп я насчитываю три: во-первых, та придворная камарилья, которая обречена на полное ничегонеделание при новом ре­жиме, во-вторых, отставные бюрократы, оставшиеся не у дел, с водворением нового строя, и образовавшие правое крыло Государственного Совета, это средоточие реак­ции, и, в-третьих, реакционно настроенная помещичья часть дворянства, объединив­шаяся в съездах <...>.

Но, конечно, личность и деятельность П. А. Столыпина стоят на первом мес­те... П. А. Столыпин, ценя в людях твердость, настойчивость, находчивость и стремле­ние в нужных случаях брать на себя ответственность, считает, что администратору, об­ладающему этими качествами, столь ценными во время подавления революции, многое можно простить во время успокоения. Но одного П. А. Столыпин не прощает никому, какой бы пост человек ни занимал и какие бы заслуги за ним ни числились,— воровст­ва, взяточничества, корысти... Тут он беспощаден. Когда начался грозный цикл сена­торских ревизий, всколыхнулось все темное царство взяточников, казнокрадов... Та­ким образом, к трем цитаделям реакции прибавился огромный круг лиц, что называет­ся, с большим весом, имеющих „зуб" на П. А. Столыпина... Неужели ничтожный по су­ществу вопрос о морских штатах действительно в глазах правых имел такое значение? Конечно же, нет, штаты — только повод, к которому придрались. Ведь полтора года молчали. А тут вдруг отдан был приказ по всей линии — идти на Премьера. Объясняет­ся поведение правых просто: пока П. А. Столыпин вел борьбу с революцией, правые могли жить спокойно. Но вот революция подавлена, нельзя больше сомневаться в том, что наступило, наконец, успокоение. Вслед за успокоением наступила пора ликвидации всех чрезвычайных средств борьбы с врагами порядка, а затем наступила эра реформ и утверждения дарованного России нового строя. Правые отлично поняли, что их тор­жеству наступил конец. Проведение в жизнь реформ грозит смести их со всеми их при­вилегиями... Понятно, что без упорной борьбы они уступить своих позиций не желают <...>» [42, с. 240-242].

Как верно замечено, «высокие жизненные типы познаются в дни тяжких жи­тейских испытаний» [70, с. 20]. По ряду свидетельств, возвратившись из Крыма, Столы­пин беседовал с близкими ему политическими деятелями по поводу своей возможной от­ставки. «Эти беседы поражали всех своей спокойной величавостью. Ни капли горечи, ни слова недовольства, жалоб,— только будущее великой державы занимало его, владело его думами, сердечным настроением.

В этих беседах, как нигде, выступали возвышенные, благороднейшие стороны его души: ни слова о себе, о своих несбывшихся ожиданиях и планах. Только одно — не­ясное будущее русской жизни — волновало его. Как ни странно, лишь немногие понима­ли тогда, что уход подобных людей — не случайный кризис в бюрократическом механиз­ме, а событие исторической важности, надлом огромной руководящей силы, творившей эпоху в истории русской жизни» [70, с. 20].

Между тем 25 апреля Столыпин получает от Николая II письмо с отказом утвер­дить проект. Одновременно он категорически против отставки премьера:

«О доверии или недоверии речи быть не может. Такова моя воля. Помните, что мы живем в России, а не заграницей или в Финляндии, а потому я не допускаю мысли о чьей-нибудь отставке» [46, с. 161].

КОНЕЦ ПРОТИВОСТОЯНИЮбыл положен самим Николаем II, видимо, уже осознавшим главные мотивы травли Столыпина, увидевшим опасность создавшего­ся положения и предложившим достойный для обеих сторон — монарха и премьера — вы­ход из кризиса. Данный 27 апреля 1909 года Высочайший рескрипт, по сути, передавал спорный вопрос на волю Столыпина:

«Петр Аркадьевич!

Не признав возможным утвердить законопроект о штате морского генерально­го штаба, поручаю вам, совместно с министрами военным и морским, в месячный срок, выработать в пределах, указанных Государственными основными Законами, правила о том, какие из законодательных дел по военному и морскому ведомствам подлежат непо­средственному Моему разрешению в предначертанном статьею 96 сих Законов порядке и какие из означенных дел должны восходить ко Мне на утверждение в общем законода­тельном порядке.

Таковые правила, по обсуждении их в Совете Министров, имеют быть Мне представлены и, по одобрении их Мною, преподаны к неуклонному исполнению.

Вся деятельность состоящего под председательством вашим Совета Министров, заслуживающая полного Моего одобрения и направленная к укреплению основных начал незыблемо установленного Мною государственного строя, служит Мне ручательством ус­пешного выполнения вами и настоящего поручения, согласно Моим предуказаниям.

Пребываю к вам неизменно благосклонный» [42, с. 242—243].

В конце концов Закон о штатах морского штаба — важный для будущего Русско­го Флота — был утвержден, а Столыпин остался главой кабинета правительства. Уместно напомнить, что, рискуя своим положением, Столыпин прежде всего думал о главном — о необходимости скорейшего восстановления Военного Флота России, которая не могла состязаться с другими морскими державами. Достаточно сказать, что затраты Германии, США, Англии на военно-морской флот в 1909 году превосходили соответственно в 2; 2,9 и 3,5 раза расходы России на те же цели.

Но этот шаг с подачей в отставку стоил П. А. Столыпину многого. Вне всякого сомнения, самодержец был уязвлен. Потерпевшая поражение крайняя оппозиция спра­ва отступила и затаилась.

Весной 1909 года продолжалось обсуждение земельного законопроекта (Закона 9 ноября) в Государственной Думе, где каждая его статья была подвергнута жестокой критике оппозиции. Наконец, 24 апреля 1909 года «столыпинский закон» был принят большинством Думы, при противостоянии социал-демократов, «трудовиков», кадетов и части «правых». Теперь его ждало обсуждение в Государственном Совете.

ВЕСНА 1909 ГОДАотмечена также еще одним значительным в жизни России событием — изданием оригинального сборника «Вехи». Его авторы, в большинстве ли­шенные партийной предвзятости, подвергли обстоятельной ревизии традиционные взгляды русской интеллигенции, позиция которой довела общество до смуты и револю­ции. Например, Николай Бердяев писал, что «<...> интеллигенцию не интересует во­прос, истинна или ложна, например, теория знания Маха, ее интересует лишь то, благо­приятна или нет эта теория идее социализма, послужит ли она благу и интересам проле­тариата; ее интересует не то, возможна ли метафизика и существуют ли метафизические истины, а то лишь, не повредит ли метафизика интересам народа, не отвлечет ли от борьбы с самодержавием и от служения пролетариату. Интеллигенция готова принять на веру всякую философию под тем условием, чтобы она санкционировала ее социальные

идеалы, и без критики отвергнет всякую, самую глубокую и истинную философию, если она будет заподозрена в неблагоприятном или просто критическом отношении к этим традиционным настроениям и идеалам <...>.

С русской интеллигенцией в силу исторического ее положения случилось вот какого рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к исти­не... Основное моральное суждение интеллигенции укладывается в формулу: да сгинет истина, если от гибели ее народу будет лучше житься, если люди будут счастливее, долой истину, если она стоит на пути заветного клича „долой самодержавие!"...

Истинной у нас называлась та философия, которая помогала бороться с само­державием во имя социализма, а существенной стороной самой борьбы признавалось обязательное исповедание такой „истинной" философии...

Те же психологические особенности русской интеллигенции привели к тому, что она просмотрела оригинальную русскую философию, равно как и философское со­держание великой русской литературы <...>» [74, с. 6—8, 17].

Отметив, что по указанным выше причинам русская интеллигенция не приня­ла целого ряда выдающихся европейских (Кант, Гегель) и отечественных (Лопатин, Н. Лосский, Владимир Соловьев, кн. С. Трубецкой, Чичерин) мыслителей, Бердяев, в част­ности, пишет:

«<...> Величайшим русским метафизиком был, конечно, Достоевский, но его метафизика была совсем не по плечу широким слоям русской интеллигенции, он подо­зревался во всякого рода „реакционностях", да и действительно давал к этому повод. С грустью нужно сказать, что метафизический дух великих русских писателей и не почуя­ла себе родным русская интеллигенция, настроенная позитивно <...>» [74, с. 17].

Говоря о том, что «застаревшее самовластие исказило душу интеллигенции, по­работило ее не только внешне, но и внутренне» [74, с. 22], Бердяев вместе с тем заверша­ет свое предисловие следующим приговором:

«<...> Но недостойно свободных существ во всем всегда винить внешние силы и их виной оправдывать. Виновата и сама интеллигенция: атеистичность ее сознания есть вина ее воли, она сама избрала путь человекопоклонства и этим исказила свою душу, умер­твила в себе инстинкт истины. Только сознание виновности нашей умопостигаемой воли может привести нас к новой жизни. Мы освободимся от внешнего гнета лишь тогда, когда освободимся от внутреннего рабства, т. е. возложим на себя ответственность и перестанем во всем винить внешние силы. Тогда народится новая душа интеллигенции» [74, с. 22].

Остальные авторы сборника (С. Н. Булгаков, М. О. Гершензон, А. С. Изгоев, Б. А. Кистяковский, П. Б. Струве, С. Л. Франк), в целом разделяя позицию Бердяева, ис­следовали различные аспекты российской общественной жизни, критически отзываясь о различных ее сторонах. Интересно, что, по сути, авторы представляли собой всю па­литру общественных умонастроений России: например, марксист Струве, кадет Изгоев и т. д. Сборник, ставший популярным в среде российской интеллигенции, совершил по­ворот в общественном настроении, отвратил ее часть от противостояния власти и на­строил на сотрудничество с ней. «Вехи» прямо или косвенно поддерживали принципы, подходы Столыпина к переустройству и обновлению российского общества, а потому вызвали резкую критику левых.

В МАЕ 1909 ГОДАв высших государственных сферах начинает обсуждаться на­циональный вопрос, обострившийся ранее в общественной жизни. Русские литераторы, мыслители, общественные деятели с тревогой пишут об «оброссиивании» русских, утра­те ими национального лика, засилии нерусских деятелей в национальной культуре. По-

добные процессы наблюдаются в других сферах государственной жизни, особенно в тор­говле, финансах, нефтедобыче. Схожие обстоятельства определились в политике, осо­бенно, в Западном крае, где при подавляющем преимуществе русского населения в Госу­дарственный Совет избирались только поляки, численность которых едва достигала 3 процентов. Киевский профессор Д. И. Пихно обозначает эту проблему: вносит законо­проект о реформе выборов в Государственный Совет от Западного края. Речь, таким об­разом, стояла о выборных куриях, значение которых верно оценил и Столыпин. На по­вестку выносился, по сути, первейший для государства вопрос: может ли Империя, тыся­челетия собиравшая вместе народы Европы и Азии, поступиться своей целостностью и жизнеспособностью ради удовлетворения разрушительных центробежных стремлений и узконациональных инстинктов. К сожалению, осмысление значения этой проблемы было доступно не всем: даже в Государственном Совете влиятельные сановники выступи­ли против проекта Пихно. Возможно, Совет находился под гипнозом идеи о равенстве племен и народов перед русским Царем, возможно, дело было в другом: подход Столыпи­на и Пихно опротестовывал привилегии дворянской бюрократии — российского правя­щего сословия в пользу «низов». Например, в Западном крае пришлось бы пожертвовать польской аристократией ради избрания в Государственный Совет русских депутатов, цензовый уровень которых был значительно ниже.

Примечательно, что премьер в своих устремлениях опирался на поддержку об­щественных кругов Западного края. Например, еще в начале апреля 1909 года «состоя­лось собрание представителей православных братств Гродненской губернии... и мест­ных помещиков по вопросу об увеличении квоты представительства в Думе от русского (православного) населения 9-ти западных губерний. С этой целью решением общего со­брания была избрана депутация для поездки в Царское село в составе епископа Михаила, протоиерея Иоанна Корчинского, помещика Д. А. Орлова и депутата Думы В. К. Тычи-нина. Такие же депутации были созданы и в остальных белорусских губерниях» [109, с. 20]. В конце апреля депутаты отбывают в Петербург, где принимают участие в совме­стном предвыборном собрании, на котором обсуждают насущный вопрос. А 26 апреля де­путации от Гродненской и Минской губерний принимаются в Елагинском дворце пре­мьер-министром Столыпиным, который в своем выступлении перед избранниками гу­бернии обещает доложить Императору «о их желании выразить ему свои чувства» [109, с. 20]. Был составлен текст челобитной на имя Николая II, впоследствии при содействии Столыпина врученной Императору в Царском Селе. После обращения к Императору ар­хиепископа Виленского Никандра с приготовленной речью Самодержец ответил:

«Я был рад принять сегодня у себя представителей северо-западных и юго-за­падных губерний. Благодарю Вас искренне, а в Вашем лице все население Края за его лю­бовь и преданность Престолу и Отечеству. Я приложу все заботы и меры, от меня зави­сящие, для удовлетворения вашего ходатайства» [109, с. 20].

Затем депутация снова побывала у Столыпина на Елагинском острове. Премьер поздравил ее членов и выразил благодарность за содействие в важном государственном деле. В ответ депутация поблагодарила главу правительства «за твердую политику в отно­шении русского населения Западного края» [109, с. 20].

В конце концов премьер-министр, ощущая свою правоту и поддержку, несмот­ря на возможное противостояние, 8 мая 1909 года выступает перед высшей палатой страны по поводу Закона о выборах членов Государственного Совета от девяти За­падных губерний.Заявление П. А. Столыпина, сделанное членам верхней палаты после доклада действительного статского советника Д. И. Пихно, было вызвано необходимо­стью разъяснений о порядке пересмотра действующего закона о выборах, признанного несовершенным, и намерением правительства внести в Госдуму «законопроект о

продолжении полномочий теперешних членов Государственного совета от западных губерний на одну сессию или, говоря точнее, на один год, во время которого новый выборный за­конопроект может быть рассмотрен детально и спокойно» [57, с. 208].

Таким образом, решение обозначенной выше проблемы выносилось на обсуж­дение Думы. Между тем точка зрения, занятая в этом важнейшем вопросе Столыпиным, давала оппозиции основания для самых разных упреков: от имперских амбиций до шови­низма и национализма.

В мае 1909 года П. А. Столыпин изучает вероисповедный вопрос.В записке Гурлянду он вопрошает:

«В какие годы и сколько времени продолжалось заведывание Синодом делами католического, протестантского, еврейского и др. вероисповеданий и точна ли эта справка?