Марта 1908 годаП. А. Столыпин произносит речь на 50-летии земского отде­ла Министерства внутренних дел. 13 страница

Говорилось также о значении врачебной помощи, развитие которой даже при постоянном росте кредитов пока не могло быть признано удовлетворительным.

Особое внимание обращалось на «организацию переселенческих сельскохозяй­ственных складов, снабжающих и переселенцев, и старожилов орудиями». В этом деле отмечался прогресс: «даже в неурожайный 1909 год, при заметном понижении оборота, склады дали все-таки 330 тысяч рублей чистой прибыли; полезное же значение их обще­признано. Это — редкий пример и денежной, и культурной удачи ведения казной хозяй­ственного предприятия». Между прочим говорилось об издержках намеченного перехо­да «к продаже сельско-хозяйствениых машин и орудий исключительного русского изде­лия»: «по-прежнему, уборочные машины ежегодно выписывают из Америки, от междуна­родной компании, на 2 миллиона рублей» [8, ч. I, с. 240]. Причина этого в том, что рус­ские заводы пока не могли давать таких отсрочек по платежам, какие давались американ­ской компанией. Указывались два выхода из этого положения: увеличение оборотного капитала складов и строительство иностранными компаниями заводов под Москвой, где будут работать русские рабочие и использоваться русские материалы — со всеми вытека­ющими экономическими выгодами для России.

Обстоятельства на местах убеждали в целесообразности дифференцированно­го подхода к выдаче ссуд и кредитов: 100 рублей на семью было мало для переселенцев в лесной глуши, где требовался каторжный труд раскорчевки, когда ту же сумму получали на черноземных степных отрезках Кабинетских земель, близ железной дороги. Эту не­справедливость предлагалось устранить введением различных порайонных норм ссуд: в легких районах, где отводимая земля стоит больших денег, следовало отказаться от ссуд, в северных и восточных, трудных, таежных районах «нынешний предельный размер их (165—200 рублей) должен быть удвоен» [8, ч. I, с. 243]. Были даны и другие конкретные и точные указания, свидетельствующие о серьезном и вдумчивом подходе к этой проблеме.

Особо оговаривалась помощь продовольствием при недородах, которые зача­стую становились причиной оставления переселенцами еще не освоенных толком зе­мель и возвращения в родные края. В этом пункте было указано на неотложность продо­вольственных кампаний, на положительный опыт и предпочтительность активных форм борьбы с неурожаями: устройством плотин, запруд, снежников.

Важным подспорьем переселенцам определялась агрономическая помощь и содей­ствие лучшим формам землепользования. Ставилась задача «открыть на месте, в Сибири, спе­циальные агрономические училища, сначала средние, а затем и высшие» [8, ч. I, с. 247].

В записке обстоятельно отмечались особенности земельного строя за Уралом, которые в силу обширности земель и ряда исторических причин существенно отлича­лись от условий землепользования в Европейской России. Например, «сибирской общи­не неизвестны ни уравнительные срочные переделы, ни отобрание от одного владельца разделанной и удобренной им земли в пользу другого безданно и беспошлинно — ради од­ного только уравнения». При том отмечалось, что «все сложные земельно-правовые от­ношения в сибирской общине, основанные больше всего на праве захвата трудом (заим­ки) известного количества земли, распутываются и разрешаются без особых осложне­ний по установившимся на местах или принесенным с родины вековым правовым поня­тиям и обычаям» [8, ч. I, с. 249—250].

Исследуя далее различные формы земельной собственности, авторы записки подводят к идее о необходимости закрепления в частное владение «земель фактически убывающих из колонизационного сибирского государственного запаса», поскольку «в об­щественном сознании крепнет свойственная всем современным культурным странам уве­ренность, что главное богатство и мощь государства не в казне и казенном имуществе, а в богатеющем и крепком населении». Высказывается также уверенность в том, что «стремление к единоличному хозяйству и к освобождению от тягостных для земледелия общинных порядков — все это выдвигает на первый план необходимость решительного поворота в земельной политике в Сибири. Необходимо и в Сибири столь же твердо, как в европейской России, стать на путь создания и укрепления частной собственности». Проект нового закона о сибирском землеустройстве, превращающий местное крестьян­ство по мере землеустройства в собственников и закрепляющий независимо от общины за владельцами их наделы, предлагалось внести в «Государственную Думу в нынешнюю сессию» [8,ч. I, с. 252-253].

Указывалась и дальняя перспектива: закон о сибирском переустройстве откро­ет возможность применить на всем обширном пространстве Сибири порядки, вводимые в Европейской части России. Для содействия этому были намечены меры: помощь во внутринадельном размежевании, выделе отдельным хозяевам отрубных участков, «отвод переселенческих участков, по возможности, с распределением земли на отруба, преиму­щественное предоставление переселенческих участков обществам, устанавливающим подворное участковое землепользование, с укреплением неизменного долевого участия каждого крестьянина на отводимом наделе» [8, ч. I, с. 255].

Отмечалась сложность предстоящих землеустроительных работ в местностях, где первоначальное отделение казенных земель от крестьянских и заселение огромных пространств должно сочетаться с усовершенствованием порядков надельного земле­пользования. Ввиду сложности этой задачи предлагалось разделить ее на два этапа: про­вести сначала отделение казенных земель от крестьянских, а затем приступить к межева­нию на отруба и хутора.

Отмечая благоприятные условия для улучшений порядка землепользования в Сибири, которые способствовали образованию разных землемерных компаний, прове­ряющие говорят также об издержках этой работы и необходимости организации посто­янного технического надзора. Особое внимание уделяется порядку отвода участков пере­селенцам, который бы исключал в будущем развитие общинной неурядицы. Для этого, в частности, предлагается там, где это возможно, невзирая на лишние расходы, разбивать будущее полевое хозяйство на отруба и уже в этом виде предлагать их переселенцам. Ска­зано также о том, что для скорейшего и лучшего изучения и проведения в жизнь наме­ченных перемен за Урал будут посланы наиболее выдающиеся землеустроители Евро­пейской России с А. А. Кофордом во главе.

В ЧЕТВЕРТОЙ ГЛАВЕбыло рассмотрено разнообразие хозяйственных усло­вий переселенцев, а также сказано о значительном числе непризнанных, «самоволь­ных» переселенцев — с исследованием причин этого естественного явления. Говори­лось о лучшей наделенности землей, урожайности и доходности полей переселенцев, о преобладании пшеницы над другими хлебами. Исследовался бюджет переселенцев, ко­торый также подтверждал, что переезд в Сибирь оказался для них не напрасным, вме­сте с тем обращалось внимание на слабое развитие промыслов и натуральный склад си­бирских хозяйств. Как было справедливо отмечено в этой записке, «все цифровые вы­кладки легче всего проверяются простым дальнейшим вопросом: многие ли из пересе­ленцев уходят из Сибири обратно?» [8, ч. I, с. 270] — и ответ на этот до сих пор вызыва­ющий споры вопрос был дан обстоятельный и конкретный с указанием причин неуст­ройства людей на местах.

В советской истории этот процесс был отражен с понятным пристрастием: го­ворилось, что большая часть переселенцев, «обманутых царским режимом, хлынула об­ратно в европейскую часть» или вовсе «сгинула в диких краях». Однако статистические данные свидетельствуют об обратном. Вот резюмирующая часть этой главы:

«Точные итоги переселенческого движения за 15 лет, с 1896 года по 1909 год включительно, теперь подсчитаны: прошло в Сибирь в прямом направлении за эти годы около трех миллионов семейных переселенцев (2 841 602 души), назад вернулось за то же время 300 тысяч (301 046). Это составляет 10,6%. Почти 90%, следовательно, осталось в Сибири*.

В любом деле, в любой отрасли предприятий, в любой области вообще челове­ческой жизни всегда наберется 10% неудачников,— если даже к неудачным причислять всех без исключения обратных, не вдаваясь в разбор индивидуальных причин их возвра­щения. Конечно, триста тысяч обратных, хотя бы и за 15-летний период, это уже боль­шое и тяжелое явление в русской жизни, черная тень переселения. Но из-за этих трехсот тысяч нельзя забывать, как это иногда делают, о двух с половиною миллионах устроен­ных переселенцев.

*Критики Столыпина употребили этот тезис для обоснования значительных людских потерь в ре­зультате смерти огромного числа переселенцев. Сторонники реформатора опровергают это ста­тистикой.

Кроме того, необходимо разобраться в характере обратного движения. Из чис­ла обратных подавляющее большинство только побывало в Сибири, но никогда не обза­водилось там своим хозяйством. Почти ²/з всех обратных (67% обратных семей и 60% считая на души обоего пола) относится к числу так называемых самовольных переселен­цев, поехавших в Сибирь с семьями „на авось", не заручившись предварительно землей. Земли для них там не оказалось, и, натерпевшись бед, они вынуждены были вернуться. Разумеется, эта неудача — плод не только неосмотрительности самих самовольных, но и неправильностей в постановке переселенческого дела. Но такое обратное движение са­мовольных все-таки не есть обратное переселение лиц, уже устроившихся было в Сиби­ри, севших там на землю и потом разорившихся. Это обстоятельство имеет существен­ную важность. Оно показывает, что условия Сибири в общем вполне благоприятствуют переселению и, следовательно, для уменьшения числа обратных необходимо изменить и улучшить условия отвода переселенческих участков; а это сделать, конечно, легче, чем если бы дело касалось изменения самых условий сибирского переселенческого хозяйст­ва. Далее, по данным статистики — из числа тех обратных переселенцев, которые шли в Сибирь на готовую землю, 60% возвращалось из-за Урала обычно в том же году. Они только заглянули в Сибирь и, не устраиваясь там, „оробели", испугались суровости не­привычных условий и ушли назад без боя с сибирской природой, хотя при некотором на­пряжении сил, может быть, и сумели бы ее одолеть, как одолели другие. Таким образом, лишь незначительная часть обратных, действительно, переселяется обратно, испытав условия сибирского водворения и хозяйства. Между тем обратными переселенцами, в тесном смысле слова, можно считать только тех, которые были уже в старожилых обще­ствах, или в переселенческих обществах, или в переселенческих поселках и, бесплодно побившись над землей, оставили места водворения. Таких обратных насчитывается, по данным статистики водворения в сибирских районах, не 10%, а всего 3,8%. Вывод этот совпадает и с личными нашими наблюдениями. На линии сибирской дороги и на пересе­ленческих пунктах по движению всюду слышались речи о том, что регистрация дает в этом году очень много обратных; но при объезде поселков,— даже в неурожайных местно­стях, где мы видели понурые головы и слышали невеселые речи, охотников ехать домой почти не находилось, несмотря на предлагавшийся всем даровой обратный проезд, и лишь иногда выражалось желание попытать счастья в других переселенческих районах.

По данным переселенческой статистики, половина обратных не возвращается в Европейскую Россию, а перебирается в пределах Сибири на другие, лучшие и более лег­кие места, прослышав о тамошнем привольном житье. Так, например, в 1909 году из 16 1/2 тысяч переселенцев, оставивших места водворения, 7828 душ двинулось обратно на родину и 8754 души — в другие места Сибири. Особенно велики за последнее время на­плывы таких переселенцев, со всех концов Сибири, в благодатное Семиречье. Это — про­должающийся разброд народных сил, все еще неуспокоенное брожение и перемещение их. Таково естественное последствие переселенческой психологии и раз совершившей­ся перемены всех привычных условий. Но бродяжниичество это искусственно поддержи­вается еще однообразием приемов переселенческой политики и почти одинаковым раз­мером земельных наделов и льгот во всех районах Сибири, крайне разнообразных по своим сельско-хозяйственным условиям, трудных и легких. На одном из самых лучших переселенческих участков Томской губернии, богатом и водой, и черноземом, и лесом, близком к железной дороге, от одного из переселенцев мы слышали: „есть ведь и еще луч­ше участки". Эти, со вздохом вырвавшиеся, слова очень характерны и показывают, чем иногда питается переселенческое бродяжничество. В Акмолинской области отмечены факты ухода дальше на юг или на восток переселенцев, настолько разбогатевших, пре­имущественно скотоводов, что для них уже становится тесно на прежних наделах.

Таким образом, не всегда оставление мест первоначального водворения есть признак хозяйственного крушения переселенца. Что же касается обратного движения пе­реселенцев, не устроившихся в Сибири,— то оно ни по своим размерам, ни по своему внут­реннему значению не колеблет вывода о росте благосостояния переселенцев, устроивших­ся на новых местах. „Не добились земли" — такова главная причина возвращения; за ней уже идут две других: „оробели" или же действительно потерпели неудачу в переселении. Во всяком случае судьба таких неудачников не должна заслонять общего явления: сравнитель­ной успешности устройства в Сибири главной массы переселенцев» [8, ч. I, с. 270—273].

В ПЯТОЙ ГЛАВЕуказывается па положительное значение переселения для Европейской России, где выселение не покрывает прироста населения, а «избыток зем­ледельческого населения начинает уже казаться тягостным» [8,ч. I, с. 274]. Указывалось, чтоуходящие в Сибирь переселенцы, освобождая земли, помогают укреплению остаю­щихся крестьянских хозяйств и облегчают разверстание на хутора и отруба. Вместе с тем было высказано опасение в удовлетворении земельного голода путем чрезмерного ослаб­ления плотности русского населения в Западной полосе России. Эта важная мысль была выражена следующим образом:

«Переселение получило бы крупное влияние на экономическую жизнь Евро­пейской России только при доведении его размеров до нескольких миллионов людей в год, на чем иногда и настаивают. Но такое чрезмерное ослабление плотности русского населения в западной полосе Европейской России, откуда идет главное выселение, едва ли желательно и экономически, и политически» [8, ч. I, с. 275—276].

В записке всплывает имя немецкого профессора Аугагена, «долго изучавшего сибирское переселение» и пришедшего к выводу, что «для Германии гораздо важнее не будущая роль Сибири на мировом рынке, а влияние русского переселения на аграрные отношения и разряжение населения в Европейской России» [8, ч. I, с. 276]. Мнение не­мецкого специалиста было учтено, но в призме национальных интересов России: «...ес­ли кому-нибудь выгоден массовый уход русского населения из Европейской России в Ази­атскую, то, конечно,— соседям. Лицом повернувшись к „Обдорам", Россия как бы очи­стит западные позиции для немецкого натиска, и чрезмерное выселение образует здесь многочисленные поры и скважины, которые быстро заполнятся иностранными колони­стами» [8, ч. I, с. 276].

Вывод таков: «В тех пределах, в каких происходит естественный процесс высе­ления из западной России, пока идет нормальный „отлив",— он только желателен. Но на­чать искусственный процесс выкачивания русских людей из Европейской России было бы ошибкой» [8, ч. I, с. 276].

Приведенные примеры быстрого и крутого подъема населения Акмолинской области и Томской губернии «заставляли остерегаться каких-либо мер, направленных к искусственному увеличению переселения. Если местами больший прилив переселенцев и желателен, то лишь для районов, слабо привлекающих теперь переселенцев; и в этом отношении, стало быть, переселенческая политика должна следовать указаниям, давае­мым общими государственными интересами» [8, ч. I, с. 277].

Подчеркивалось, что большее значение переселение имеет для самой Сибири: При 4 миллионах десятин переселенческой пашни и при валовой доходности десятины в 50 рублей — это составляет увеличение народного богатства на 200 миллионов рублей в год» [8, ч. I, с. 277]. Далее приводился пример подъема Кулундинской степи с вышеупо­мянутым центром — селом Славгородом.

Отмечалось, что переселение, сокращая прежний земельный простор для си­биряков-старожилов, в результате вынуждало их к более прогрессивному быту, хотя и

тех 40—50 десятин на двор, что им оставалось, было с избытком достаточно для сущест­вования.

Принималась во внимание возможная вскоре опасность: «...если не будут при­няты и усвоены населением улучшенные способы полеводства, над сибирскими пашнями появится призрак истощения. Поэтому агрономическая помощь должна быть ближай­шим спутником... поземельного устройства старожилов, связанного с ограничением их землепользования» [8, ч. I, с. 280]. В связи с этим также обращалось внимание на необхо­димость ускорения поземельного устройства и отвода наделов в собственность с правом выдела и продажи надельных земель.

Указывалось, что переселение самым положительным образом сказывается на «инородцах» Сибири: например, значительно увеличилось благосостояние киргизских хозяйств, где число бедных хозяйств за период с 1898 по 1908 год уменьшилось в полто­ра раза и вдвое увеличилась площадь собственных киргизских распашек. Увеличилась рыночная ценность этих земель. Благодаря высоким ценам растет киргизское скотовод­ство. Как следствие этого — высокий прирост киргизского населения, уменьшение дет­ской смертности. Переход переселенцам части киргизской земли не разоряет хозяйств: «Им остается земель столько, сколько имеют помещики средней руки в черноземных рус­ских губерниях» [8, ч. I, с. 282]. Примечательно то, что киргизы стали охотно приобре­тать сельскохозяйственные машины, отходя понемногу от кочевого хозяйства.

Вместе с тем говорилось, что «сплошное землеустройство киргиз возможно от­нюдь не по всей степи, а лишь по отдельным районам, с развитым земледелием. Что же касается тех обширных еще пространств, где хозяйство киргиз не обнаруживает доста­точного улучшения и развития, там необходимо продолжать политику изъятия земель­ных излишков у кочевников, оставляя им часть земель по возможно пониженным нор­мам» [8, ч. I, с. 285]. Рекомендовалось притом «содействовать переходу пахотных зе­мель, пригодных для зернового хозяйства, от кочевников-скотоводов к русскому земле­дельцу» [8, ч. I, с. 285]. Для высвобождения и передачи переселенцам под пашню этих площадей предлагалось «допустить обмен занятых кочевниками земель на другие, лежа­щие дальше к югу, быть может, менее плодородные, по зато вознаграждающие их боль­шим земельным простором» [8, ч. I, с. 286].

В заключение говорилось о необходимости «упорядочения» народного управ­ления у киргизов, которое «далеко не обеспечивает интересов правопорядка и справед­ливости» и «сводится часто, путем подкупа избирателей, к захвату власти наиболее силь­ными представителями среды разбогатевших кочевников, чуждой культуры, и к полней­шему произволу их над остальной киргизской беднотой» [8, ч. I, с. 286].

Была ясно определена политика в отношении инородцев степи: «стремление к введению у них общего порядка управления и суда, с постепенным упразднением всех тех особенностей и отличий, которые допускаются в этом отношении — во вред интересам большей части киргизского населения и в ущерб развитию русской государственности на окраинах» [8, ч. I, с. 287].

В ШЕСТОЙ ГЛАВЕ,отмечая стремительный рост сибирских посевных площа­дей в целом и особенно в Томской губернии и Акмолинской области, авторы записки об­народовали поразительный результат: при 6 миллионах десятин и «при среднем урожае хотя бы в 50 пудов с десятины» [8, ч. I, с. 289], Сибирь может ежегодно давать около 300 миллионов пудов, между тем как для собственного потребления ее жителям достаточно половины.

Таким образом, обозначалась проблема: излишки свободного хлеба нуждались в свободном выходе, в продаже на сторону, что было крайне затруднено: на юг, к средне-

азиатским владениям — отсутствием рельсового пути, на восток — конкуренцией маньч­журского и американского хлеба, на запад — внутренней таможенной заставой: челябин­ским переломом тарифа, выход на Север приводил к Ледовитому океану.

Возможности северного, а также иных искусственных водных путей для выхо­да сибирского хлеба на мировой рынок были сильно ограничены сложностью сплава, су­ровой природой и климатом. Например, «уборка сибирского хлеба с полей заканчивает­ся почти только к тому времени, когда кончается и навигация по сибирским рекам... За­купленный хлеб должен лежать до весны; он попадает на лондонский рынок чаще всего только через год, к осени. Нужны капиталы, которые могли бы выдерживать такой мед­ленный оборот, и нужна широкая организация для них кредита» [8, ч. I, с. 292].

Не умаляя совсем роли водных путей, авторы записки указывали далее на значе­ние железной дороги и прежде всего на Туркестано-Сибирскую магистраль, которая бы смогла обеспечить выход сибирского хлеба на юг и обмен его на туркестанский хлопок, продукты виноградарства и плодоводства. Вместе с тем отмечались издержки этого доро­гого проекта: прокладка части пути по участкам пока совершенно пустынным, рост соб­ственного производства пшеницы.

Против вывоза русского хлеба за 5—6 тысяч верст на Дальний Восток работал закон расстояний»: зерно из Маньчжурии было дешевле. Но конкурентоспособность си­бирского хлеба могло обеспечить само государство увеличением пошлины на привозной хлеб из Китая. Но, главное, предполагалось, что «под охраной ввозных пошлин Восточ­ная Сибирь быстро разовьет хлебопашество и у себя, так что Приамурье будет кормить­ся своим хлебом или получать его из ближних районов: Забайкалья, Енисейской и Иркут­ской губерний» [8, ч. I, с. 296].

Весомые аргументы были высказаны в пользу вывоза сибирского хлеба на за­пад — при условии сооружения новой железнодорожной магистрали через Киргизскую степь и отмены челябинского перелома тарифов. Притом отмечалось, что сибирский хлеб не будет давить на цены Европейской России дешевизной, «а разве только количе­ством, появлением своим на рынке» [8, ч. I, с. 298]. Упоминались волжские мукомольни иприуральские губернии, которые должны только выиграть от отмены тарифной над­бавки на сибирский привоз.

Указывалась основная перспектива: «в главной части своей сибирские хлебные грузы, вероятнее всего, только пройдут через Европейскую Россию для вывоза за грани­цу» [8, ч. I, с. 298]. Механизм ценовой политики должен в конце концов стимулировать зерновое производство Сибири и увеличить размеры хлебного экспорта.

Исходя из возрастающей потребности в хлебе на мировом рынке, сокращения его запасов и вывоза этого продукта основными экспортерами — Соединенными Штата­ми, Аргентиной, Австралией и Канадой — складывались, по мнению авторов, исключи­тельно благоприятные условия для будущего вывоза русской пшеницы. Например, «с кон­ца прошлого века русские цены на пшеницу поднялись в среднем на 40%» [8, ч. I, с. 301].

В пользу развития сибирского хлебного производства был еще один довод: со­кращавшийся, в связи с ростом населения, вывоз зерна из Европейской России, и, таким образом, восточный продукт при верном подходе мог прийти стране на подмогу.

В той же главе особое внимание обращалось на необходимость развития ското­водства и различных промышленных отраслей сельского хозяйства в Сибири, указывалось на выгоду промыслов, которые наиболее свойственны естественным условиям местности.

И в первом ряду здесь стояло маслоделие, которое стремительно расширяло свои границы и объемы: от 400 пудов в 1894 году до 3,5 миллиона пудов в 1907-м — таков удивительный результат работы 3 тысяч сибирских маслобойных заводов. Дав в 1907 го­ду 47 миллионов рублей, сибирское маслоделие принесло русской казне золота вдвое

больше чем вся сибирская золотопромышленность(!). Успеху способствовала не столько выдача денежных ссуд, которые были скромны, сколько хорошо организованная подготовка специалистов, помощь правильному устройству заводов, сбыту и транспорту масла. Теперь сибирское маслоделие давало «населению столько денег, сколько не могли бы дать никакие казенные ассигнования» [8, ч. I, с. 305].

Далее обращалось внимание на необходимость улучшения породы молочного скота — меры, которая таила в себе огромный резерв.

В записке также говорилось о будущем маслоделия и скотоводства в Восточной Сибири: причем «высокая ценность масла в сравнении с мясом, при малом объеме това­ра, большая легкость его сохранения, потребность в масле дальневосточных окраин, вы­сокие цены здесь на молочные продукты, наконец, спрос на масло для экспорта в китай­ские и японские порты, населенные европейцами и получающие масло из Австралии и Новой Зеландии,— все это, вместе взятое, создает благоприятные условия для развития молочного хозяйства в Средней Сибири и за Байкалом» [8, ч. I, с. 306].

Намечалась еще одна перспектива — развитие свиноводства, ведь отбросы мас­лодельных заводов — снятое молоко и пахта — великолепный корм для свиней. «На сме­ну исчезающим богатствам дикой первозданной природы, питавшим здесь охоту и пуш­ной промысел», могло прийти новое богатство. По предсказанию академика Бера, «тор­говля свиной щетиной могла оказаться для Сибири выгоднее, чем торговля соболем и другими мехами» [8, ч. I, с. 306—307].

Немалые надежды с развитием Азиатской России возлагались на овцеводство, которое неумолимо сокращалось в Европейской части страны. В связи с увеличением ввоза шерсти, бараньего сала, сырых кож Россия превращалась из крупного поставщика в крупного потребителя, вынужденного ежегодно выплачивать более 51 миллиона руб­лей — дань скотоводам Австралии, от которой могла освободить только Сибирь, где па­стбища были дешевле. Причем надежды возлагались на разведение тонкорунных овец.

Не было забыто и коневодство, первой задачей которого намечалось восстановле­ние киргизских верховых лошадей и знаменитой своей выносливостью томской лошади.

Рост сибирского скотоводства выдвигал задачу учреждения ветеринарной служ­бы, для развития которой было признано неотложным открытие в Омске ветеринарно­го института.

В СЕДЬМОЙ ГЛАВЕ,как бы резюмирующей все сказанное, говорилось о глав­ных нуждах Сибири. Ее развитие, обеспеченное переселенческим делом, требовало ши­роких и энергичных мер государственной власти. Отмечая, что здесь еще не созданы ус­ловия для широкого развития обрабатывающей промышленности, прямо указывалось на то, что «Сибири еще на много лет предстоит быть страной, главным образом, сельскохо­зяйственной, добывающей и поставляющей на мировой рынок сырье» [8, ч. I, с. 310], а потому предлагалось «в первую очередь развивать в Сибири сельское хозяйство и добы­вающую промышленность, обеспечив широкий приток туда населения, и не только зем­ледельческого, но вообще рабочего» [8, ч. I, с. 311].

А потому поощрялось переселение в Восточную Россию вместе с земледельца­ми рабочих из деревень, мелких ремесленников, торговцев из городов, горнорабочих.

Необходимым основанием переселенческой политики в Сибири намечалось: 1) право собственности на землю, 2) проведение новых железных дорог и 3) разнообразие сельскохозяйственного промысла.

Обращаясь к значению собственности на землю в Сибири, авторы записки го­ворили о пользе взаимодействия и даже соперничества различных отраслей сельского хозяйства, а также притока на восточные окраины не только мускульной силы, но и больших

капиталов, появления «среди мелких единоличных владений хозяйств более круп­ного промышленного типа, обычно улучшающих севооборот, повышающих урожай­ность и дающих заработок нуждающемуся в деньгах крестьянскому населению». Образо­вание крупных владений благотворно скажется и на развитии других отраслей сельского хозяйства. А «частная собственность на землю является непременным условием разви­тия, хотя бы в небольших размерах, промышленности и торговых центров» [8, ч. I, с. 314]. В подтверждение этого указывались различные местные неурядицы, проистека­ющие из отсутствия права собственности и сдерживающие развитие края.

В записке обстоятельно излагались соображения о необходимости совершенст­вования местного управления: образованные после проведения Великого Сибирского пути новые промышленные центры резко изменили ранее сложившуюся схему заселе­ния Сибири и границы уездов, губерний и областей, не отвечали более принятым требо­ваниям. Прежние границы «связывают местности, по экономическим, этнографическим и географическим условиям совершенно разнородные и не тянущие к одному губернско­му центру» [8, ч. I, с. 315].

Интересы лучшего обеспечения безопасности и порядка вызвали потребность преобразования многих сел в города. При этом неизбежно вставала другая проблема: не­достаток мировых судей и прочего юридического персонала, исполнительных органов административной и судебной власти. Например, «в Акмолинской области, пространст­вом превосходящей Францию и местами удваивающей свое население в несколько лет, при 5 начальниках уездов и 5 помощниках — всего 20 низших полицейских служителей и 61 конно-полицейский урядник, но до сих пор не имеется полицейских станов и приста­вов. В Семипалатинской области полиции еще меньше. Немногим лучше обстоит дело в Томской и Тобольской губерниях» [8, ч. I, с. 317].

Обращалось внимание на отсутствие земства в Сибири, что расценивалось как крупный недостаток в устройстве внутреннего управления, но вместе с тем признавались объективные трудности введения здесь общественного самоуправления.

Главной нуждой в Сибири считались новые железные дороги. Амурская магист­раль должна «накрепко приковать к России ее Дальний Восток... Южно-сибирская маги­страль призвана теснее связать нашу сибирскую окраину с мировым рынком, дать юж­ным Киргизским степям, богатым хлебом, скотом, золотом, медью и каменным углем, возможность сбыта этих богатств» [8, ч. I, с. 318]. Этот путь предполагалось провести па­раллельно прежнему Сибирскому, значительно южнее его, с тем чтобы «приобщить но­вой дорогой к хозяйственной жизни России новые, достаточно жизнеспособные районы заселений». Железная дорога с оптимальным направлением Уральск—Семипалатинск должна «была связать с европейской Россией целый край, примыкающий к границам Монголии и Китая» и укрепить русский оплот на востоке страны. Среди доводов в поль­зу этого варианта приводилось удачное расположение Семипалатинска, обеспечение «кратчайшей доставки южно-сибирской пшеницы на поволжские мельницы и облегче­ние постройки моста через Волгу у Саратова, перешивку Покровско-уральской линии на широкую колею и оживление деятельности Рязано-уральской дороги» [8, ч. I, с. 321].