Марта 1908 годаП. А. Столыпин произносит речь на 50-летии земского отде­ла Министерства внутренних дел. 10 страница

Возражая против ряда поправок и защищая Закон от ограничения прав домохо­зяина в распоряжении своей надельной собственностью, он говорил:

«Семейный союз, как союз трудовой, останется в силе, если члены семьи будут сознавать себя членами такового, даже если они находятся где-нибудь на отдаленных от­хожих промыслах, и никакой закон не свяжет с семьей отбившегося домохозяина, если он и живет на месте. Домохозяин тунеядец, пьяница — всегда промотает свое имущество, какую бы власть над ним вы ни предоставили его жене. В этом отношении ограждение прав семьи может осуществиться только единственным справедливым и правильным ре­шением — установлением опеки за расточительство. Но отдавать всю обширную Россию под опеку женам, создавать семейные драмы и трагедии, рушить весь патриархальный крестьянский строй, имея в мыслях только слабые семьи, с развратными и пьяными до­мохозяевами во главе,— простите, господа, я этого не понимаю.

Ведь даже Сенат, создавший у нас институт семейной собственности, никогда так далеко не шел, никогда не ставил препятствий отдельным домохозяевам продавать свои подворные участки. Когда создают армию, не равняют ее по слабым и по отста­лым, если только намеренно не ведут ее к поражению. Как же воссоздать крепкую сильную Россию и одновременно гасить инициативу, энергию, убивать самодеятель­ность?(Г. С.) Самодеятельность эта забивалась общиною, так не заменяйте же общину женским гнетом. Логика везде одинакова: особое попечение, опека, исключительные права для крестьянина могут только сделать его хронически бессильным и слабым.

Много у нас говорят о свободах, но глашатаи отвлеченных свобод не хотят для крестьянина самой примитивной свободы труда, свободы почина(Г. С.) <...>.

Я, господа, не преувеличиваю значения закона 9 ноября. Я знаю, что без сопут­ствующих, упорно проводимых мероприятий по мелкому кредиту, по агрономической по­мощи, по просвещению духовному и светскому нас временно ждут неудачи, и разочарова­ния, но я твердо верю в правильность основной мысли закона и приписываю первона­чальную удачу этого, сравнительно, быть может, скромного акта тому, что он неразрывно связан с величайшим актом прошлого столетия — с освобождением крестьян и составля­ет, быть может, последнее звено в деле раскрепощения нашего земледельческого класса.

И что дело это не бесплодное, что ваш усидчивый труд по окончательной раз­работке этого закона не останется без результата, доказывает поразительное явление, явление, может быть, недостаточно учитываемое, а может быть, и нарочно замалчивае­мое: горячий отклик населения на закон 9 ноября, эта пробудившаяся энергия, сила, про­рыв, это то бодрое чувство, с которым почти одна шестая часть, как только что было ука­зано, домохозяев-общинников перешла уже к личному землевладению. Господа, более 10 миллионов десятин общинной земли, перешедшей в личную собственность, более 500 тысяч заявлений о желании устроиться на единоличном хозяйстве, более 1 400 000 деся­тин, уже отведенных к одним местам. Вот то живое доказательство, которое я принес сю­да, чтобы засвидетельствовать перед вами, что значит живая неугасшая сила, свободная воля русского крестьянства!..» [57, с. 250—252]

Вопрос о крестьянской семейной собственности Столыпин снова поднял в Го­сударственном Совете 26 марта 1910 года, убеждая своих умеренных оппонентов и ярых противников в том, что правительственными мерами всячески сводится к минимуму риск выхода крестьян из общины, пресекаются возможности злоупотребления.

В числе прочего он упомянул статью (51), которой Дума ограничила возмож­ность скупки наделов, установив правила, воспрещающие продажу в одни руки в одном уезде более 6 указанных наделов, а также иные ограничения. Возвращаясь к главному во­просу повестки, Столыпин высказал одно принципиальное положение:

«Все эти мероприятия имели ввиду, не нарушая самой природы надельной зем­ли как земельного фонда, обеспечивающего крестьянство, дать возможность этому кре­стьянству использовать землю приложением к ней путем свободного труда лучших кресть­янских сил. Поэтому совершенно противно самой мысли, самому принципу закона 9 но­ября насильственное прикрепление к земле какой-либо рабочей силы, будь то путем при-крепощения ее к общине или путем создания в черте самого надела новой небольшой об­щины — общины семейной. По нашим понятиям, не земля должна владеть человеком, а человек должен владеть землей. Пока к земле не будет приложен труд самого высоко­го качества, труд свободный, а не принудительный, земля наша не будет в состоянии выдержать соревнование с землей наших соседей, а земля (повторяю то, что сказалив свое время в Государственной думе), земля — это Россия(Г. С.)» [57, с. 255].

Оригинальным образом опровергая неверный посыл сторонников поправок, по сути, искажающих Закон 9 ноября, П. А. Столыпин в завершение своей речи сказал:

«А дети? Дети, конечно, выиграют от этой поправки и в первом, и во втором случае. Если закон не скажет, то он подскажет детям идти по всей России требовать от родителей насильственного закрепления за ними в семейную собственность надельных учстков. В иных случаях будет делаться это скопом, в других случаях — будет навязывать свою волю наиболее дерзкий, наиболее наглый член семьи. А так как этот вопрос — шкур­ный, то требование это будет предъявлено с ножом к горлу. Раздор между родителями, о жалкой роли которых тут так много говорилось, и между детьми, несомненно, будет по­сеян, и в результате бывшая патриархальная семья, лишившись распорядителя-домохо­зяина, лишившись юридического аппарата волеизъявления, будет влачить жалкое перво­бытное существование, прикованная к нищенской рутине цепями, выкованными здесь, в С.-Петербурге. Вот, господа, причина, почему я считал бы не только вредным, но прямо опасным вместо определенных норм вводить в закон туманное понятие социалистиче­ски-сентиментального свойства» [57, с. 257—258].

В тот же день после речи по крестьянскому вопросу тайного советника А. С. Стишинского премьер-министр делает существенное дополнение, оспаривающее спра­ведливость некоторых утверждений члена Госсовета, касавшихся, в частности, числа крестьян, «бросивших землю» и прав на наследство членов семьи. Например, П. А. Сто­лыпин обращает внимание на то, что «при вычислении лиц, бросивших землю, выхо­дивших из нее, оставивших участки, которых в России 82 тысячи» А. С. Стишинский «забыл упомянуть о том, что в числе их находятся в большом числе и переселенцы, ко­торые не могут считаться оставившими землю» [57, с. 258]. Полемику, возникшую со Стишинским как защитником семейной собственности, Столыпин завершает в этот лень следующим образом:

«У меня остается и еще одно недоумение. По словам А. С. Стишинского, его по­правка не дает соучастникам во владении права голоса при отчуждении участка. Но мне кажется, что тогда поправка эта теряет всякое значение. Она является не только беспо­лезной, но и вредной, так как несомненно введет в смущение целый ряд лиц. Ни один но­тариус не решится произвести продажу и совершить акт на отчуждение участка по заяв­лению лишь домохозяина, раз в коренном акте владения землей он значится собственни­ком наравне с другими соучастниками той же собственности» [57, с. 259].

На следующий день 27 марта прения о поправках к закону 9 ноября в Государ­ственном Советепродолжаются. От сторонников новой поправки выступает снова А. С.

Стишинский. Категорически возражая против нее, глава правительства говорит, что та­ким образом устанавливаются «совершенно новые гражданские нормы», что «поправка может создать у крестьянства убеждение, что домохозяин, переставший быть распоряди­телем участка, перестает быть и собственником этого участка», что нарушает представ­ление о справедливости и приводит к «гражданской смерти домохозяина» [57, с. 259].

Это, а также другое дополнение, сделанное П. А. Столыпиным в тот же день в связи с выступлениями в Государственном Совете сенаторов В. П. Энгельгардта и Н. А. Хвостова, касавшимися прав домохозяев, свидетельствуют о самом пристальном внима­нии премьер-министра к крестьянской семейной собственности как одной из важней­ших сторон земельного вопроса. Как следует из сообщений прессы, следившей за прени­ями в Госсовете, поправки и дополнения, сторонниками которых выступили члены Гос­совета Стишинский, Энгельгардт, Хвостов, Олсуфьев, Оболенский, Корвин-Милевский, Витте, большинством голосов были отклонены.

Ставка Столыпина на сильного хозяина очень скоро оправдала себя. Могучий российский корабль разворачивался по новому курсу. В дело государственной важности включались низы — русские земледельцы, почувствовавшие заботу, долгожданную хозяй­скую опеку правительства. Здесь уместно привести слова ближайшего помощника пре­мьер-министра — С. Е. Крыжановского о Столыпине, который «первым сумел найти опору не только в силе власти, но и в мнении страны, увидевшей в нем устроителя жизни и защит­ника от смуты. В лице его впервые предстал перед обществом вместо привычного типа ми­нистра-бюрократа, плывущего по течению в погоне за собственным благом, новый герои­ческий образ вождя, двигающего жизнь и увлекающего ее за собой...» [32, с. 43—44]

31 МАРТА 1910 ГОДАпремьер-министр, отвечая в Государственной Думе на за­явление тридцати двух ее членов, выступает с речью о прерогативах правительства в де­ле организации Вооруженных Сил. В ней он прежде всего проясняет принципиальный момент, который свидетельствует о неприемлемости, неправомочности запроса «<...> вследствие несоответствия его сущности самой природе запросов, как их понима­ет наше законодательство. Акт 24 августа (1909 года) не есть действие министра или под­ведомственных ему учреждений, о котором говорит ст. 58 Учреждения Государственной думы. Это акт руководительства Верховной власти по отношению к своему правительст­ву, это есть не распоряжение властей, подлежащих контролю Государственной думы, а выражение воли Государя Императора, последовавшее в порядке верховного управле­ния на точном основании ст. 11 Основных законов» [57, с. 261].

После этого существенного разъяснения П. А. Столыпин опровергает упреки оппозиции в том, что правительство стремится к постоянному «преуменьшению прав Го­сударственной думы, следуя своей постоянной реакционной политике...». В подтвержде­ние того, что меры правительства верны и ведут, с одной стороны, к усмирению револю­ционной стихии, с другой — к смягчению действий властей, он говорит, что «за послед­нее трехлетие правительство сочло возможным смягчить или отменить исключительное положение в 130 различных местностях, а между тем еще недавно мы слышали здесь уп­рек, что правительство не может управлять иначе, как посредством исключительных по­ложений. Административная высылка, мера временная, мера обоюдоострая применяет­ся все реже и реже. В 1908 году этой ссылке подверглось 10 060 человек, а в 1909 году — 1991 человек, то есть в пять раз меньше, чем прежде. Обязательные постановления там, где это возможно, ослабляются, и за последнее трехлетие, точно так же, вследствие их неправильности их отменено было 386» [57, с. 263].

Опровергая несправедливость упреков, вместе с тем он вновь выказывает твер­дость прежней позиции:

«Я не могу при этом открыто не заявить, что там, где революционная буря еще не затихла, там, где еще с бомбами врываются в казначейства и в поезда, там, где под флагом социальной революции грабят мирных жителей, там, конечно, прави­тельство силой удерживает и удержит порядок, не обращая внимания на крики о ре­акции, но, г.г., равнодействующая жизни показывает, что Россия сошла уже с мерт­вой точки(Г. С), и я надеюсь, что по мере отмирания нашей смуты будут отпадать и стеснения в пользовании обществом предоставленными ему правами; я надеюсь, что и печать, и общества, и союзы, которые в недавние тяжкие дни были еще зажигательными нитями для бенгальских огней революции, постепенно будут вдвигаться в нормы посто­янного закона и Правительство это делает не для того, чтобы подыгрывать под какое-ли­бо настроение, не для того, чтобы купить кого-либо этим, не для того, чтобы уничтожить партийное или так называемое общественное недовольство. После горечи перенесен­ных испытаний Россия естественно не может не быть недовольной; она недовольна не только Правительством, но и Государственной Думой, и Государственным Советом, не­довольна и правыми партиями, и левыми партиями. Недовольна потому, что Россия не­довольна собою. Недовольство это пройдет, когда выйдет из смутных очертаний, когда обрисуется и укрепится государственное самосознание, когда Россия почувст­вует себя снова Россией(Г. С.)» [57, с. 263—264].

Убеждая депутатов в необходимости подчинения армии власти Монарха и ог­раждения ее от политики, П. А. Столыпин говорил:

«История последних лет показывает, что армию нашу не могла подточить ржав­чина революции, что материальные ее запасы восполняются, что дух ее прекрасен, а я думаю — и несокрушим, потому что это дух народа, но история революции, история па­дения государств учит, что армия приходит в расстройство тогда, когда перестает быть единой, единой в повиновении одной безапелляционной, священной волеГ. С). Введите в этот принцип яд сомнения, внушите нашей армии хотя бы обрывок мыслей, о том, что устройство ее зависит от коллективной воли, и мощь ее уже переста­нет покоиться на единственно неизменяемой, соединяющей нашу армию силе — на вла­сти Верховной» [57, с. 265].

Призывая собравшихся оставить губительные для армии споры о правах Госу­дарственной Думы в области устройства Вооруженных Сил, премьер-министр вынужден был снова вернуться к нашумевшему делу о штатах Морского Генерального штаба. На­помнив о «Правилах 24 августа», прерогативах монарха и правительства в вопросах во­енного строительства и выставив напоказ механизм интриги запроса членов Госдумы, премьер заключил свое выступление так:

«Вышеизложенное опрокидывает, я думаю, не только правильность построения самого запроса, но и правильность построения заблудшей мысли, пытавшейся внести раз­лад в согласованную работу высших государственных органов в деле управления военной мощи России. Я знаю, что многие хотели бы поставить этот вопрос иначе: желательно возбудить спор из-за прав, спор для нашей армии губительный; желательно доказать, что правилами были нарушены права Государственной Думы, что необходима борьба с Пра­вительством и что эта борьба, быть может, более важна, чем возможная в будущем воору­женная борьба за судьбы России... Я уверен, что и Государственная дума с силою отбросит запрос 32 своих членов, предсказав этим, что в деле защиты России мы все же должны соединить, согласовать свои усилия, свои обязанности и свои права для поддержания одного исторического высшего права России — быть сильной(Г. С)» [57, с. 269].

ИЗ РАЗЛИЧНЫХ ДОКУМЕНТОВследует, что весна 1910 года была для Сто­лыпина очень тревожной: в борьбе против него снова объединялись разные силы. По

свидетельству председателя партии «октябристов» А. И. Гучкова, у Столыпина к тому времени «народился новый враг» — все прямо или косвенно затронутые сенаторскими ревизиями, изобличенные в хищничестве. Как говорил Гучков, в этот период «всколых­нулось все темное царство взяточников, казнокрадов»...

Упомянутый выше вопрос о морских штатах сильно пошатнул положение пре­мьер-министра, который не скрывал своего пессимизма, однако и в эту трудную пору от­крытого и скрытного противостояния и сплочения оппозиции, явных и тайных интриг не оставлял своего поста.

Ситуация обострялась тем, что один из его ближайших сотрудников генерал П. Г. Курлов оказался в числе тех, на кого Столыпин положиться не мог. О неблагонадеж­ности командира Отдельного корпуса жандармов Курлова еще ранее предупреждали Столыпина его старшая дочь Мария вместе с супругом, располагавшие секретной инфор­мацией российского консульства в Германии. Однако, тогда, год назад, Петр Аркадьевич не придал этому особого значения, ответив:

«Да, Курлов единственный из товарищей министров, назначенный ко мне не по моему выбору; у меня к нему сердце не лежит, и я отлично знаю о его поведении, но мне кажется, что за последнее время он, узнав меня, становится мне более предан» [4].

Похоже, Столыпин поначалу заблуждался относительно преданности и порядоч­ности генерала Курлова. А шеф жандармов времени попусту не терял и укреплял свое по­ложение при дворе. Ходили слухи, что помимо разных сановников и офицерских чинов, продвижению которых Петр Аркадьевич мешал, в друзьях у Курлова были Распутин и Бадмаев, приблизившие его к молодой императрице. Александра Федоровна, говорят, даже за­ступилась за генерала, который развелся с женой из-за супруги своего подчиненного, при­чем при обстоятельствах, которые не делали чести Курлову. Царь его также простил.

Однако в обществе говорили, что новая женитьба на молодой алчной на рос­кошь женщине загоняла генерала в долги, заставляя использовать служебные средства из секретного фонда. До Столыпина эти слухи доходили не раз. По некоторым свидетельст­вам в конце концов он решил получить подтверждения слухам, чтобы затем устроить ре­визию кассы секретного фонда.

Казнокрадов глава правительства не терпел. Говорят, не пощадил даже отве­чавшего за хлебозаготовки товарища министра Гурко, с которым был в хороших отноше­ниях. Проворовавшегося чиновника не стал прикрывать, а отдал под суд. Под нажимом Столыпина на царя и московский градоначальник «Рейнбот был осужден за казнокрадст­во на четыре года» [11, с. 31]. Ревизии, затеянные Столыпиным, довели одних держав­ных воров до тюрьмы, других заставили затаиться. Надо ли говорить, что крутыми мера­ми он наживал себе массу сильных врагов.

Начальник личной царской охраны полковник Спиридович, дворцовый комен­дант Дедюлин отбирали документы из досье на Столыпиных, которое было заведено по сложившимся в государстве порядкам давно. Здесь были и переписка отца премьера Ар­кадия Дмитриевича Столыпина с Фетом и Львом Толстым, и письма родни со смелыми взглядами на крестьянский вопрос и воззрениями на положение в Западном крае. При перлюстрации подбирались разные письма, представляющие в невыгодном свете поли­тику первого министра страны. В деле оказалась даже фраза, брошенная якобы как-то Петром Аркадьевичем за игрой в карты в Английском клубе: «Я как лакей. В любой мо­мент государь может прогнать меня» [11, с. 286]. Папка с этими документами по первое-требованию должна была лечь на стол государя, который под влиянием супруги, при­дворных клеветников все больше охладевал к премьер-министру страны.

Драматическое положение Столыпина в этот период проясняется по информа­ции из разных источников, в том числе дневника вышеупомянутого Льва Тихомирова.

раскаявшегося бунтаря, вставшего на путь государственной службы и, благодаря премье­ру, занявшего должность редактора «Московских ведомостей». Записки этого чрезвы­чайно способного и просвещенного человека, наполненные то злобными нападками на своего благодетеля и оскорблениями в адрес его, то раскаянием, при постоянном расче­те на помощь Столыпина, открывают чрезвычайно сложную атмосферу в литературной среде. Боготворивший Александра III, презирающий его преемника — «русского интел­лигента», «либерального», «слабосильного, рыхлого, «прекраснодушного» типа», Тихо­миров, сознавая значение Столыпина и возлагая надежды на реформатора, вместе с тем помещает «антистолыпинские статьи», о которых сам крайне низкого мнения,— статьи, призывающие «разрушить всю политику Столыпина, и может его взорвать»... Для пони­мания психологии этого крайне противоречивого исторического персонажа полезна следующая авторская ремарка, касающаяся Столыпина: «Разве именно полное бессилие статьи может его успокоить и заставить ограничиться словами: „Не ожидал я, чтобы Ти­хомиров был таким идиотом"...» [104, с. 72]

Характерна реакция на публикацию самого главы правительства, которого сно­ва «ударили в спину». Он ограничивается тем, что присылает редактору пометку, в кото­рой дана оценка статьи Гофштетера: «Возмутительно помещение такой статьи в „Мос­ковских ведомостях". П. Столыпин. 10 апреля» [104, с. 172] и оставляет Льва Тихомиро­ва в покое наедине с его совестью...

Диалог Столыпина и Тихомирова своим значением выходит далеко за пределы обыкновенного историографического исследования: в отношениях этих людей, в кипя­щих меж ними страстях ощущается трагизм времени, когда Столыпин вынужден был дей­ствовать наперекор потенциальным союзникам, увлеченным тактическими задачами, за которыми забывались, уходили на второй план более важные стратегические цели. Меж­ду тем умонастроения этих людей, оказавшихся в пучине раздоров, следует принять в расчет, чтобы лучше понимать настоящее положение главного министра страны, вынуж­денного искать новых союзников, и обстоятельства, в которых люди, некогда возвышен­ные Столыпиным, теряли веру в него и надежды на перемены к лучшему. В этом смысле примечательны и характерны следующие записи Льва Тихомирова, пропитанного разо­чарованием, скепсисом и крайне удрученного смертью старых друзей:

«12 апреля 1910. ...Все недовольны. Эти „правые" — дураки. С ними все дальше расхожусь. Ни одного поддерживающего министра. Царь — „разочаровался"... Но и я со своей стороны во всех них разочаровался, так что делать с ними мне нечего <...>.

18 июня 1910. ...Царя нет, и никто его не хочет, да и сам он не верит ни в себя, ни в свое дело, и притом не хочет ничего делать. Вероятно, чувствовать себя в бездейст­вии скорее приятно. Вероятно, совесть немножко тревожит, да что совесть! Зато нахо­дит себя безопасным, в чем, вероятно, жестоко ошибается.

Церковь... Да и она падает. Вера-то исчезает. Пожалуй, и вправду песенка старой церкви спета. Положение иерархов сходно с положением царя <...>.

Народ русский!.. Да и он уже потерял прежнюю душу, прежние чувства...

А я — ни такому новому народу, ни конституции не хочу служить, да и не могу. Мне это не интересно. Я нахожу глупой „новую" Россию... Это не Россия, а что-то иное» Л04, с. 173-174].

«19 июля. ...Я не люблю своей молодости: она полна порывов испорченного сердца, полна нечистоты, полна глупой гордости ума, сознающего свою силу, но недораз­вившегося ни до действительной силы мышлений, ни до самостоятельности... Я начи­наю любить свою жизнь только с той эпохи (последние годы Парижа), когда я дозрел до освобождения (хотя бы постепенного) от этой ненужной „la hauteur du siecle", стал пони­мать законы жизни, стал искать и бога... И господь, как будто в помощь мне, послал Александра

III,показал, что такое православный царь... Ведь и в личности его не много ярко талантливого, и не сделал многого, что бы должен был сделать гений... Ведь эти нынеш­ние мерзавцы все переврут в истории, все исказят, оклевещут, скроют...

Промелькнуло царствование Александра III.Началось новое царствование. Нельзя придумать ничего более противоположного! Он просто с первого дня начал, не имея даже и подозрения об этом, полный развал всего, всех основ дела отца своего и, ко­нечно, даже не понимал этого, т. е., значит, не понимал, в чем сущность царствования от­ца. С новым царствованием на престол взошел „русский интеллигент", не революцион­ного, конечно, типа, а „либерального", слабосильного, рыхлого, „прекраснодушного" ти­па, абсолютно не понимающего действительных законов жизни. Наступила не действи­тельная жизнь, а детская нравоучительная повесть на тему доброты, гуманности, миро­любия и воображаемого „просвещения", с полным незнанием, что такое просвещение...

И этот гнусный сифилитик душой и телом, этот тип мерзейшего интеллигента, не помнящего духовного родства,— Витте, как отвратительнейший из бесов, возвысился, властвовал, насиловал Россию своим чиновничьим, растлевающим либерализмом и был, как он сам выражался, „престолоначальником"...

Боже мой, сколько ты послал испытаний и страданий, и безнадежности всем, чающим служить твоему делу!» [105, с. 174—176]

ГОД СПУСТЯпремьер снова поднимает в верхней палате вопрос о Западном крае, крайне болезненный не только для польской аристократии, но и всего дворянства России, традиционно стоявшего против преобразований, лишавших его привилегий. Вы­сказывались и другие соображения, свидетельствующие о крайней сложности этого дела. Например, в мартовской статье «Нового времени» М. Меньшиков пишет «о полученном им из Вильны протесте от местных русских общественных деятелей против предполагае­мого соглашения национальной фракции с октябристами относительно правительствен­ного проекта о введении земства в западных губерниях. В протесте отмечается „остающе­еся до сих пор враждебное настроение польских помещиков к России и русской государ­ственности", при котором „введение земства будет сигналом не к умиротворению края, а к страшному, небывалому обострению национальной розни"». Возражения были высказа­ны и против «„религиозных курий", вместо желательных национальных, без которых за русскими земскими гласными не будет обеспечено большинство, кроме того, протест вы­ражал пожелание, чтобы в составе „третьего элемента" служащих из земств, если оно бу­дет все-таки введено, было наименьшее количество поляков» [131, Д. 85].

Интересны отзвуки этого спора — на полях документов департамента МВД: Сто­лыпин пишет Гурлянду, что Меньшиков «нагло все перепутал. Надо его перепроверять» [131, Д. 85].

7 мая 1910 года Председатель Совета Министров выступает вГосударственной Думе с речью по поводу законопроекта о распространении Земского положения 1890 года на девять губерний Западного края. Докладчик привел две точки зрения, «два течения мыс­ли» по коренному вопросу о способах земских выборов — польских уроженцев Западных гу­берний и российской оппозиции, стоявших за пропорциональное представительство и правительства, обеспокоенного необходимостью защиты «русских государственных на­чал» от «напора многочисленных местных влияний и вожделений» и признававшего «не­обходимость подчинения земской идеи идее государственной» [57, с. 271—272].

Обратившись к сложной истории этого вопроса, дав оценку его государствен­ной перспективе, П. А. Столыпин высказался, во-первых, в пользу разграничения поль­ского и русского элемента во время земских выборов; во-вторых — установления процен­тного отношения русских и польских гласных, «не только фиксировав их имущественное

положение, но и запечатлев исторически сложившееся соотношение этих сил»; в-третьих — в пользу учета в будущем земстве исторической роли и значения православ­ного духовенства и, наконец, предложил «дать известное ограждение правам русского элемента в будущих земских учреждениях» [57, с. 273].

Примечательно, что от лица правительства Столыпин высказался за отсрочку введения земства в трех губерниях Виленского генерал-губернаторства (хорошо знако­мого ему по прежней службе.— Г. С), где русская недвижимая собственность была очень мала, с одновременным введением земства в остальных 6-ти губерниях, в которых, по его мнению, было «достаточно элементов для свободной земской самодеятельности, при од­новременном сохранении и интересов государственности» [57, с. 273].

В этом принципиальном месте своего выступления премьер-министр обрисо­вал перспективу:

«<...> будьте справедливы и отдайте себе отчет, рассудите беспристрастно, как отзовется на населении передача всех местных учреждений в руки местного населения. Ведь сразу, как в театре при перемене декорации, все в крае изменится, все будет переда­но в польские руки, земский персонал будет заменен персоналом польским, пойдет поль­ский говор. В Виленской, Ковенской и Гродненской губерниях, где с 1863 г. ведь отвык­ли от польских порядков, огорошенный обыватель сразу даже не разберется, не поймет, что случилось, но потом очень скоро он твердо уразумеет, что это означает, что край перешел в область тяготения Царства польского, что Правительство не могло удержать его в своих руках, вследствие ли своей материальной слабости, или отсутствия государствен­ного смысла. (Голос справа: браво, браво!)» [57, с. 274—275].

Развивая далее свою мысль, глава правительства обстоятельно изложил также аргументы в пользу предложенных выше мер, напомнив о метаморфозах в русско-поль­ских отношениях, вынуждающих русскую власть быть твердой и бдительной:

«Я прохожу мимо общих государственных мероприятий, которые приняты бы­ли этими Государями и которые привели край к прежнему положению. Но позвольте ос­тановить ваше внимание на том доверии, которое было оказано местным, хозяйским, так сказать, земским течением края. Русские люди, которые были поселены в крае, были опять выселены: был восстановлен опять литовский статус, были восстановлены сейми­ки, которые выбирали маршалков, судей и всех служилых людей. Но то, что в великодуш­ных помыслах названных Государей было актом справедливости, наделе оказалось поли­тическим соблазном. Облегчали польской интеллигенции возможность политической борьбы и думали, что, в благодарность за это, она от этой борьбы откажется!

Немудрено, господа, что Императора Александра I ждали крупные разочарова­ния. И, действительно, скоро весь край принял польский облик. Как яркий пример, я приведу вам превращение старой православной метрополитенской церкви в анатомиче­ский театр при польском виленском университете. К концу царствования Императора Александра I весь край был покрыт тайными обществами. Везде гнездились заговоры, в воздухе носилась гроза, которая и разразилась, после смерти Александра, в 1831 г. пер­вым вооруженным восстанием.