Марта 1908 годаП. А. Столыпин произносит речь на 50-летии земского отде­ла Министерства внутренних дел. 18 страница

Я не вижу ничего хорошего впереди. Найдутся люди, которые будут напоми­нать сыну о том, что его заставили принять такое решение. Один Мещерский чего сто­ит, и Вы увидите скоро, какие статьи станет он писать в „Гражданине", и чем дальше, тем больше у Государя и все глубже будет расти недовольство Столыпиным, и я почти увере­на, что теперь бедный Столыпин выиграет дело, но очень ненадолго, и мы скоро увидим его не у дел, а это очень жаль и для Государя и для всей России. Я лично мало знаю Сто­лыпина, но мне кажется, что он необходим нам, и его уход будет большим горем для нас всех". Ее последние слова были: „Бедный мой сын, как мало у него удачи в людях. Нашел­ся человек, которого никто не знал здесь, но который оказался и умным, и энергич­ным и сумел ввести порядок после того ужаса, который мы пережили всего 6 лет то­му назад, и вот — этого человека толкают в пропасть и кто же? Те, которые говорят, что они любят Государя и Россию, а на самом деле губят и его и родину. Это просто ужасно(Г. С)"...» [21, с. 394-395]

Воспоминания Коковцова, подтверждающие недюжинный ум «матери-импе­ратрицы», повествующие об ее участии к судьбе Столыпина, далее удачно дополняются мемуарами старшей дочери реформатора М. Бок, открывающими нам дальнейшее тече­ние дел:

«Оказывается, уже после того, как законопроект о земстве провалился в Госу­дарственном Совете, стало известно, что накануне его разбора два крайне правые члена Государственного Совета, Трепов и Дурново, были приняты государем, которого они су­мели убедить в том, что введение земства в Юго-западных губерниях гибельно для России и что депутация от этих губерний, принятая государем, состояла вовсе не из местных уро­женцев, а из „столыпинских чиновников", говорящих и действующих по его указаниям.

Не переговорив по этому делу с премьером, государь на вопрос Трепова, как им поступить при голосовании, ответил: „Голосуйте по совести".

Результатом этой аудиенции и был провал законопроекта в Государственном Совете, повлекший за собой и прошение об отставке моего отца.

Не получая три дня никакого ответа на поданное прошение, папа считал себя в отставке, как на четвертый день он был вызван в Гатчину вдовствующей императрицей.

Об этом свидании мой отец рассказывал с большим волнением, такое глубокое впечатле­ние произвело оно на него.

Входя в кабинет императрицы Марии Федоровны, папа в дверях встретил го­сударя, лицо которого было заплакано и который, не здороваясь с моим отцом, быстро прошел мимо него, утирая слезы платком. Императрица встретила папа исключитель­но тепло и ласково и сразу начала с того, что стала убедительно просить его остаться на своем посту. Она рассказала моему отцу о разговоре, который у нее только что был с государем.

„Я передала моему сыну,— говорила она,— глубокое мое убеждение в том, что вы одни имеете силу и возможность спасти Россию и вывести ее на верный путь".

Государь, находящийся, по ее словам, под влиянием императрицы Александры Федоровны, долго колебался, но теперь согласился с ее доводами.

„Я верю, что убедила его",— кончила императрица свои слова.

В самых трогательных и горячих выражениях императрица умоляла моего от­ца, не колеблясь, дать свое согласие, когда государь попросил его взять обратно свое про­шение об отставке. Речь ее дышала глубокой любовью к России и такой твердой уверен­ностью в то, что спасти ее призван мой отец, что вышел от нее, взволнованный, растро­ганный и поколебленный в своем решении.

Вечером того же дня, или, вернее, ночью, так как было уже два часа после полу­ночи, моему отцу привез фельдъегерь письмо от государя. Это было удивительное пись­мо, не письмо даже, а послание в 16 страниц, содержащее как бы исповедь государя во всех делах, в которых он не был с папа достаточно откровенен. Император говорил, что сознает свои ошибки и понимает, что только дружная работа со своим главным помощ­ником может вывести Россию на должную высоту. Государь обещал впредь идти во всем рука об руку с моим отцом и ничего не скрывать от него из правительственных дел. Кон­чалось письмо просьбой взять прошение об отставке обратно и приехать на следующий день в Царское Село для доклада.

На следующий день на аудиенции в Царском Селе папа дал согласие остаться на своем посту, но поставил условием, чтобы Государственный Совет и Государственная Ду­ма были бы распущены на три дня и чтобы за это время законопроект о земстве был бы проведен согласно 87-й статье. Государь дал на это согласие и, кроме того, уволил обоих виновников провала законопроекта в Государственном Совете в бессрочный отпуск, за границу» [4, с. 204-206].

ЛУЧШЕ ПОНЯТЬ ТРАГИЗМпроисшедшего помогают также воспоминания других современников реформатора:

«Во время конфликта между Столыпиным и Государственным советом по пово­ду закона о земствах в Западном крае в марте 1911 г. Кривошеин всячески, но безуспеш­но отговаривал Столыпина от проведения этого закона в порядке 87-ой статьи, после со­ответствующего ультиматума императору Николаю П. Бывший таврический губернатор, граф П. Н. Апраксин передавал, как он был свидетелем развязки этого ультиматума: он находился в кабинете Кривошеина, когда Столыпин тотчас по возвращении из Царско­го Села позвонил своему близкому сотруднику и, полный оптимизма, описал царскую аудиенцию. Кривошеин передал Апраксину вторую трубку, и тот услышал, как Столыпин говорил: „Никогда еще Государь не оказывал мне столь милостивого приема", на что Кривошеин, прикрывая трубку рукой, заметил Апраксину: „Никогда Государь этого ему не простит"» [27, с. 113].

Возвращаясь к критическому моменту, напомню, что после разговора с Ца­рем, зная нрав Николая II, Петр Аркадьевич три дня был готов получить уведомление

об отставке. В свое время Витте после теплого разговора с монархом, когда, казалось, ничего не предвещало крутой перемены, был внезапно смещен: «тихий упрямец» за изящными манерами и щадящими самолюбие фразами часто скрывал твердость своих намерений, его решения, случалось, заставали врасплох. Но вскоре после возвраще­ния от вдовствующей Императрицы, фельдъегерь вручает Столыпину пакет с выше-помянутым письмом от Царя. Милостивый прием, оказанный Царем Столыпину сле­дующим днем, 10 марта, закрепил победу премьера, все условия которого принима­лись монархом.

К ЭТОМУчрезвычайно напряженному периоду жизни Столыпина относит­ся имеющаяся в нашем распоряжении записка безымянного автора, сохранившаяся в российских архивах. Судя по ее содержанию, принадлежать она могла человеку, близ­ко знакомому с опальным премьером, которому П. А. Столыпин мог излить свою душу, выговорить все, что давно тяготило его. Но самое примечательное, письмо это напи­сано на специальной бумаге с грифом «Председатель совета министров», что дает ос­нования для еще одной версии: письмо написано с ведома Столыпина и с целью, о ко­торой можно лишь догадываться и размышлять. Итак, вот этот загадочный текст — без вступления и без внятной концовки, в авторской стилистике и с авторскими выделе­ниями:

«На вопрос правду ли пишут газеты о его уходе Ст. ответил, что правду и сказал. После того, что произошло в Гос. Совете, я послал записку, прося приема у Е. В. (Его Ве­личества.— Г. С.) — Государь меня принял и я ему сказал, что прошу его меня уволить. На это он мне ответил, чтобы я молчал и не смел об этом ему т. к. говорить, мне нет замести­теля. Тогда я стал ему говорить и сказал много. Я думаю, что слова человека, который уходит и который действительно уходит, должны же иметь успех или оставить хоть ка­кой-нибудь след. Я ему сказал, что правые — это же правые, что они реакционеры тем­ные, льстивые и лживые, лживые потому что прибегают к темным приемам борьбы. Го­сударь мне на это сказал, что ему Тр. (предположительно, Трепов.— Г. С.) объяснил, что Депутация трех губерний была подтасована мною, чтобы произвести давление на Е. В. Я ему на это ответил, что зачем этого говорить про видных местных деятелей, губернских и уездных предводителей, епископов. Государь на это ответил, что Тр. ему объяснил, это предводители по назначению.

Тогда я его спросил, как же и каким путем я это сделал. Гос. сказал, что Тр. ему объяснил, что это исполнил Пихно и что даже Пихно в этом сознался и Тр. имеет доку­мент. Я спросила Е. В. видел ли он этот документ. Гос. ответил — нет. Тогда я ему сказал, что Тр. солгал, что он лжец и ведет интригу. Государь спросил: „против кого? Вас или ме­ня?" Я сказал, что конечно против меня, но так разделят нас, как разделят приказчика и хозяина. И я снова напал на них, говорил Г., что они ведут к погибели, что они говорят: „Не надо законодательствовать, а надо только управлять"... Но повидимому что Г. нра­вится и он сам им верит. Убедившись в этом я решительно заявил об уходе, т. к. понял, что мне больше нет опоры. Ведь не могу же я. МВД опираться на партии, искать поддер-жки в общественных течениях. Рано или поздно кончилось бы тем же и было бы тогда ху­же. У нас нет парламентаризма, но именно теперь был случай это доказать. Вместо того, чтобы снести Трепову голову, прикрикнуть на них и пробрать, Государь ничего на мои энергичные упреки не ответил, а только плакал и обнимал меня.— Мне его искренно жаль! Он верит мистицизму, слушает предсказания, думает опереться на правых, но ведь должен же он знать, что есть люди, которые неспособны служить (вероятно.— Г. С.) на живот; ведь не может же он не предпочесть смелость и самостоятельность низкопоклон­ству.— Теперь два выхода или реакционный кабинет, или бюрократический под знаменем

продолжения прежней политики. По-видимому избирается второй путь и будет на­значен Коковцов.— Кривошеин продержался бы дольше.

Я сказал Государю, что за 5 лет изучил революцию и знаю, что она теперь раз­бита и моим жиром можно будет еще лет пять продержаться. А что будет дальше, зависит от этих пяти лет.— Больше всего мне здесь жаль Государя.

Кроме того я почувствовал, что Государь верит тому, что я его заслоняю, как бы становлюсь между ним и страной» [131, Д. 325].

Приводимая здесь записка неизвестного автора лучшим образом объясняет по­ложение премьер-министра в ту последнюю в его жизни весну. Когда он одолел россий­скую смуту («раздавил революцию»), воспрянули духом, подняли голову те, кто был про­тив всех перемен, кто не хотел уступать реформам ни своих прав, ни привилегий. Эти «реакционеры темные» ради победы над реформатором были готовы сплотиться со все­ми, кто по самым разным причинам также были против премьера. Так, в одном отряде оказались и метивший на место Столыпина губернатор Трепов, и выдвигавший его ста­рец Распутин, и влиятельный сановник Дурново, и другие сенаторы под предводительст­вом вездесущего Витте.

САМ П. А. СТОЛЫПИН НЕ ЗАБЛУЖДАЛСЯотносительно своего положе­ния: он понимал, что Николай II не простит ему выполненного по всем статьям ультима­тума, что это была «пиррова победа», вносившая новые осложнения в отношения пре­мьера с монархом, самолюбие которого было уязвлено.

Весной в Петербурге возникают слухи о возможной отставке Столыпина. Рос­сийское общество чрезвычайно возбужденно отнеслось к этой вести, которая отодвину­ла на второй план все остальные события и вышла на первые страницы газет. «Новое время» писало:

«В последние годы, когда окутывавшая Россию атмосфера кровавой смуты до­статочно прояснилась и явилась возможность творческой работы, Столыпин с обычною своей прямотой смело и твердо направил курс нашей политики под флагом русской на­циональной идеи. Опытные политические дельцы тогда же стали говорить, что на этом курсе Столыпина ждет неминуемое крушение. Они оказались правы. Но перед Россией, перед русской историей в тысячу раз более прав Столыпин, которому судьба дала случай за минуту до крушения громко заявить в Государственном Совете свое непреложное credo, что Россия — не амальгама народностей, а единое целое, связанное народно-исто­рическими инстинктами, осуществляющее народные заветы. Группа членов Государст­венного Совета не оценила всего значения этой исповеди государственного деятеля, ко­торому она через минуту бросила колоду под ноги. Но эта истина — мы в том убеждены — переживет этих старцев Государственного Совета, так зло над ней насмеявшихся, и не за их отвращением от национальной идеи наша будущность, а именно за этой идеей. П. А. Столыпин должен испытывать высокое нравственное удовлетворение, что он покидает свой пост в ореоле пострадавшего за национальную идею.

Мы уверены, что вся русская Россия с глубоким сожалением встретит печаль­ную весть об уходе П. А. Столыпина, сумевшего показать себя вполне государственным человеком — на высоте тех многотрудных требований, которые предъявляются первому министру великой Империи. Пожалеет об его уходе и Государственная Дума, которая так часто оттачивала на нем свои стрелы и в которой, однако, его выступление всегда дела­ло „большой день", потому что с талантом и умом государственного человека, с обаятель­ным характером джентльмена он соединял редкий дар блестящего оратора, умевшего на­ходить такие тоны для своих речей, такие слова для своих мыслей, что зачаровывал и за­ставлял себя слушать даже думских гномов революции.

Обидно ужасно, что сходит со сцены государственный деятель такого типа в мо­мент, когда его деятельность особенно нужна, когда его усилиями только что расчищены пути для более широкой и плодотворной работы. Одно несколько смягчает это тяжелое чувство. П. А. Столыпин еще в расцвете сил, и можно надеяться, что ему не закрыт путь возврата на покидаемый им пост. Поэтому мы не скажем ему: прощайте, а, скажем: до свидания! <...>

Ответственность за это лежит исключительно на группе 28 правых и их руково­дителе,— они вошли в противоестественный союз с поляками и произвели смуту в Госу­дарственном Совете, который в громадном большинстве сочувствует введению земства в Западном крае, при непременном условии защиты русских интересов. Группа „непрек­лонных" оказалась в конечном результате в странном союзе с графом Витте. Она не же­лает никакого земства в Западном крае и считает правительственный законопроект слишком демократическим; граф Витте бил законопроект с другой стороны: он, по его мнению, недостаточно демократичен и умаляет права „православного крестьянства". По­ляки же находили, что законопроект не предоставляет им достаточных гарантий господ­ства в крае. Сошлись, поговорили и сообща провалили большое русское дело. Решение Государственного Совета чревато последствиями. Причиною ухода П. А. Столыпина яв­ляются, по слухам, не столько результаты голосования, как главным образом те приемы, которые были употреблены для того, чтобы склонить часть правых отступить от своего первоначального решения. На эти приемы попались те, которых правая печать причис­лила к „элементам наиболее консервативным и наиболее непреклонным". Но вот чего не говорят — были ли они наиболее политически развитыми. Судя же по тому, что они бы­ли обойдены политическими интриганами, преследовавшими каждый свои особые це­ли, ничего общего с данным законопроектом не имеющие, этого сказать никак нельзя» [8, ч. I, с. 62-63, 66-67].

Газета отражала мнение просвещенного национального большинства, но были, разумеется, и другие статьи — с нападками на Столыпина и со злой иронией в его адрес. Ему припомнили все: от скорых судов до Финляндии. Противники проводили сравнение Столыпина с Бисмарком, его сторонники отвечали, что практика германского канцлера известна своей эффективностью и являет собой добрый пример...

Тем не менее вскоре в период, получивший название «министерского кризи­са», обе палаты были распущены на три дня и за это время закон, отвергнутый Государ­ственным Советом, был проведен в порядке 87-й статьи (Высочайший Указ 14 марта 1911 года — Правительствующему Сенату). Дурново и Трепов, руководившие оппозицией в Госсовете, были устранены из верхней палаты и должны были выехать за границу.

Таким образом, после тяжких раздумий Император Николай II под давлением матери принял сторону главы правительства и выполнил все его условия. Сокровенную сторону этого решения открывают воспоминания старшей дочери Столыпина, которая свидетельствовала, что после встречи с Императрицей ближайшей ночью фельдъегерь доставил Столыпину письмо от Государя. «Это было удивительное письмо, не письмо да­же, а послание в 16 страниц, содержащее как бы исповедь государя во всех делах, в кото­рых он не был с папа достаточно откровенен. Император говорил, что сознает свои ошибки и понимает, что только дружная работа со своим главным помощником может вывести Россию на должную высоту. Государь обещал впредь идти во всем рука об руку с моим отцом и ничего не скрывать от него из правительственных дел. Кончалось письмо просьбой взять прошение об отставке обратно и приехать на следующий день в Царское Село для доклада» [4, с. 206].

«Я верю Вам, как и в 1906 году»,— писал он 9.3.1911. Это свидетельство того, что русский монарх сознавал правоту премьер-министра Столыпина, однако достоинство

Николая II страдало: диктовать условия ему ранее никто не посмел. И прежних отноше­ний между ними уже быть не могло...

Между тем закрепленные Высочайшим Указом 14 марта 1911 года Основы земского самоуправления,имевшие ясный национальный окрас и отвечающие интере­сам русского населения Западных окраин России, были напечатаны во всех газетах и вы­звали горячее обсуждение.

В этот мартовский междумский промежуток Столыпин наведывается к старшей дочери Марии в имение Довторы Ковенской губернии, где проводит четыре дня и после короткой остановки в Риге к Пасхе возвращается в Петербург.

ПО ВОЗВРАЩЕНИИпосле краткого отдыха в Петербург премьер совершенно неожиданно для себя оказывается перед крайне раздраженной Государственной Думой. Решительность в сложном вопросе о земстве прибавила ему новых врагов, его смелость вызвала агрессию, страх. Даже постоянные союзники в Думе оказались против него. За­прос о его действиях, выразившихся в проведении закона о земстве в Западных губерниях в порядке 87-й статьи, внесли в Думу не только кадеты, прогрессисты и социал-демокра­ты — постоянные противники всех действий премьера, но и представители «центра» — «ок­тябристы». А их лидер Гучков, находившийся ранее со Столыпиным в дружеских отноше­ниях, в знак протеста против действий последнего отказался от поста председателя Думы и уехал на Дальний Восток. В тот момент премьера поддержали лишь часть «правых» и на­ционалисты, представитель которых Шульгин отстаивал правильность действий премье­ра. Но на весомую реплику в его выступлении: «Вы сгоните, вы повалите его, но кем заме­ните?» — обрушился Пуришкевич: «...жалка была бы та страна, жалок тот народ, у которо­го только на одном лице зиждется надежда на спасение и на оздоровление России...»

Вот как оценивал в этот критический период действия премьер-министра и его положение давний непостоянный приятель Лев Тихомиров:

«Ужасно подумать о страшном разгроме группы Дурново. Сам Дурново и Тре-пов уволены в отпуск... Это уже даже нехорошо со стороны Столыпина, т. е. глупо. Он на­чал действовать проскрипциями. Государственный совет унижен. По слухам, Столыпин будет исправлять на будущее время списки членов совета. Это — полное подчинение Сто­лыпину самого монарха. Государственный же совет на днях должен будет принять зако­нопроект, который он только что отверг 130 голосами против 23! Возможно ли большее самооплевание?

Можно ли быть такими идиотами, чтобы, имея могущественнейшую фракцию в 71 человек высших „персон", уложить все это в ничто за пять дней? Мыслимо ли было отдавать русских во власть полякам?

И они, дураки, еще меня ругают! Они ругают Столыпина. Но кого можно ру­гать, как не эту компанию дураков? И, конечно, Дурново (да и Ширинский) рисковали всем, лишь бы свалить Столыпина. Это — единственное оправдание их безумного поведе­ния. Они все поставили на карту, в том числе свое групповое существование, они отколо­ли от себя 48 человек и дали коалиции 20 лишних голосов. История Мазепы... Но карта бита, и они рухнули во прах!

Столыпин теперь стал тем престолоначальником, каким называл себя когда-то Витте. Собственно говоря, все-таки непостижимо, почему государь отдал всех на распра­ву Столыпина и сам ему так беспредельно подчинился?

Говорят, Столыпина поддержала вдовствующая императрица. Но зачем же ит-ти так беспредельно далеко?» [104, с. 186—187]

К сожалению, как уже указывалось выше, в этот крайне трудный период другие умеренные круги были также недовольны Столыпиным. Решив «свалить» колосса, против

него сплотились самые разные люди, среди которых были и прежние союзники. -Смешно и трагично, что лица, руководящие русской политикой, настолько неосведом­лены, что они считают возможным найти в Думе поддержку для грубых правонаруше­ний»,— писал, например, октябрист С. И. Шидловский [46, с. 191].

А лидер кадетов Милюков, по обыкновению задавая в Думе тон кампании про­тив Столыпина, к тому же стремился умно настроить монарха против его престолона-чальника, забиравшего все большую власть. Его выпад содержит серьезный намек: «Как будут сконфужены заграничные газеты, когда узнают, что наших членов верхней палаты за выражение ими мнения не только подвергают дисциплинарной ответственности, как чиновников, но и отечески карают, как холопов... Благодарите нового Бориса Годуно­ва!» [46, с. 191]

И в этом слаженном хоре выделяется и голос талантливого публициста, обозре­вателя газеты «Новое время» Михаила Меньшикова. В то время как «левые» упрекали премьера в национализме, стремлении к личной диктатуре, «правые», например, Миха­ил Осипович, обвиняли в другом: в отсутствии «национального стиля» в политике. Суть претензий изложена в мартовской статье, самую важную часть которой мы передаем без купюр:

«П. А. Столыпин умнее и серьезнее многих прославленных чемпионов поли­тических партий, но и он не может избежать страшного для высоких ролей суда исто­рии. Годы идут, но большого дела что-то не видно. Я не в укор говорю это почтенному премьер-министру,— он безупречен, ибо наверно делает все, что он может. Говорят: нужны титанические силы, чтобы разобраться в вековой нашей анархии. Но если за­глянуть в прошлое общество, то всегда была ужасная анархия, и с нею кое-как справля­лись. Главный недостаток власти во все времена — это если она не властна, если ее пло­хо слушают, если ей приходится приспособляться, а не приспособлять. То, что называ­ется властностью, есть особого рода волшебство, свойственное исключительным ха­рактерам.

Теоретически рассуждая, П. А. Столыпину недостает, может быть, только то­го, чем он был так богат: удачи. Трудно припомнить у нас более быструю и ослепитель­ную карьеру, чем та, которую сделал премьер-министр. Ни биография В. К. Плеве, ни даже капризная судьба гр. С. Ю. Витте не идут в сравнение с судьбой г. Столыпина. Из простых губернаторов попасть в управители всего правительства — это, кажется, еще первый случай после эпохи временщиков. И, что всего замечательнее, выбор оказал­ся вообще удачным. Удача преследовала г. Столыпина и дальше. Трагедия нашей рево­люции прошла над самой его головой, но он вышел благополучно из катастрофы. Он унаследовал, правда, уже разгромленный бунт, но имел счастье дождаться заметного „успокоения". Увы, маятник остановился лишь на одну секунду, и, кажется, мы снова, всей интеллигенцией, начинаем катиться влево. Вот тут удача как будто и оставляет своего любимца. По-видимому, П. А. Столыпиным пропущен какой-то психологиче­ский момент...

В общем, дело так складывается, что под ногами власти как будто нет материка. Нет гранитной в себе уверенности, нет достаточных точек опоры в земле, в истории, в народе. П. А. Столыпина обвиняют слева в национализме, патриотизме и тому подобных скверных вещах, и он как будто конфузится иногда этих обвинений. Он, конечно, выше того, чтобы оправдываться, но все-таки укоры слева как будто сдерживают его в испове­дании своей настоящей веры. В политике П. А. Столыпина нет ясно выраженного стиля» [34, с. 206].

Между тем в прессе набирала новую силу полемика о правомочности проведе­ния Указа 14 марта по ст. 87 Основных законов. На смену оппозиции в Государственном

Совете поднимались фрондеры в Государственной Думе: против премьера работала заку-лиса: имперская идея, освещенная волей Столыпина, действовала на «космополитиче­скую радикальщину», как красная тряпка на быка. В борьбе против премьера сходились самые крайние силы, оставив в стороне прежние распри, Столыпина валили вместе лю­ди, находившиеся в разных партиях и лагерях. Таким образом, несмотря на удаление Дурново и Трепова, весной 1911 года положение П. А. Столыпина значительно осложни­лось. Влиятельные враги при дворе «стали выступать смелее и твердили, что фактически Председатель Совета Министров является диктатором» [32, с. 97].

Наряду с этим, во всяком случае, на словах, многие выражали солидарность премьеру. Так, например, Великий князь Николай Михайлович в середине марта направ­ляет Столыпину письмо со словами поддержки и лучшими пожеланиями. Приводим са­мую существенную часть этого послания:

«<...> Позволю себе выразить Вам мое глубочайшее уважение, как человеку и Русскому Государственному мужу, которому судьба сулила переживать такие минуты.

Все, что неоднократно я имел честь Вам говорить, подтвердилось столь нагляд­но, что превзошло даже мои ожидания. Подлость и злость приемов известных лиц дошла до крайних пределов нахальства и неприличия. Кажется, наконец, и Верховная власть обратила надлежащее внимание на такого рода тактику. Дай-то Бог, чтобы такие случаи больше не повторялись, а вам да пошлет Провидение силу и мужество выйти из борьбы, борьбы лютой,— победителем.

Еще раз примите выражение моей искренней симпатии и самых теплых чувств к Вашей личности.

Ваш Николай Михайлович» [131, Д. 321].

А чуть позже приходит письмо от И. Балашова — с изложением его политиче­ского кредо и советом распустить Думу. В силу того что оно выражает соображения зна­чительной национальной группы, это послание приводится полностью:

«Многоуважаемый Петр Аркадьевич!

<...> Не зная ваших соображений, я не могу судить о том, насколько был верен или ошибочен тот шаг, на который вы решились — по-видимому не сговорившись пред­варительно с „октябристами".

Но теперь, поздно об этом рассуждать: надо исправить дело и воспользоваться создавшимся положением, чтобы из „худа" извлечь „добро".

С Госуд. Советом, особенно стесняться нечего, ввиду того что половина его чле­нов назначается Короною; но с Думою дело обстоит иначе.

Очевидно что, факт, она будет Вам враждебна — но только в нынешнем составе. Поэтому, если распустить ее и назначить новые выборы, при существующем ныне изби­рательном законе, то следующий состав ее будет, конечно, еще хуже настоящего.

Для успеха же Вашей политики, Вам необходимо встретить в Думе сочувствие преобладающих в ней партий, а еще лучше — если бы создалась одна правительственная группа из слияния „Националистов" с „Правыми октябристами", ибо вся соль Вашей по­литики — вся ея оригинальность и духовная мощь — заключается в здоровом националь­ном чувстве, то есть в естественном жизненном начале, способном вывести наше Госу­дарство на указанный ему самою историей путь.

Это Вы, Петр Аркадьевич, б. м., первый, из нас, поняли и поверили, что имен­но этот характер Вашей деятельности и дал Вам обаяние и силу.

Только не надо сходить с этого верного пути и идти на компромисс и полуме­ры, которые никого и никогда не удовлетворяют.

В настоящую минуту, весь вопрос сводится к следующему: можете ли Вы способ­ствовать образованию такой, достаточно многочисленной партии, на которой Вы буде­те в состоянии опереться и которая в свою очередь будет опираться на сочувствие всей "русской" — (исторической) — России? Если да, то и нечего колебаться: сделайте — в той или иной форме — необходимые уступки Думскому самолюбию, принося в жертву „вели­кому делу" Ваше собственное самолюбие, и пусть тогда обе стороны забудут прошлое. Ес­ли же — как мне кажется — достигнуть этого будет теперь уже трудно, то я вижу для Вас один только ясный и логичный образ действия — это: роспуск Думы.

Но что значит, в настоящий момент, такой роспуск? Очевидно, при новых вы­борах — но по существующему ныне избирательному закону — состав следующей Думы бу­дет несомненно хуже настоящего, значит надо будет и ее распустить, и так 2 раза... А тем временем, прийдется управлять Россиею без участия народного представительства, т. е. на основании прежнего бюрократического режима, чуть-было ее не погубившего. Из­бавь нас Бог от такого несчастья!

В таком случае, уже лучше — уходите, но помните, что, этим, Вы, фактически, установите у нас „Парламентаризм", ибо признаете — не на словах, а на деле — что дове­рие Царя к Министру безсильно, без доверия к нему Думы. Не приведи Господи к такой напасти!

Поэтому, остается лишь один способ выйти из настоящего запутанного положе­ния — это: явиться на Думский запрос с роспуском в кармане и, по обнаружении ея несго­ворчивости, немедленно ее закрыть и приступить к пересмотру и тщательной перера­ботке избирательного закона, т. е. доделать то, что было начато Вами столь блестяще 3-го июня 1906 г., как я писал Вам еще на этих днях.

Сознаю вполне, что Вы создадите себе, этим, заклятых врагов из всех наших "Радикалов" — (которые ведь, и сейчас, не особенно к Вам располагают) — но взамен се­го. Вы приобретете себе горячих поклонников в среде истинных консерваторов и патри­отов, впридачу еще — и множество сторонников из числа нетвердых в своих убеждениях людей, идущих всегда за блеском и силою и составляющих везде большинство. А главное при этом, то, что для всех станет ясно: чего Вы хотите, и — поверьте, Петр Аркадьевич,— что для масс это служит всегда самым убедительным аргументом в пользу правоты того, кто сумеет внушить им такую уверенность. Настоящий „запрос" я считаю вызовом, бро­шенным заблуждающимися поддаными своему Государю. Они, видимо, не сообразили, что Вы являетесь ставленником Его, а не „Парламента" и что Вы поступили согласно Его воле, основанной на существующем ныне в России, фактически и юридически „государ­ственном праве", толкование коего никаким законом не присвоено нашему „народному представительству".