КОМУ ВОЙНА...

Реализм неотвратимо приближающейся войны Виктор увидел через четыре часа — после при­земления в Ташкенте. Нахальный подполков­ник в грязной камуфлированной форме разме­стил прибывших в убогой пересылке, уважительно названной им «гостиницей», не дающей ответани на один «наивный» вопрос, но пре­подносящей уроки жизни один за другим.

Виктор с другом решил умыться перед сном. Единственный умывальник оказался через до­рогу за контрольно-пропускным постом. Про­пуск на выход никто и не спросил, так как два солдата и старший прапорщик, дежурный по КПП, были всецело поглощены увлекательной сценой. Держа руки в карманах, они давали дельные советы в среднеазиатскую жаркую те­мень. В дельных советах нуждались два нетрез­вых капитана-«афганца», которые деловито и тщательно били узбека-таксиста, попытавше­гося было стащить у них японский магнитофон. Без просьб со стороны новых зрителей прапорщик обстоятельно обрисовал им суть дела.

Капитаны сняли такси. От радости они так перевозбудились возвращением на Родину, что, сев в «Волгу», доверили погрузку своих вещей таксисту. Тот половину вещей добросовестно погрузил в багажник, а вторую половину — под багажник на асфальт, орудуя таким образом, ви­димо, не впервые.

Оказывается, на пересылке подобное слу­чается часто. Обычный местный трюк: пос­ле отъезда машины из кустов выскакивают дружки таксиста и забирают «лишнее». По дороге в аэропорт «шеф» угощает пассажи­ров спиртным, и те разгружаются на конеч­ном пункте, уже ничего не соображая. Пока пассажиры приходят в себя, подсчитывают вещи — машины и след простыл. Тут надо сказать, что две трети ташкентских такси ча­стные, хотя разрисованы под госмашины. Ес­тественно, такие ухари подкупают и стражей порядка. Милиция (свои ребята для своих) со­чувственно утешает пострадавших чужаков. И только...

В данном случае афера вышла лишь напо­ловину. Двум капитанам посочувствовал пра­порщик, вовремя заметивший проделки води­теля. В итоге «водила» был нокаутирован и бе­режно положен в багажник, а его машина лишилась бамперов, дверных ручек, фар, подфар­ников, всех стекол. В ней было покалечено и порвано всё, что только можно испортить. Пра­порщик за добросовестное исполнение служеб­ных обязанностей был награжден куском чер­ного мумиё и авторучкой «Паркер» китайского производства. А Виктор с друзьями получили ценный урок, от которого всплыли в памяти мудрые слова деда-героя:

— Кому война, внучек, а кому мать родна.

Шальная забористая ругань разбудила всех «пересыльных» в половине пятого утра.

Она предстала в лице вдребезги пьяного майора-танкиста. Он, всё больше распаляясь, бушевал в казарме. Слова его трудно было разобрать, но то, что майора крепко обидели на таможне, ста­ло понятно сразу. Без лишних церемоний он будил попавших под руку спящих сослужив­цев Виктора и предлагал им фронтовые сто граммов из полупустой бутылки. Вторая — пол­ная — торчала из кармана заляпанного кителя.

— Вот, гады, меня решили обобрать! Да я в четвертый раз иду за «ленточку»... Меня там мужики ждут, а эти... — всё более взвинчивал­ся майор.

После первого стакана всё прояснилось. Тот батальон, где майор был командиром, понес ощутимые потери. И он, возвращаясь из от­пуска, решил провезти вместо двух положен­ных по закону бутылок водки — целых шесть! Таможня, естественно, ему «добро» не дала. Вернее, дала бы, но при минус одной бутылке для сержанта-пограничника. Майора это взбе­ленило. На месте осмотра он принял един­ственно правильное, как ему показалось, ре­шение: в знак протеста на глазах ошалевшего сержанта четыре бутылки водки майор осилил прямо из горлышка, а две принес в первую попавшуюся на стремительно пьянеющие гла­за гостиницу. Вместе с гостиницей его взору попались и новички из Закавказского военно­го округа. Закуска и сотоварищи ревнителю офицерской справедливости нашлись мгно­венно. Едва поднявшееся солнце сочувствен­но заглядывало блестками в их мутноватые стаканы.

Борт на Кабул уходил в полночь. Впереди был весь свободный день. Жгучее солнце — хозяин жаркого Ташкента — ненавязчиво по­советовало мимолетным постояльцам найти на пересылке спасительную тень. И после завтра­ка Виктор с другом забрались в прохладную курилку, где уже человек тридцать офицеров, видимо, впервые летевшие на войну, с восхищением слушали слегка проспавшегося к по­лудню майора. Утренний герой, надо отдать ему должное, хоть и немного бахвалясь и ри­суясь, всё-таки стремился предостеречь нович­ков от неосторожных на первых порах шагов по чужой земле. Для Виктора майорский урок выживания в горах и пустынях Востока ока­зался просто Божиим подарком. Офицер щед­ро делился боевым опытом, за который уже было заплачено русской кровью. Пересыпая серьезный разговор побасенками о том, как провести через таможню водку в грелке или расплавленное мумиё на подошвах, ухмыляв­шийся майор вдруг неожиданно как-то спал с лица и подытожил мертвенным тоном:

— Самое страшное, мужики, на войне — везти домой «ноль-двадцать первых», так на­зываемый «груз двести». Особенно если из од­ного с тобой города.

Шифрованная лексика Афганской войны требует пояснения. «Ноль-двадцать первый» обозначал убитого в бою воина. «Грузом двес­ти» обозначалась перевозка трупов, а вертолет, самолет или даже грузовик, перевозивший этот страшный груз, «романтически» назывался «чёрным тюльпаном». При этом тяжело ранен­ные в переговорах назывались «двухсотыми»,а легко раненные — «трёхсотыми». Почему тяжело раненные были созвучны на этом пти­чьем языке покойникам, вряд ли кто может внятно объяснить.

— Такой «груз» везти домой...

Глаза майора потускнели:

— Собственно, с этим «грузом» я и летал сейчас на Новгородчину. Жуткое, признаюсь, дело. Мы были с этим солдатом земляки. Дома почти рядом, да и родители наши знакомы с детства. Чего я насмотрелся и наслушался — не передать. Первые два часа встречи испол­нял роль виноватого во всех грехах, за что мне и набили морду. Да я и не сопротивлялся, понимал родственников. Цинк вскрывать было нельзя, да там, собственно, и показывать было нечего. Кстати, таких случаев у вас самих много будет...

«Вот спасибо, майор...» — подумал каждый про себя.

— Мать того солдата, — продолжал тан­кист, — в итоге оказалась в психушке. Сперва, на следующее утро после похорон, её кто-то случайно нашел на могиле сына. Она стала скорбной умом, то есть рассудок её помутился, и она лежала прямо на холмике под одеялом, а под головой — подушка. Э-э-х, — горестно вздохнул рассказчик и закончил историю роди­тельской любви: — А отца парализовало, да и с головой у него тоже что-то стало не так. На­верное, конец роду — детей у них больше нет.

Служивый народ в курилке гнетуще молчал.

Майор продолжал свой афганский «марти­ролог»:

— Или вот одного нашего прапорщика до­мой возили. Обе ноги ему оторвало и правую руку. Когда он медицинскую комиссию на ин­валидность проходил, то ему вторую группу дали. Сказали, что для первой нога должна быть оторвана на четыре сантиметра больше. А од­ного офицера чуть под суд не отдали за то, что он заступился за родителей, у которых парень под Кандагаром погиб. С них стали брать на­лог за бездетность. Спасибо, военком-«афганец» заступился.

Расходились офицеры из курилки молча. Го­ворить было не о чем. Каждый думал о своём. И каждый думал об одном и том же — о войне. На Кабул взлетали по расчетному времени в четыре ноль-ноль. Полетное время один час сорок минут. В первые сорок пять минут поле­та запасенная на последние русские рубли вод­ка оживила лица, создала видимость уродли­вого веселья. На сорок шестой минуте мощнейший рёв сирены в салоне «горбатого» (Ил-76) мгновенно протрезвил всех. Через микрофон ровный голос командира корабля сообщил: — Пересекли Государственную границу СССР.

Моментально выключено освещение сало­на и бортовые огни. Всё! Иллюзии кончились. Началась другая жизнь.