УНИКАЛЬНАЯ ВРАЧЕБНАЯ МЕТОДИКА

Добравшись до «Чайки» уже глубокой но­чью, Виктор почти на ощупь пробирался по длиннющему коридору жилого модуля. Единственная светившаяся лампочка-сирот­ка у входа в сортир подсказывала путь к Аркашиной комнате. Аркадий, заместитель ко­мандира батальона по всем мыслимым и не­мыслимым вопросам, в момент визита боль­ного «ремесленничал». Стоя одной ногой на табуретке, он что-то пилил, водя рывками вверх-вниз тупую ножовку и поминутно ее кляня.

—Что творишь, Аркаша? — просипел Вик­тор.

— Не видишь разве? — будто минуту назад расстались, откликнулся он.

Аркаша из черепахи делал пепельницу.

— Витёк, присядь, где сможешь, сейчас доделаю посудину для «бычков» и займусь тобой. Мне уже сообщили по спецсвязи ваши мужики, что ты скоро говорить пере- станешь.

— Всё! — довольно произнес «мастер». — Ох и крепкая у этой твари кора. Минут двад­цать пилить надо, пока распилишь.

Местные черепахи пользовались особым спросом у бойцов ограниченного контингента. Из них делали плошки, экзотические пепель­ницы и другую симпатичную лакированную посуду. Этим и занимался сейчас Аркаша, вы­ковыривая штык-ножом остатки нутра из отпи­ленной половины несчастного животного.

— Ситуация ясна, — хирургически важно произнес Аркадий, покончивший с черепахой и с помощью фонарика изучивший ротовую по­лость пациента. — Надо поднимать Игорька, одному не обойтись.

Анестезиолог батальона Игорь, двадцатиче­тырёхлетний старший лейтенант, был известен своей безотказностью, врачебным мастерством и платонической любовью к сорокавосьмилет­ней жене представителя советского посольства в областном центре. В связи с тем, что сегодня Игорёк был в стельку пьян, «скальпель» — про­калённый зажигалкой и протёртый спиртом, чтобы не занести инфекцию, ритуальный кин­жал — взял в руки Аркаша. Еле ворочающий языком безотказный Игорёк ассистировал ему, неловко подсвечивая фонариком.

— Рот-то разинь пошире и не дергайся! — вошел в раж Аркаша. — Игорёк, держи ему го-

лову! И-я-я-х!

Виктор почувствовал, как что-то в горле хру­стнуло, лопнуло, и моментально стало легче. Слегка протрезвевший Игорёк произнес муд­реную медицинскую фразу выражающую, ви­димо, диагноз пациента.

— А теперь всё сплюнь и выпей вот это.

От «вот этого», выпитого залпом, стали вид­ны необъятные российские просторы и салют победы над ненавистным врагом.

—Ху-у-у... — минуту спустя, вытирая гус­тую слезу, уже внятно выдохнул Виктор.

—Предупреждать надо, хирурги!

— Тебя предупреди — эффекта не будет, и цена лечения приблизится к нулю, — тоном ректора мединститута изрёк Аркадий. — Ладно, не скули. Девяностошестипроцентный спирт ещё никого на тот свет не отправил, а пользу получили от него ощутимую, — продолжал лекцию эскулап.

— Через полчаса идёт почтовый борт на «Скобу», — сказал Игорь. — Мы сейчас тебя
проводим и посадим, а то сам не дойдешь.

Виктора быстро и жарко развезло. Появи­лось желание до «почтовика» дотанцевать вприсядку. Выйдя на улицу, едва не наступили на огромного флегматичного лейтенанта, де­журного по части, который левой рукой поме­шивал прекрепкий чай, а правой, почти не це­лясь, отстреливал черепах из снайперской вин­товки с глушителем. Их неторопливо, с интер­валом в один метр, выставлял новичок-бача, вытаскивая из коробки, в которой, предусмот­рительно заготовленные еще днём, «мишени» лежали горкой.

— А что ты думал? — спросил Аркаша. — Две пользы одновременно: и гарнизон очища­ется, и в навыках стрельбы совершенствуешь­ся.

Через два дня вся «Скоба» с восторгом па­лила по черепахам из всех видов стрелкового оружия. Причем за девять попаданий из деся­ти победителю причиталась банка пива из го­родского духана, купленная на деньги из общей казны спорщиков. И то дело. Особенно если горло не болит и пиво можно пить холоднень­ким.

* * *

И снова полёты. И днём и ночью. И снова разведвыходы. Для кого они выходы и возвра­щения, а для кого — уходы в вечность.

Пятнадцать часов тридцать минут. Две «восьмёрки» и две «двадцатьчетвёрки», болта­ясь в кильватерном строю, стелятся над зем­лей. Идут в сторону дома. Жуткий зной, от ко­торого нет спасения даже на скорости двести километров в час при всех открытых блисте­рах. Горячий плотный ветер топчется по раз­моренному телу, как хочет.

Вдруг борттехник показывает пальцем чуть правее. Точка обнаружения, стремительно над­вигаясь, превращается в странный холмик с не­сколькими шестами и лентами на них. Четвёр­ка вертушек в тридцатиградусном крене про­носится над ними и заходит левым разворотом на второй круг для посадки. На душе какое-то смутное нехорошее предчувствие. Высадивша­яся группа «Чайки» из десяти человек кольцом прикрыла тройку Виктора, которая, петляя, бе­жит к привлекшему внимание месту.

В жизни есть случаи, остающиеся в памяти навсегда. То, что увидели десантники, было из разряда так называемых «ужасов войны». На песке, под воткнутыми шестами-флагами, лежал полузасыпанный песком человек. То, что осталось от него, на языке «духов» называлось «красным тюльпаном». Это адское блюдо го­товилось только из пленных советских солдат.

Отрезанная голова, с вырезанной звёздоч­кой на лбу, была привязана между ног. Кожа, нарезанная полосками по всему телу, завязана венчиком там, где была голова. Этот дурно пах­нущий, перемешанный с песком мясной ком де­сантники, плохо понимая, что делается, отнес­ли на борт.

Всё полётное время, тридцать восемь минут, он лежал между спецназовскими ногами на полу рядом со своей головой. И в памяти Вик­тора он до сих пор лежит там, в вертолете, как и лежал в тот проклятый Богом день. Все смот­рели только на него, боясь взглянуть друг дру­гу в глаза.

Как выяснилось позже, погибшего звали Михаилом и родом он был с Вологодчины. В плен попал в бессознательном состоянии око­ло месяца назад, когда шел замыкающим од­ной из маленьких колонн. Его долго искали, используя все разведывательные каналы. Он был старшим лейтенантом, командиром взво­да, и свою маленькую колонну сохранил. Хоть и потрёпанная, до цели она дошла. Себя — не уберёг.

Ночью пришел «почтовик». Если одну из ма­леньких радостей войны — баню — можно хоть приблизительно ожидать, то письмо из дому — это вечно ожидаемая и всегда непредсказуемая, нечаянная радость. Сначала письмо, проделав­шее путь в тысячи километров, но со­хранившее запах семьи и отчего дома, благого­вейно обнюхивается, потом внимательно рас­сматривается и наконец медленно, со сладос­тным сердечным замиранием вскрывается. Пе­речитывается эта весточка по многу раз, и каж­дый раз — как первый.

Письмо заговорит с солдатом то голосом жены, бережно хранящей ранимую душу свое­го далекого мужа, то мурлыканьем только что самостоятельно пошедшей дочурки, то настав­лениями отца и матери, и все эти родные голо­са сливаются в один:

«Береги себя, любимый. Береги!»