КАБУЛЬСКИЕ ПОСИДЕЛКИ

Ночевать пошли к знакомым в «полтинник» — пятидесятый отдельный авиационный полк, ба­зирующийся в Кабуле. Несмотря на полночь, знакомые мужики, сидевшие за большим на­крытым столом, сплошь заставленным яства­ми, явно не собирались расходиться.

— От «Скобы» никуда не уйдешь, — радост­но завопили хозяева.

— Ещё не было случая, чтобы «скобари» пропустили хотя бы одну пьянку, — кто-то от­метил за столом.

Все дружно стали тесниться, уступая место ночным гостям.

— Мы тут вторые сутки кукуем, — прого­ворил уже раскрасневшийся Игорёк, знакомый из джелалабадской поисково-десантной груп­пы. — Ждём из Союза лопасти для своих «вер­тушек». Должны были доставить сегодня на «горбатом». И что вы думаете? Борт зарулива­ет на стоянку, открывается люк, мы на радос­тях кидаемся разгружать долгожданный груз, а оттуда выгоняют шесть обезумевших от страха коров. Они, бедные, пока летели, даже мычать разучились. Я — к командиру, чтобы выяснить, где лопасти, а он — сам такой же злой, как и я, ходит по загаженному самолету и считает, сколько суток придется борт мыть пос­ле таких пассажиров.

— Ну, — не понял Виктор, — а коровы-то зачем?

— Кому-то из начальства в «верхнем» шта­бе молоко оказалось нужнее, чем лопасти для
наших «вертушек». Вот теперь сидим и ждём. Может быть, завтра привезут.

— А стол отчего такой богатый? Праздник у кого-то? — продолжали допытываться гости.

— Праздник. Колька из отпуска прилетел, а следом телеграмма: сын родился.

Счастливец Колька неделю любил своего сына, неделю только и побыл отцом. Ибо семь дней спустя, заходя рано утром на своем Ми-24 на посадку в «полтиннике», был сбит из круп­нокалиберного пулемета, закрепленного в кузо­ве «Тойоты», спрятавшейся почти у контрольно-пропускного пункта полка. Она исчезла мгно­венно, а сбитый вертолёт, завалившись на левый борт, упал на стоянку других машин и сгорел вместе с экипажем. Через несколько часов Колькиному сыну и его маме отправили телеграмму: папы больше нет. Но в эту ночь, за празднич­ным столом, все поздравляли счастливого отца и желали ему и сыну здравия и долгих-долгих лет жизни.

Рано утром Виктор был уже в штабе соро­ковой армии. Раздал штабистам, чтобы уско­рить оформление отпусков своим ребятам, три вещмешка подарков — трофейных ножей, оружия и всяких диковинных вещичек. С еще одним вещмешком Виктор поехал в кабульс­кий госпиталь, заранее готовясь к тяжёлому испытанию.

Побывать в госпитале попросил его Батя Блаженко. Надо было навестить двух десант­ников, подорвавшихся недавно на БТРе в од­ном из боев. Представшая перед глазами Вик­тора картина людской скорби была не для сла­бонервных. Но одно дело прийти сюда на краткие минуты свидания с ранеными боевы­ми товарищами, и совсем другое — быть здесь врачом и ежедневно находиться в лазарете, спасая молодые жизни. Подвиг воистину апо­стольский, освященный Божиим чудом воскре­сения Лазаря четверодневного. Руки этим под­вижникам, ежечасно смотревшим в обезобра­женное и изуродованное лицо войны, надо целовать и низко кланяться до земли.

В госпитальной курилке сидело несколько человек в больничных халатах. Почти у каж­дого ампутированы либо рука, либо нога. Но пришельца поражало то, что из курилки посто­янно доносился жизнерадостный мужской смех. Это, видимо, оттого, что раненые пони­мали: хуже не будет. По крайней мере, для них война закончилась.

В центре курилки сидела однорукая забин­тованная «мумия». В то место, где у нее дол­жен быть рот, сидящий рядом бережно то встав­лял, то вытаскивал из дырочки в бинтах сига­рету.

— Привет, мужики! — Виктор присел с ними. — Сюда позавчера двух ребят достави­ли с «Чайки», где я их могу найти?

— У тебя покурить есть? — не отвечая пря­мо на вопрос, спросил рядом сидящий.

— Да, — спохватился Виктор и вытащил приготовленные загодя две пачки сигарет.

— А ты иди в приёмный покой, — все ребя­та сразу потянулись к подарку, — там тебе мед­сестра всё расскажет.

Угостив и медсестру по аналогичной просьбе, Виктор, еле успевая, поспешил за ней по коридору. Слава Богу, думал он, что госпи­таль находится в Кабуле, а не в Союзе и родители не могут сразу увидеть своего ребёнка. В переполненных палатах и по заставленному кроватями коридору стелился устойчивый, вы­шибающий слезу запах хлорки.

— Здесь твои лежат, в этой палате, — сказала медсестра. — Там спросишь, а я не пойду, извини.

Своих он увидел сразу, но смотрел не на них. В самом углу на двух сдвинутых кроватях ле­жал совершенно безкожийчеловек с руками и ногами на растяжках, весь в трубках. С каждым вздохом он издавал невыносимый для слуха ут­робный клекот. Возле, на прикроватной тумбоч­ке, среди медицинских препаратов, стояла маленькая иконка, а рядом лежал нательный кре­стик, который невозможно было надеть на ли­шенную кожи шею раненого. Но православный воин сам являл собою живое распятие, и его на­тельный крест был верным свидетельством тому.

—Господи Иисусе!.. — почти непроизволь­но пробормотал Виктор.

— Пошли на лестницу, Витёк, — тихо шеп­нули ему ребята.

Уже выйдя из страшной комнаты, они пояс­нили гостю:

— Здесь есть несколько палат, где лежат только такие.

Когда Виктор с ребятами вышел в курилку, привезённые приветы вылетели из головы. Раз­говор как-то не клеился, поэтому припасённую фляжку со спиртом опустошили молча.

— Как там наши?

— Все живы?

Перебивая друг друга, только теперь заго­ворили в голос ребята.

— Да, пока все живые, здоровые. Вот вам Батя подарок передал. Когда отправят в Союз, напишите, как устроились.

Мужики молча закивали. Вновь повисла тя­гостная пауза.

— Ну, простите, мужики, я пойду.
Боевые товарищи сердечно обнялись.

— Бывай, Витёк, всем нашим передавай приветы, а Бате — особый. Спасибо за гостинцы.

Виктор не удержался и напоследок признал­ся друзьям:

— У вас тут, пожалуй, страшнее, чем у нас...

По дороге на аэродром Виктор чувствовал себя так, будто его контузило. Образ распятого, в невыносимых мучениях умирающего воина, икона и крест — это неизгладимое воспомина­ние будило в Викторе множество чувств и мыс­лей, с которыми невозможно было справиться привычным на фронте усилием воли: что по­делаешь? Война! И жизнь, и смерть, и Бог вдруг предстали в сознании его, типичного советс­кого офицера, по совместительству — полит­работника, чем-то неразделимым, чем-то единственно важным и значимым по сравне­нию с остальными проявлениями собственно­го бытия.

Виктор старался переключиться на еще одну предстоящую встречу, но увиденное в госпита­ле никак не поддавалось забвению. Последний пакет подарков, который был собран для того, чтобы быстрее решить кадровые проблемы не­скольких ребят, он передал дородному адъютан­ту одного из руководителей Афганской войны.

— Теперь полный набор для Володьки, — облегченно вздохнул адъютант. — Есть с чем подойти.

— Какому Володьке? — спросил Виктор.

Адъютант, забивая невыносимый запах пе­регара жвачкой, развалился в кресле и, раздоб­ренный подачкой «Скобы», великодушно пове­дал о ночной попойке с известным юмористом, заскочившим сюда из Союза.

— Он что — в Кабуле? - изумился гость адъютанта. — А у нас будет? — наивно доба­вил он.

— Чего ради?!

— Понял-понял... — осёкся Виктор, осоз­нав всю глупость вопроса.

— Будет, — гоготал непроспавшийся адъю­тант, — если таких же мешков на двух БТРах привезёте.

После ухода Виктора он еще минут сорок отстирывал и полоскал свои похмельные внутренности кислым капустным рассолом из столовой начсостава, смачно костеря кап­ризную зажигалку, не дающую огня уже для третьей переломанной папиросы. После по­явившейся с первой затяжкой способности мыслить адъютант со страстью Плюшкина стал копаться глазами и руками в добре, ос­тавленном Виктором. Высоко оценив каче­ство подарков и рассортировав их по прин­ципу: кому чё, кому ничё, — он наконец на­ткнулся взором на сиротливо лежавший ря­дом с добром конверт. Виктор просил адъютанта передать его лично в руки тому, кто в состоянии был «прооперировать» давниш­ний газнийский кадровый и продовольствен­ный нарыв.

«Ближайшее к верхам лицо», развернув без интереса листок, прочло: