Гильгамеш

Гильгамеш был популярен во все времена исто­рии Двуречья. Но мы коснемся только представле­ний шумерского времени.

По-шумерски его звали Бильга-мес, впоследст­вии вавилоняне исказили это первоначальное имя. Переводиться оно может двумя способами. Слово бильга значит «дядя» или «далекий предок», употребляется также в общем значении «старый чело­век». Слово мес в зависимости от контекста пере­водится «юноша» или «герой». Получаем два весьма различных перевода. В первом случае имя будет означать «предок-герой». В составе этой фразы сло­во «предок» указывает на тотем, к которому восхо­дит род носителя имени. В данном случае это воин, одержавший победу в некоем сражении. Вести свой род от победителя почетно, отсюда и такое имя. Во втором случае имя может символически переводиться как «старик-юноша», а таким эпитетом во многих религиях мира называли Солнце, умирающее на за­кате и воскресающее при восходе. Во всех шумер­ских и вавилонских текстах Гильгамеш связан с солнечным богом Уту, который является его посто­янным покровителем и заступником. Поэтому такое символическое толкование имени также можно при­знать уместным.

Следует различать три слоя мифопоэтических представлений о Гильгамеше: Гильгамеш историче­ский, Гильгамеш культовый и Гильгамеш эпичес­кий. Все эти слои, безусловно, связаны между со­бой, но не каузально, а посредством ассоциаций. Гильгамеш исторический представлен двумя факта­ми: а) сообщением о том, что он был верховным жрецом Урука и при нем это поселение было обнесено стеной; б) сообщением о переходе верховной власти от Киша к Уруку после победы Гильгамеша над кишским царем Аггой. Из текста «Гильгамеш и Агга» мы знаем о том, что титул лугаля урукский жрец получил по решению только одной части на­родного собрания — совета юношей города. Следо­вательно, его власть была нелегитимна с точки зрения ниппурского жречества, и Гильгамеш исто­рический выполняет в шумерской культуре двоякую роль: он одновременно и первый преступник перед законами богов, и первый государь с претензией на абсолютную власть в стране (в обход Энлиля и Ниппура). Можно сказать, что Гильгамеш истори­ческий является предшественником и вдохновите­лем всех претендентов на абсолютную монархию в Двуречье: и Саргонидов, и царей-богов Ура, и им­перских деспотов Ассирии. Он олицетворяет собой сам принцип государства, которое нельзя построить более законным способом. Потому-то походы Саргона за строительным лесом часто сравнивались с походами Гильгамеша на гору кедров; по той же причине Ур-Намму возвел к Гильгамешу свой род, и с той поры каждый урский царь считался братом Гильгамеша; потому же и Саргон II, царь Ассирии, украсил вход в свой дворец изображениями Гильгамеша и его слуги Энкиду.

Кроме любви к строителю государства, была и еще одна причина для почитания Гильгамеша у деятелей типа Саргонов или Ур-Намму. В Царском списке сказано, что матерью Гильгамеша была бо­гиня Нинсун, а отец его лиль. Слово это буквально значит «воздух», во втором значении «дух, при­зрак». То есть у Гильгамеша не было отца. Отсюда возникает предположение либо о его внебрачном рож­дении, либо о рождении в результате священного брака. Гильгамеш был явно нецарского рода; но цар­ским происхождением не могли похвастаться и оба Саргона, и Ур-Намму. Поэтому можно сказать, что Гильгамеш был близок этим правителям как пример человека незнатного, но энергичного, который дос­тиг своего положения собственным разумом и во­лей. Таков Гильгамеш исторический, ставший об­разцовым примером государя и встроенный в цар­скую идеологию Месопотамии.

Гильгамеш культовый значительно сложнее. Его обожествили уже в XXVI веке; тогда он появляется в списке богов из Шуруппака рядом со своим предшественником на троне Лугальбандой. В хо­зяйственных текстах XXIV века из Лагаша есть на­звание кладбища — «берег Гильгамеша». В закли­наниях и царских гимнах из Ура Гильгамеш назы­вается покровителем мертвых, а с послешумерского времени он вообще считается судьей мертвых в за­гробном мире и, кроме того, помощником в борьбе с демонами. В комментариях на календарные празд­ники сообщается, что в пятом месяце Ниппурского календаря устраиваются соревнования юношей, про­водимые в честь героя Гильгамеша. Соревнования эти сопровождались возжением факелов и заклина­ниями против демонов. На то же самое время при­ходились и массовые поминальные жертвы умер­шим предкам. Связь между всеми перечисленными аспектами культа имеет единую мифопоэтическую основу: Гильгамеш культовый — мертвый предок, не желающий смириться с участью смерти и забве­ния и стремящийся во что бы то ни стало преодо­леть запрет на выход из загробного мира. Чтобы, выйдя наверх, он не мог слишком сильно навредить забывшим о нем людям (особенно родственникам), нужно убеждать его в том, что он жив, силен и славен (т.е. кормить), и одновременно заклинать его всеми доступными средствами — от возжения факелов до соревнований, на которых демонстриру­ется неувядаемость тела и возносится хвала побе­дителю. В противном случае блуждающий дух мертвеца может прихватить с собой пару-тройку родст­венников во имя соблюдения священного принципа «за голову — голову», по которому живет подзем­ный мир.

Гильгамеш эпический нашел отражение не толь­ко в гимно-эпических песнях, но и в произведениях глиптики. Всюду он выступает не один, а в сопровождении своего слуги Энкиду. На печатях старо­шумерского и аккадского времени Гильгамеш и Эн­киду сражаются со львом и диким быком, в памят­никах словесности они совершают множество пред­осудительных деяний: убивают хранителя леса Хуваву, убивают небесного быка, срубают священное дерево, пытаются проникнуть в подземный мир. В отличие от аккадского, шумерский Энкиду вовсе не друг, а слуга и наперсник Гильгамеша, подобно спутникам множества шумерских богов (Исимуд у Энки, Ниншубур у Инанны). Однако он еще и со­ветчик своего господина: не кто иной, как Энкиду, склонил Гильгамеша к убийству ни в чем неповин­ного Хувавы, обладавшего «лучами жизни». Эпический Гильгамеш немыслим без Энкиду, и здесь имеет место близнечный мотив, не находящий от­ражения ни в исторической, ни в культовой ипо­стаси облика Гильгамеша. Два близнеца отправля­ются покорять мир, лежащий за границей их свя­щенной территории, и всякий раз их попытка за­канчивается неудачей (Энлиль отбирает у Гильга­меша «лучи жизни»; Энкиду, посланный в подзем­ный мир, не возвращается оттуда).

Итоги шумерских размышлений о Гильгамеше лучше всего подводит плохо сохранившийся текст, условно названный «Смерть Гильгамеша». Бог Уту говорит, обращаясь ко впавшему в уныние герою: «Великая Гора Энлиль, отец богов, — о Гильга­меш! — во сне... для царственности судьбу твою определил, для вечной жизни не определял». Ана­логичные слова читаем мы и в «Плаче о разруше­нии Ура»: «Решение Собрания неизменно, слово Анна и Энлиля необратимо! Уру царственность дана, (а) вечное правление не дано!.. Долгий срок правления утомителен!» Иными словами, царь не должен за­бывать о том, что он смертен и все его могущество когда-то прекратится, потому что все на свете из­нашивается и утомляется долгой жизнью. Поэтому желание славы, желание победы над смертью через произвольный подвиг, через убийство безвинных существ — такая же суета, как и любое человече­ское желание достигнуть вечной жизни. Так думали традиционно мыслившие общинники, которых сле­довало бы назвать благочестивыми. Но люди силь­ной воли и душевного порыва всегда считали иначе. Для них Гильгамеш оставался самым прекрасным примером человека, пытавшегося вырваться за пре­делы ненавистного естественного порядка и одолеть предначертанную смертным судьбу.

Потоп

Потоп (шумер, а-ма-ру) — сложный образ, се­мантика которого менялась с ходом месопотамской истории. По-видимому, следует различать два пред­ставления о потопе. Согласно текстам шумерского времени, потоп является атрибутом бога-воина Нингирсу, который передает его царю-воину, выпол­няющему предначертанную ему миссию победителя внешних врагов. Так, в «Стеле коршунов» Эанатума и гимнах урским царям правитель сам является по­топом, уничтожая враждебные ему силы. В шумер­ских контекстах под потопом имеется в виду на­воднение, сопровождаемое порывами ураганного ветра, молнией и громом. В послешумерское время появляется представление о царе, спасшемся от по­топа, причем называется место, где он произошел, — город Шуруппак. В Царских списках и фрагментах мифа о потопе возникает образ правед­ного местного царя по имени Зиусудра («жизнь (на) долгие дни»). В единственном списке мифа Зиусудра назван царем и жрецом-умастителем, но город, в котором он правил, не упомянут (или эта часть текста разбита). В старовавилонском списке «Поучений Шуруппака» Шуруппак, сын Убар-Туту, наставляет своего сына Зиусудру: «Зиусудра! Слово я хочу тебе сказать! Ухо наставь!» Все упомянутые тексты записаны после III династии Ура. Никаких сведений о Зиусудре в источниках старошумерского времени не обнаружено, и есть все основания счи­тать эту фигуру вымышленной. Основания эти вот какого рода:

1. Старошумерские списки «Поучений Шуруп­пака», сделанные в Абу-Салябихе, не приводят име­ни сына Шуруппака.

2. В списке богов из Шуруппака есть обожеств­ленные цари Урука Лугальбанда и Гильгамеш, од­нако нет получившего атрибуты бога местного правителя Зиусудры.

3. Наконец, нам просто неизвестны цари Шу­руппака этого времени. В этом городе, как мы уже знаем, правили по очереди выдвиженцы от разных кварталов. Но среди имен этих выдвиженцев нет имени Зиусудры.

Предполагая вымышленность образа Зиусудры, мы ни в коем случае не хотим подвергнуть сомне­нию сам факт потопа, произошедшего в Шуруппаке. Именно там впервые появляется клинописный знак «потоп», состоящий из двух знаков — «город» и «демон бури». Из описания, данного во всех трех клинописных версиях мифа о потопе, можно понять, что под потопом здесь понимался сильный дождь, сопровождавшийся разливом каналов, ураганным вет­ром и поднятием уровня воды в реке Евфрат. Кли­матически такое событие скорее всего должно было происходить в середине зимы, в январе—феврале, когда миром управляют бог вод Энки и бог дождя Адад.

Для шумерских источников образ потопа не осознается в контексте разграничения эпох. Доста­точно сказать, что упоминание о потопе как внеш­ней силе, определяющей ход земных событий, со­вершенно отсутствует в старошумерских и урских царских надписях и школьных текстах. Потоп становится хронологическим индикатором только по­сле гибели шумерской цивилизации, когда аморей­ские наследники Шумера начинают подготавливать почву для встраивания себя в последовательный и непрерывный ряд правителей Двуречья. Можно сказать, что потоп в это время соотносится с кон­цепцией переходной царственности и идеей наказа­ния неправедного царя.

О переходной царственности мы уже говорили в связи с Царскими списками. В этих списках собы­тие потопа отделяет доисторическое время мифа от исторического времени царских надписей. После потопа царственность начинает переходить из горо­да в город, и причина ее перехода неизвестна. Но допотопное время связано с послепотопным самим фактом жизни праведника Зиусудры, помещенного на остров Дильмун. Праведник хранит основы тра­диции, на основании которой только и может осу­ществляться царская власть. Получается, что сколь­ко бы царственность ни ходила по городам, все равно есть нечто вечное и неизменное, связующее времена и пространства. И это вечное олицетворяет спасшийся от потопа и вечно живой праведник Зиусудра.

Тогда же, во время Исина и Ларсы, появляется текст «Проклятие Аккаду», в котором потоп напус­кается Энлилем на неправедного царя Нарам-Суэна, якобы разрушившего главный ниппурский храм. Воплощением потопа здесь выступают дикие племе­на кутиев, разрушившие аккадскую державу. Смысл текста понятен: потоп — орудие Энлиля, служащее наказанием за несоблюдение основных ритуалов и за отказ кормить богов жертвами.

Подведем итоги. В текстах шумерского времени потоп выступает на стороне царя, более того — сам царь в контексте битвы может отождествлять себя с потопом. В постшумерских текстах царь называ­ется «наследником долгой царственности, семенем, хранимым с допотопных времен». Спасшийся от по­топа царь — праведник, олицетворяющий собой связь времен и незыблемость принципа монархии в Двуречье. Напротив, царь, не следующий обычаям, наказывается потопом как клятвопреступник, и вмес­те с ним страдает его народ. Все остальное, что по­является в вавилоно-ассирийских текстах о потопе, уже мало связано с шумерским мироощущением и поэтому здесь не рассматривается.