Переходные тексты

В состав эпоса «Энмеркар и владыка Аратты» входит так называемое «Заклинание Энки» — явно более позднего происхождения. Это заклинание произносит гонец урукского правителя Энмеркара, чтобы обосновать претензии своего господина к Аратте. В заклинании сообщается о том, что в на­чале мира не было диких зверей и исходящего от них ужаса, не было и вражды между людьми. На­роды всех четырех стран света славили Энлиля на одном языке: в качестве севера здесь значится страна Аккад, юга — Шумер, западом называется страна амореев Марту, востоком — Аратта. И вот Энки, господин изобилия и властелин красноречия, названный здесь еще и «предводителем всех богов», вызвал разногласие между людьми, смешав все че­ловеческие языки. Текст, несомненно, поздний. Во-первых, перед нами первая в шумерской словесно­сти концепция нарушения мирового единства и по­рядка, и в основе этой концепции — идея различия языков. На протяжении всего III тысячелетия язык не принимался в расчет при объяснении устройства мира, поскольку он прямо не связан с властью и ее атрибутами. В таком универсалистском понимании языка чувствуется работа шумерской школы. Во-вторых, Аккад и Марту стали символизировать сто­роны света не ранее конца III тысячелетия, по­скольку у этих воюющих стран авторитет появился только в аморейскую эпоху. В-третьих, в более ранних текстах Энки не был связан с письмом (гра­мотой заведовала Нисаба) и уж точно не мог вы­ступать в роли предводителя всех богов. Читатель, конечно, уже понял, что именно эта история о смешении Энки языков послужила основой для библейского мифа о том, как Господь смешал языки строителей Вавилонской башни. Но Господь сделал это, чтобы наказать слишком заносчивых строите­лей за гордыню. А почему же это сделал Энки? Воз­можно, из ревности к Энлилю, которого в ту начальную пору славил весь мир. Об этой причине говорят остатки двух знаков в разбитой части тек­ста, и знаки эти возможно прочитать как эпитет «ревнивый».

В ту же послешумерскую пору появился на свет и молитвенный текст, условно названный «Человек и его бог». Шумерская молитва — это индивидуальное обращение человека либо к своему личному божеству, либо к божеству-покровителю его ремес­ла. Молитва нехарактерна для шумерской словес­ности, состоявшей из коллективных песнопений в честь бога, которые всегда сопровождались жерт­вами. И первые записи молитв появляются очень поздно. До нас дошли молитва писца богу-покро­вителю грамоты Энки и названная выше молитва некоего человека некоему божеству, имя которого здесь не обозначено, что само по себе уже в выс­шей степени примечательно. Человек в обеих мо­литвах жалуется богу на несправедливость жизни и охватившую его болезнь. Он признается богу, что грешен, и умоляет о заступничестве. В конце тек­ста говорится о том, что бог услышал молитву больного грешника, отвратил от него духов болезни и уберег от преждевременной смерти. Здесь, конеч­но, начало не только будущих вавилонских поэм о невинных страдальцах, но и библейской Книги Ио­ва. Человек молится не какому-то определенному божеству, а богу абстрактному, который в тексте не имеет имени. Так же и вавилонянин будет мо­литься просто «своему богу и своей иштар (= бо­гине. — В. Е.)», зачастую не называя их по име­нам. Следовательно, новым здесь является само аб­страктное именование божества (вполне возможно, связанное с семитскими культами, к тому времени повсеместно распространенными в городах бывшего Шумера). Но самое главное — вопрос, почему бог допускает в мире зло и почему от зла должен стра­дать праведник, — здесь еще не прозвучало. Зато хорошо объясняется причина греха. Человек гово­рит: «Ни один ребенок не выходит из женского ло­на безгрешным, с давних времен не было на свете непорочного младенца». То есть человек грешен уже хотя бы тем, что родился на свет из женского лона и был зачат во грехе. Представление, ради­кальным образом расходящееся с традиционными шумерскими гимнами, в которых зачатие и брак — благословение богов и лучше живет в загробном мире тот, кто народил больше заботливых детей. С другой стороны, в царских надписях из Лагаша не­порядки, как мы помним, начались именно «с тех пор, как семя вышло», то есть жизнь здесь также является причиной неравенства и несправедливо­сти, причиной нарушения мирового порядка. Перед нами пример парадоксального мышления шумеров, но одна часть этого парадокса была узаконена идео­логией на протяжении всей истории этой цивили­зации, другая же появлялась время от времени, в эпоху кризиса общественных отношений.

Текст, условно называемый «Наказание витязя Нинурты богом Энки», демонстрирует уже полное расхождение с шумерской системой ценностей. Здесь птица Анзуд — великая определительница судеб, хранительница царской жизни — превращается во вредителя, подобного Асагу. Она похищает у богов священные ME, но попадает в руки героя Нинурты. Нинурта, идущий со своей добычей к богу Энки, хочет оставить часть ME у себя, но всеведущий Эн­ки прекрасно знает о намерениях Нинурты. Герой приходит в Эреду и устраивает в городе дебош, заставляя всех богов прятаться по углам. Тогда Энки решает наказать его за хвастовство и за гордыню. Он вылепляет из глины черепашку, которая затем оживает и довольно ловко вырывает своими лапка­ми яму вблизи городских ворот. Нинурта падает в эту яму, и на ее краю тотчас же оказывается Энки. Он говорит, что никакая сила не поможет герою выбраться из ямы, потому что для этого нужен ра­зум. Текст о Нинурте и черепахе уже не содержит в себе ничего от древнего гимна — это притча юмо­ристического характера, высмеивающая грубую си­лу и прославляющая хитрость и разум.

Переходные тексты представляют собой, с фор­мальной точки зрения, первые шаги к молитве и притче, а в плане содержания — попытку повест­вования о частной жизни человека: о его самочув­ствии, работе, об интеллектуальной стороне его дея­тельности. Можно сказать, что индивидуальное и интеллектуальное в переходных текстах лучше все­го свидетельствует об изменении в системе ценно­стей человека послешумерской эпохи. Человек начинает жить своим домом и своим умом, чувство­вать личную ответственность за все, что происхо­дит с ним, с его семьей и страной. У него формиру­ется внутренняя речь, обращенная в глубину своего «я». И отсюда уже только один шаг от коллективно-внешней ритуальной словесности к личностно-внутренней религиозно-этической литературе. И этот шаг делают наследники шумерской культуры — вави­лоняне.

За рамками нашего повествования осталось еще много произведений шумерской словесности. Всего их известно около 400, но не все еще хорошо прочитаны и поняты исследователями. Кроме того, на­ша задача и не состояла в полном обзоре всех па­мятников шумерской письменности. Мы привели наиболее типичные образцы и попытались показать шумерский текст в динамике его формы и содержа­ния, поэтики и истории.