УДК 7(075.8) ББК 85.1О0.62к73 10 страница

Эта иллюзия «круга» падает под ударом нашего главного положения: деятельность направляется на объективный предмет в той мере, в какой он имеет биологический смысл для субъекта; однако деятельность осуществляется, реально сталкиваясь с зтнм предметом в его независимых от субъекта, объективных и устойчи­вых свойствах и иначе осуществиться не может. Следовательно, осуществляясь, деятельность не-остается сама собой, но изменя­ется в соответствии с реальным предметом, подчиняясь ему; а это изменение деятельности, порожденное ее встречей с объективным предметом, в свою очередь, неизбежно ведет к изменению и обогащению связанного с ней внутреннего, отражающего предмет состояния субъекта. Теперь предмет выступает для субъекта иначе, более адекватно. То, чем он стал для субъекта, сблизилось в результате этого процесса с тем, что он есть в действительности, объективно. Процесс снова может продол­жаться, но теперь он начнется уже с новой, более высокой точки

того пути, который в конечной своей перспективегведет к полному и адекватному отражению мира.

Выразим все это еще раз, иначе и грубее, воспользовавшись простейшим стримером.

Когда я протягиваю руку к предмету, то мое действие внутренне опосредствовано, определено моим представлением об

ПО

относительном местоположении данного предмета, о его размере, весе и т, д. Так, например, если этот предмет окажется более тяжелым, чем он представляется в моем сознании, то при первой попытке я вовсе не смогу его поднять. Однако мое действие в результате соприкосновения с предметом изменится. Посылается более сильный нервный импульс, рука сжимает этот предмет сильнее. Теперь действие осуществляется. Вместе с тем и пред­ставление о весе этой вещи перестраивается в моем сознании в соответствии с ее объективным весом26.

Итак, в этом простом факте обнаруживает себя двоякое противоречие. Во-первых, обусловленное изменчивостью и много­образием свойств внешней действительности противоречие между субъективным отражением объективных предметов и их реальны­ми свойствами. Это, однако, внешнее противоречие. Его констата­ция не ведет нас дальше выдвинутого Спенсером понимания развития как процесса «приспособления внутренних отношений к внешним». Во-вторых, в этом же факте это внешнее противоре­чие обнаруживает себя и как противоречие внутреннее — противоречие между обеими сторонами рассматриваемого нами единства психического отражения и деятельности субъекта .Дело в том, что деятельность вступает в соприкосновение не с отраже­нием предмета, а с реальным предметом. Пусть в мЪем представ­лении данный предмет весит всего несколько граммов, в то время, как в действительности он в десять раз тяжелее; тогда мое реальное действие по отношению к этому предмету, неправильно ориентированное моим представлением, должно будет для своего осуществления перестроиться соответственно объективным его свойствам, в результате чего возникнет несовпадение между моим, теперь реально осуществляющимся действием и моим представле­нием, так что последнее должно будет перестроиться, измениться.

Не следует, однако, думать, что такое изменение образа, представления, вообще отражения в сознании совершается плавно, тотчас же вслед за изменением деятельности, что субъективные состояния, отражающие действительность, лишены всякой инерции. Эти состояния, наоборот, обнаруживают — и необходимо должны обнаруживать — известную устойчивость, так что их перестройка как бы отстает от пластически изменяю­щейся действительности, а затем происходит скачкообразно. Этот момент и есть момент нового совпадения обеих сторон, приводя­щий к преобразованию самой деятельности, которая далее — а теперь уже на этом новом уровне — вновь и вновь изменяется, подчиняясь «сопротивляющейся» ей действительности.

Чтобы выразить эти отношения, мы начали с анализа простейшей психической деятельности. Именно поэтому они выступили в своей весьма общей и абстрактной форме. В этой общей форме они сохраняются на всем протяжении развития, хотя

*6 Сложные отношения, которые при этом возникают, детально выясняет в специальных экспериментах A. В, Запорожец,

и принимают на различных его ступенях качественно своеобразное выражение. Для того чтобы конкретизировать теперь эти отношения, конечно, недостаточно простых иллюстраций, но нужно исследовать процесс реального развития деятельности, развитие ее строения.

С другой стороны, только при этом условии раскроется и то, еще более общее соотношение, которое создает истинное внутрен­нее противоречие процесса развития, противоречие, которое лишь воспроизводится в отношениях, найденных нами пока только в отдельных актах, в отдельных «клеточках» психической деятельности. Это более общее соотношение и есть соотношение между отдельными актами деятельности и осуществляющими их механизмами — психофизиологическими функциями организма, с одной стороны, и типом строения деятельности в целом и соответствующим ему типом пскхнки —с другой.

lit РАЗВИТИЕ ПСИХИКИ В ЖИВОТНОМ МИРЕ

Два главных вопроса, нуждающихся в предварительном решении, неизбежно встают перед исследователем, подходящим к проблеме развития психики животных.

Первый, самый важный из них, это — вопрос о критерии, пригодном для оценки уровня психического развития. С точки зрения, свободной от сложившихся в зоопсиходогических исследо­ваниях традиций, решение этого вопрос;- кажется самоочевидным: если речь идет о развитии психики— споштва, выражающегося в способности отражения, то, следовательно таким критерием и должно быть не что иное, как развитие самого этого свойства, то есть форм самого психического отражения. Кажется очевидным, что существенные изменения и не могут состоять здесь ни в чем другом, кроме как в переходе от более элементарных форм психического отражения к формам более сложным и более совершенным. С этой независимой, пусть наивной, но зато,

несомненно, верной точки зрения весьма парадоксально должна выглядеть всякая теория, говорящая о развитии психики и вместе с тем выделяющая стадии этого развития по признаку, например, врожденности или индивидуальной изменяемости поведения, не связывая с данными признаками никакой конкрет­ной характеристики тех внутренних состояний субъекта, которые представляют собой состояния, отражающие внешний мир.

В современной научной зоопсихологии вопрос о том, какова же собственно психика, какова высшая форма психического отраже­ния, свойственная данной ступени развития, звучит как вопрос почти неуместный. Разве недостаточно для научной характери­стики психики различных животных огромного количества точно установленных фактов, указывающих на некоторые закономерно­сти поведения той или иной группы исследуемых животных? Мы думаем, что недостаточно, что вопрос о психическом отражении все же остается для зоопсихологии основным вопросом, а то, что

делает его неуместным, заключается вовсе не в том, что он является излишним, а в том, что с теоретических позиций современной зоопсихологии на него нельзя ответить. С этих позиций нельзя перейти от характеристики поведения к характери­стике собственно психики животного, нельзя вскрыть необходи­мую связь между тем и другим. Ведь метод (а это именно вопрос метода) лишь отражает движение, найденное в самом содержа­нии; поэтому если с самого начала мыслить мир поведения замкнутым в самом себе (а значит, с другой стороны, мыслить замкнутым в самом себе и субъективно психический мир), то в дальнейшем анализе невозможно найти никакого перехода между ними.

Таким образом, в проблеме развития психики полностью воспроизводит себя то положение вещей, с которым мы уже встретились в проблеме ее возникновения. Очевидно, и принципи­альный путь преодоления этого положения остается одинаковым здесь и там- Мы не будем поэтому снова повторять нашего анализа. Достаточно указать на конечный вывод, к которому мы пришли: состояния субъекта, представляющие собой опреде­ленную форму психического отражения .внешней объективной действительности, связаны внутренне-закономерно и, следователь­но, необходимо — с определенным же строением деятельности. И наоборот, определенное строение деятельности необходимо связано, необходимо порождает определенную форму психическо­го отражения. Поэтому исследование развития строения деятель­ности может служить прямым и адекватным методом исследова­ния развития форм психического отражения действительности.

Итак, мы можем не обходить проблемы и поставить вопрос о развитии психики животных прямо, то есть именно как вопрос о процессе развития психического отражения мира, выражающе­гося в переходе ко все более сложным и совершенным его формам. Соответственно основанием для различения отдельных стадий развития психики будет служить для нас то, какова форма

психического отражения, которая на данной стадии является высшей, . .

Второй большой вопрос, который нуждается в предваритель­ном решении, это — вопрос о связи развития психики с общим ходом биологического развития животных.

Упрощенное, школьное и по существу своему неверное представление об эволюции рисует этот процесс как процесс линейный, в котором отдельные зоологические виды надстраива­ются один над другим, как последовательные геологические пластьь Это неверное и никем не защищаемое представление, однако, необъяснимым образом проникло в большинство зоопси-хологических теорий. Именно этому представлению мы во многом обязаны и выделению в качестве особой генетической стадии, пресловутой стадии инстинкта, существование которой доказыва­ется фактами, привлекаемыми почти исключительно из наблюде­ний над насекомыми, пауками и, реже,— птицами. При этом

игнорируется самое важное, -а' именно, что ни одно из этих животных не представляет основной линии эволюции, ведущей к высшим ступеням зоологического развития — к приматам и человеку; что, наоборот, эти животные не только представляют собой особые зоологические типы в обычном смысле этого слова, но что им свойственны и особые типы приспособления к среде, глубоко своеобразные и заметным образом не прогрессирующие; что никакой реальной генетической связи, например, между насекомыми и млекопитающими вообще не существует, а вопрос о том, стоят ли они «ниже# или «выше», например, первичных хордовых, биологически неправомерен, ибо любой ответ будет здесь иметь совершенно условный смысл. Что представляет собой более высокий уровень биологического развития — покрытосе­менные растения или инфузория? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы его нелепость сразу же бросилась бы в глаза: прежде всего это представители качественно различных типов приспособления, различных типов жизни — жизни растительной и жизни животной; можно вести сравнение внутри этих типов, можно сравнивать сами эти типы жизни, но невозможно сравнивать между собой отдельных конкретных представителей этих различных типов. То, что выступает здесь в своем грубом

и обнаженном виде, принципиально сохраняется при любом «прямолинейном» сопоставлении, игнорирующем реальные генети­ческие связи, реальную генетическую преемственность видов.

Именно а зоопсихологии это особенно важно подчеркнуть, потому что, если сравнительно-анатомическая или сравнительно-физиологическая точка зрения вносит с собой достаточную определенность и этим исключает ложные сближения, то, наоборот, традиционный для зоопсихологии способ рассмотрения фактов неизбежно провоцирует ошибки. Слепого следования за генетико-морфологическон или генетико-физиологической класси-' фикацией, вытекающего из идеи «структурных» или «функцио­нальных (то есть физиологических) критериев психики, здесь еще недостаточно, ибо, как мы уже много раз подчеркивали, прямого совпадения типа строения деятельности и морфологиче­ского или физиологического типа не существует.

Именно отсюда рождается так-называемый психологический «парадокс» простейших1. В чем собственно состоит этот мнимый парадокс? Его основу составляет следующее противоречие: морфологический признак, признак одноклеточности, объединяет соответствующие виды в единый зоологический тип, который действительно является именно как морфологический тип более простым, чем тип многоклеточных; с другой стороны, деятель­ность, возникающая в развитии этого простейшего типа, является относительно сложной. Конечно» в действительности никакого

1 Ruyer R. Le paradoxe de ГагшЬе // Journal de psychologic, 1938. P. 472; Crow #. The Protista as the Primitive Forms of Life//Scientia, 1933. V, LIV.

разрыва между деятельностью и ее анатомической основой и здесь нет, потому что внутри данного простейшего общего морфологиче­ского типа мы наблюдаем огромное, хотя и весьма своеобразное, усложнение анатомического строения. С каждым новым шагом s развитии исследований морфологии одноклеточных принцип «малое — простое» все более и более обнаруживает свою несостоятельность, как и лежащие в его научной основе теоретические попытки обосновать физическую невозможность сложного строения микроскопических животных (А, Томпсон), попытки, порочность крторых состоит уже в том, что 'все рассуждение ведется с точки зрения интермолекулярных процес­сов и отношений, в то время как в действительности мы имеем в этом случае дело с процессами, и отношениями также и интрамо­лекулярными. Насколько можно об этом судить по первоначально полученным данным, развитие новой техники электронной микро­скопии еще более усложнит наши представления о строении одноклеточных. «В термине «простейшие»,— писал лет двадцать тому назад В. Вагнер,— заключено больше иронии, чем правды», В наше время еще легче понять всю справедливость этого вывода.

Путь развития, отделяющий гипотетических первобытных монер или даже первичных броненосцев от ресничных инфузорий, конечно, огромен и нет ничего парадоксального в том, что у этих высших представителей своего типа мы уже наблюдаем весьма сложную деятельность, осуществляющую по-видимому опосред­ствованные отношения к витально значимым свойствам среды, деятельность, необходимо предполагающую, следовательно, нали­чие внутренних состояний, отражающих воздействующие свойства в их связях, то есть согласно нашей гипотезе, наличие состояний чувствительности. Нет ничего, конечно, парадоксального и в том, что, переходя к многоклеточным животным, более высоким по общему типу саоей организации, .мы наблюдаем на низших ступенях развития этого типа, наоборот, более простую «до-психическую» жизнь, более простую по своему строению деятель­ность. Чтобы сделать это очевидным, достаточно указать, например, на тип губок, у которых, кстати говоря, ясно выражена и главная особенность примитивного типа деятельности низших многоклеточных, а именно — подчеркнутая завтономика» отдель­ных реакций2.

Мы подробно остановились на этом сложном соотношении, так как мы встречаемся с ним на всем протяжении развития, причем его игнорирование неизбежно ведет к ошибочным умозаключени­ям. Конечно, мы не сможем вовсе отказаться от сближений, выходящих за пределы реальной генетической преемственности видов, хотя бы уже потому, что в изучении деятельности палеонтологический метод вовсе не применим и мы должны будем

2 McNair G. Т. Motor Reactions of the Fresh-water Sponge Ephydatia fli-Viatilis // ВЫ. Bulletin, 1923, 44. P. 153.

П5

иметь дело только с современными видами животных; но в этом и нет никакой необходимости — достаточно избежать прямых

генетических сближений да).....тх, относящихся к представителям

таких зоологических типов, которые представляют различные, далеко расходящиеся между iiouuii линии эволюции.

Мы должны, наконец, сделать и еще одно, последнее

предварительное замечание.

Подходя к изучению процесса развития психики животных с точки зрения задачи наметить главнейшие этапы предыстории психики человека, мы естественно ограничиваем себя рассмотре­нием лишь основных генетических стадий, или формаций, характеризующихся различием общей формы психического отра­жения; поэтому наш очерк развития далеко не охватывает ни всех типов, ни всех ступеней внутри каждой данной его стадии.

Мы видели, что возникновение чувствительности живых организмов связано с усложнением их жизнедеятельности. Это усложнение заключается в том, что выделяются процессы внешней деятельности, опосредствующие отношения организма к свой­ствам среды, от которых непосредственно зависит сохранение и развитие его жизни. Именно с появлением раздражимости к этим, опосредствующим основные витальные свойства орга­низма, воздействиям связано появление и тех специфических внутренних состояний организма — состояний чувствительности, ощущений, функция которых заключается в том, что они с большей или меньшей точностью отражают объективные свойства среды в их связях.

Итак, главная особенность деятельности, связанной с чувстви­тельностью организма» заключается, как мы уже знаем, в том, что она направлена на то или иное воздействующее на животное свойство, которое, однако, не совпадает с теми свойствами, от которых непосредственно зависит жизнь данного животного. Она определяется, следовательно, не отдельно взятыми или совместно воздействующими свойствами среды, но их отношением.

Мы называли такое отражаемое животным отношение воздей­ствующего свойства к свойству, удовлетворяющему одну из его биологических потребностей, инстинктивным смыслом того воздей­ствия, на которое направлена деятельность, то есть инстинктив­ным смыслом предмета.

Что же представляет собой такая деятельность в своей простейшей форме, и на каком конкретном этапе развития жизни она возникает?

Исследуя условия перехода от явлений простой раздражимо­сти к явлениям чувствительности, то есть к способности ощущения, мы вынуждены были рассматривать простейшую жизнь в ее весьма абстрактной форме. Попытаемся теперь несколько конкретизировать наши представления.

Обычное наиболее часто приводимое гипотетическое изображе­ние первоначального развития жизни дается примерно в такой схеме (по М. Ферворну, упрощено):

Рис. 6

]

Таким образом, уже на низших ступенях развития жизни мы встречаемся с ее разделением на два главнейших общих ее типа: на жизнь растительную и жизнь животную. Это и рождает первую специальную проблему, с которой мы сталкиваемся: проблему чувствительности растений.

Существуют ли ощущения у растений? Этот вопрос, часто отвергаемый, и отвергаемый без всяких, в сущности, оснований, является с нашей точки зрения совершенно правомерным. Современное состояние фактических знаний о жизни раститель­ных организмов позволяет полностью перенести этот вопрос из области фехнеровских фантазий о «роскошно развитой психиче­ской жизни растений» на почву точного конкретно-научного исследования.

Мы, однако, не имеем в виду специально заниматься здесь этой проблемой; ее постановка имеет для нас прежде всего лишь то значение, что, рассматривая ее с точки зрения нашей основной гипотезы о генезисе чувствительности, мы получаем возможность несколько уточнить и развить эту гипотезу. При этом мы должны раньше всего поставить вопрос о раздражимости растений, так как только на высших ступенях развития раздражимости возможен переход к той ее форме, которую мы называем чувствительностью.

Два основных факта, важных в этом отношении, можно считать установленными* Первый из них — это факт раздражимо­сти, t по. крайней мере высших, растений по отношению к доста­точно многочисленным воздействиям, общим с теми воздействия-

ми, которые способны вызвать реакцию также и у большинства животных: это температурные изменения, изменения влажности, воздействие света, гравитация, раздражимость по отношению к газам, к некоторым питательным веществам» наркотикам и, наконец, к механическим раздражениям. Как и у животных, реакции растений на эти воздействия могут быть положительными или негативными. В некоторых случаях пороги раздражимости растений значительно ниже порогов, установленных у животных; например, X, Фулер (1934) приводит величину давления, достаточную для того, чтобы вызвать реакцию растения, равную 0,0025 м,г.

Другой основной факт заключается в том, что, хотя чаще всего раздражимость растений является диффузной, в некоторых случаях мы все же можем уверенно выделить специализированные зоны и даже органы раздражимости, а также зоны специальной реакции. Значит существуют и процессы передачи возбуждения от одних зон к другим. (...)

Уже в прошлом столетии был поставлен вопрос о приложимости к растениям закона Вебера (М. Массар, 1888), Дальнейшее развитие исследования подкрепило возможность выразить отноше­ние между силой раздражения (степень концентрации вещества в растворе, сила света) и реакцией растения (П. Парр, 1913, П. Старк, 1920)3.

Если к этим данным присоединить тот, уже указанный нами выше факт, что жизнедеятельность высших растений осуществля­ется в условиях одновременного.. "действия многих внешних факторов, вызывающих соответствующую сложную реакцию, то принципиально можно допустить также и наличие у них раздражимости по отношению к воздействиям, выполняющим функцию соотнесения организма с другими воздействующими свойствами, то есть наличие опосредствованной деятельности, а следовательно, и чувствительности. (...)

Итак, с точки зрения развиваемой нами гипотезы о генезисе чувствительности наличие чувствительности, в смысле способно­сти собственно ощущения, у растений допущено быть не может. Вместе с тем, некоторые растения, по-видимому, все же обладают некой особой формой раздражимости, отличной от ее простейших форм. Это — раздражимость по отношению к таким воздействиям, реакция на которые посредствует основные витальные процессы растительного организма. Своеобразие этих отношений у растений, по сравнению с подобными же отношениями у животных, состоит, однако, в том, что в то время как у последних эти отношения и связанные с ними состояния способны к изменению и развитию,

Литература вопроса по фитопсихологии весьма велика, даже если отбро­сить собственно фитофнзиологнческие исследования реакций, как, например, цитированные выше исследования Г. Молиша и др+, Франса указывает на Марциуса и на первых авторов, поставивших проблему фитопсихолопш. Последующие исследования принадлежат М. Массару (1888)» Т. Ноллю (1896), Г. Гоберланд-ту (1901). Более новую литературу см+: Fuller И. I. Plant Behavior // The. journal of general Psychology. 193*4. V. XT. № 2, P. 379.

в результате чего они выделяются и начинают подчиняться новым специфическим закономерностям,—у растений эти отношения хотя и возникают, но не способны к развитию и дифференциации; разделение воздействующих свойств, обозначенных нами символа* ми а и at возможно и у растения, но нх несовпадение, несоответ­ствие не разрешается в его деятельности, и эти отношения не могут стать отношениями, порождающими развитие соответствующих им внутренних состояний.

Из этого вытекают два вывода. Во-первых, тот вывод, который мы можем сделать в связи с самой проблемой чувствительности у растений. Очевидно, мы не можем говорить о чувствительности растений, но лишь как о чувствительности совершенно особого типа, столь же отличающегося от собственной чувствительности, то есть от чувствительности животных, сколь и сама их жизнедеятель­ность отличается по своему типу от жизнедеятельности животных. Это, конечно, не исключает необходимости все же различать у растений явления чувствительности и явления раздражимости; наоборот, нам кажется» что применительно к высшим растениям это различие сохраняет некоторое значение и может быть еще сыграет в дальнейшем свою роль в проблеме воспитания их функциональных способностей.

Второй вывод, который может быть сделан из рассмотрения проблемы чувствительности растений, относится к чувствительно­сти животных и той деятельности, в которой она формируется. Своеобразие фиточувствительности объясняете как мы это пытались показать, особым характером жизнедеятельности расте­ний. Чем же отличается от нее с точки зрения рассматриваемой проблемы деятельность животного? Мы видим ее специфическое отличие в том, что животное способно к активным, отвечающим его потребностям движениям—движениям, описанным нами как движения «пробующие» или поисковые», то есть к такой деятельности, в которой и происходит соотнесение между собой воздействующих на организм свойств действительности. Только такая деятельность может быть подлинно направленной, активно находящей свой предмет. Движение зеленого растения к свету также, разумеется, направлено, однако никогда растение не изгибает своего стебля то в одну, то в другую сторону до тех пор, пока оно наконец не окажется в лучах солнца; но даже инфузория, испытывая недостаток в пищевом веществе, ускоряет свое

движение и меняет его направление, а гусеница, уничтожившая последний лист на ветке дерева, прекращает свое «фототропиче­ское» восхождение, спускается вниз и принимается за поиск нового растения, который кончается иногда далеко за пределами данного участка сада. Не всегда, конечно, это — движение перемещения; иногда это только движение органа — антенны, щупальца; впоследствии — это почти незаметное внешне движение.

С точки зрения выдвигаемого нами критерия наличие простейших ощущений может быть признано у тех животных, деятельность которых: 1) может быть вызвана воздействием того

типа, который мы символически обозначим буквой а; 2) направле­на на это воздействие и 3) способна изменяться в зависимости от изменения отношения а:а.

Обращаясь к фактическим данным, мы имеем все основания предполагать, что этими признаками обладает уже деятельность высших одноклеточных животных (ресничные инфузории). Впро­чем, для того, чтобы судить об этом с полкой основательностью, были бы необходимы данные специальных экспериментальных исследований, которыми мы располагаем. (...)

Впрочем, нас интересует сейчас не столько вопрос о том, у каких именно животных из числа существующих ныне видов мы впервые находим наличие чувствительности, сколько вопрос о том, что предоставляет собой ее простейшая форма и какова та деятель­ность, с которой она внутренне связана.

На низших ступенях развития животного мира мы вправе предполагать существование лишь немногих, весьма мало диффе­ренцированных органов чувствительности, а соответственно и су­ществование лишь весьма диффузных ощущений, по-видимому, возникающих не одновременно, но сменяющих одно другое, так что их деятельность в каждый данный момент определяется всегда одним каким-нибудь воздействием. Отсюда и возникает впечатле­ние машинообразности их поведения. Присмотримся, например, к известным фактам поведения планарии по отношению' к свету, Как только планарня оказывается под давлением воздействия света, она начинает двигаться параллельно распространяющимся лучам; изменим направление света, и ее путь тотчас же изменится; но мы можем повторить этот опыт еще и еще раз, движение планарии будет столь же послушно следовать за направлением лучей*. Геометрическая точность, кажущаяся машинообразность подобного поведения не должна вводить нас в заблуждение. Она объясняется именно элементарностью чувствительности животно­го, а отнюдь не автономностью и автоматичностью его двигатель­ных реакций. Движения выступают и здесь как подчиненные элементы единой простой деятельности, определяющейся в своем целом тем предметом, по отношению к которому она направлена, то есть биологическим инстинктивным смыслом для животного соответствующего воздействия. Выше мы пытались показать это экспериментально установленными фактами изменчивости, при­способляемости деятельности животных, принадлежащих к данно­му зоологическому типу. Теперь мы можем присоединить к этому некоторые физиологические основания. Так, О. Ольмтедом (1922) и К* Леветцовым (1936) было показано, что у червей существует сложная иерархизация двигательных реакций5. По­следний из указанных авторов описывает у лентопланн и других

4 Опыты КпЬп'а, по: Hempetrnann. Tierpsychologie, 1926r. S, 146.

1 Ottntead О. М. The Role of the Nervous System in the Locomotion of certain Marine PoJychads // Journal of Experimental Zoology, 1922, V. 36, P, 57; wn Levalzow K. G. Beirrage zur Reiiphysiologie der Polychaden Strudewarmer // Zeitschrift Jiir verglekhende Physiologic XXIU, 5, 1936, S, 721,

Poiychadae три уровня движений: уровень цилиаркых движений (Bewegung durch alien), прямо не зависящих от каких бы то ни было центров иннервации, далее — уровень движений мускуль­ных, .иннервируемых нервными узлами, и, наконец,—уровень движений, которые автор называет Ориентированными, поляризо­ванными и спонтанными (orientiert, polarisiert, spontan); послед­ние зависят от цереброидных центров, координирующих поведение в целом. Таким образом, у этих представителей червей принцип общей координированное™ деятельности выступает как уже ясно оформленный анатомически; очевидно, он сохраняется и у более примитивных животных, принадлежащих к данному зоологическо­му типу. Важнейший же факт состоит здесь в том, что процессы на этом высшем для данного вида уровне имеют простейший тип афферентации, и при этом чем ниже опускаемся мы по лестнице развития, тем непосредственнее, тем ближе связь координирующе­го центра с соответствующим «командующим» органом чувстви­тельности. Л. Бианки, опираясь на данные Пуши и Энгельмана, указывает, что у планарий группы клеток, которые можно рассматривать как рудиментарный мозг, одновременно являются и органом светочувствительности6. Таким образом, эти данные, еще раз и с другой стороны подтверждают то положение, что деятельность низших животных координируется в целом и при этом координируется на основе элементарной (здесь — в смысле «элементной») чувствительности.

Резюмируя, мы можем прийти, следовательно, к тому выводу, что деятельность животных на низших ступенях развития характеризуется тем, что она отвечает отдельному воздействую­щему свойству (или — в более сложных случаях —г совокупности отдельных свойств) в силу существующего отношения данного свойства к тем воздействиям, от которых зависит осуществление