УДК 7(075.8) ББК 85.1О0.62к73 7 страница

* Buytendijk F. J. Psychologie des animaux, 1928. P. 209; Id: Vue sur la psychologic animal, 1930.

У собаки, принадлежащей к числу «охотников-преследовате* лей», иная способность научения, чем у кошки, которая является «охотником-тшджидателем»; у рыб, ведущих надонный образ жизни, опять-таки иная способность научения, чем у рыб, питающихся у поверхности воды; даже лягушки-поджидатели отличаются в этом отношении от ж а б-преследователей. Поэтому-то общее правило, что индивидуальное приспособление происхо­дит в меру инстинкта, так же верно, как и обратное правило, что проявление инстинкта происходит в меру индивидуального приспособления.

Во-вторых, основание, которое заставляет отказаться от противопоставления врожденного инстинктивного поведения пове­дению, индивидуально приобретаемому, заключается в том, что оно несостоятельно с генетической точки зрения, то есть якобы отражающее последовательную смену форм деятельности: прежде деятельности полностью врожденной, потом — формирующейся в индивидуальном опыте.

Верно, конечно, что чем выше поднимаемся мы по лестнице биологического развития, тем — в общем — все более сложные формы принимает приспособление животных к среде, тем все более «научаемым» делается их поведение* Но может ли быть этот процесс адекватно представлен как результат перехода от неизменяющегося, целиком врожденного поведения к поведению, индивидуально формирующемуся? Если даже мы внесем в это положение известное ограничение, если мы будем говорить только о преимущественной роли тех или других процессов, оно все же несостоятельно. Ибо наиболее яркое и лолное выражение преимущественно видового поведения мы находим, бесспорно, у насекомых, то есть у такого зоологического типа животных, через который как раз не проходит основная линия биологической эволюции и который принадлежит, наоборот, одной из побочных ее ветвей, представляя как бы тупик развития. С другой стороны, разве насекомые обладают меньшей способностью к научению, чем, например, черви или даже низшие хордовые? Факты показывают обратное10. Но ведь именно так должно было бы быть, если бы преобладание преимущественно видового поведения обозначало собой вместе с тем и более низкую ступень развития способности к научению. Достаточно одного этого примера, чтобы понять, что подобное генетическое противопоставление стоит в вопиющем противоречии с реальным положением вещей и может быть допущено только при условии полного игнорирования конкретных зоопсихологических данных о действительном ходе развития поведения в животном мире.

Это противопоставление в такой же мере противоречит и современной эволюционной физиологии. Мы не можем удовлет-

10 Достаточно сравнить, например, между собой „данные опытов Йерк- (1.1л Хнка с научением земляного черая ё Т-оЛрязном лабиринте и данные опытов Бете или Шнейрлн с научением насекомых. .

7ft

ворительно представить себе физиологически образование врож­денных схем или координации движений иначе, чем допустив существование генетически первичной диффузности и пластично­сти реакций. «И в филогенетически древних отделах ц. н. см например, в спинном мозге, мы когда-то имели диффузную волевую реакцию всей мозговой массы на раздражение и в резуль­тате недифференцированные суммарные реакции всего мышечно­го прибора». «Готовые координационные отношения, с которыми мы родимся, образовались в течение тысячелетий по тем же основным законам, по которым образуются новые условный-координационные отношения в течение недель, а иногда и дней, и часов в нашей индивидуальной жизни»,— пишет Л. А, Орбели11,

Итак, ступени инстинктов, то есть ступени поведения, полно­стью наследственно предопределенного, стереотипного и не способного адаптироваться, как начальной ступени развития не существует, Не существует поведения, не способного индивиду­ально (онтогенетически) изменяться под влиянием воздействия внешних условий и на более высоких ступенях биологической эволюции. Врожденное поведение не может противопоставляться поведению, индивидуально (онтогенетически) адаптирующемуся. Понятие инстинкта в том его содержании, которое вкладывается в него Бюлером и другими сторонниками выражаемых им взглядов, не соответствует никакой реальности. Понятие ин­стинкта нельзя связывать с представлением об онтогенетической неизменяемости поведения.

Мы подробно остановились на проблеме врожденного неизме­няющегося поведения как начальной ступени развития в связи с тем, что от того или иного ее решения зависит и решение вопроса о характеристике следующей, более высокой, по Бюлеру, ступени поведения — ступени индивидуально изменяющегося поведения, ступени дрессуры.

Отрицая существование индивидуально изменяющегося пове­дения на начальной ступени развития, мы тем самым отвергаем, разумеется, и возможность признать факт индивидуального научения в качестве признака, специфического для следующей, более высокой, ступени эволюции. Мы хотим, однако, подойти к вопросу со всей осторожностью. Может быть> понятие навыка, дрессуры ограничивается и уточняется теорией «трех ступеней» так, что при более пристальном рассмотрении оно оказывается прямо не совпадающим с широко понимаемым научением? Может быть, речь идет не о всяком научении, но о некой специальной его форме, о научении, стоящем в особом отношении к видовому поведению? Некоторые данные для такого понимания можно найти у отдельных авторов, трактующих проблему навыка, в частности у Е. Торндайка; никакие, однако, генетические выводы

[i [)\юели JL А Об эволюционном принципе в физиологии // Природа, 1933. С. 80.

7ft

из этих данных обычно не делаются, и бюлеровская интерпретация развития остается непоколебленной.

Иллюстрируя образование навыков фактами индивидуального изменения поведения в общеизвестных опытах с обходом препятствия у рыб, выбором зерен курицей, дрессировкой собак и проч., Бюлер рассматривает этот процесс как «смягчение косности инстинкта». Его главным положением остается все то же противопоставление: косность, неизменяемость — лабильность, индивидуальная приспособляемость. «Щенок родился с ин* стинктом охоты, но ни в коем случае не с таким, как, например, паук, который раз навсегда прикован к одному неизменяющемуся способу охоты... Его инстинкт действует только тогда, когда все идет в предусмотренном порядке. Собака же наоборот научаема.,. Дрессура работает над капиталом ее инстинктивных способов, подавляя одно, развивая другое и создавая новые сочетаниям12.

Чтобы оправдать идею дрессуры как прогрессивной и прогрес­сирующей способности животных, Бюлер продолжает отвлекаться от реального соотношения фактов и выстраивает мнимую лестницу все более легкого научения. Так, самую низкую ступеньку на этой лестнице занимают, по мнению Бюлера, насекомые, ступенькой выше стоят рыбы, еще выше — амфибии и т. д.13 Мы не сочувствуем идее чисто количественного сравнива­ния, но если все же последовать в этом за Бюлером и встать на точку зрения оценки уровня развития поведения животных по большей или меньшей способности их к дрессировке, то оказыва­ется, что лестница, выстроенная им в соответствии с упрощенными школьными представлениями о ходе эволюции животных, опроки­дывается при первом же соприкосновении с фактами.

Приведем только некоторые данные. Так, насекомые (Foronica incerta) научаются проходить сложный лабиринт с 7 возможно­стями выбора (тупики) после 30 опытов (Schneirlat 1933); более же легко, согласно мнению Бюлера, обучаемые рыбы (золотой карп) примерно в тех же условиях — в лабиринте Иеркса — не снижают ошибок даже после 360 опытов (Кашкаров, 1928). Ракообразные {Cambarus affinis) в лабиринте с одной возможно­стью выбора научаются после 60 опытов (Yerkes and Guggins, 1903), для научения же амфибий (лягушка) в лабиринте, представляющем также всего одну возможность выбора, требу* ется 100—120 опытов, то есть процесс идет у них почти в два раза медленнее. На основании сравнения данных эксперимента с рыба­ми, амфибиями и птицами Бойтендейк приходит к следующему парадоксальному выводу: вопреки обычному мнению, в филогене­тическом ряду поступенного развития способности научения не существует14.

' ВШег К. Die. geistige Erttwickiung/Zweite Auflage, 192L S. 5. lA Buhter К Указ. соч. С. 6.

м Доклад на 3-м годичном собрании нидерландских физиологов, Амстер дам, 1917 // Arch. Neerl., I920. P. 149.

Со столь крайним выводом согласиться, разумеется, невозмож­но. Дело не в том, что способность научения в процессе биологиче­ского развития не прогрессирует, но в том, что при сопоставлении между собой экспериментальных данных, полученных у ныне существующих животных, мы сравниваем между собой конечные члены эволюционных рядов, эволюционировавшие независимо друг от друга, а не последовательные члены одного и того же филогенетического ряда (А. *Н, Северцев) и отвлекаемся от «застойности», характерной именно для конечных членов эволю­ции15. Этого, конечно, не может не учитывать Бойтендейк, и поэтому мы склонны отнести вывод, к которому он приходит, главным образом, за счет его общетеоретических позиций, решительно чуждых тем идеям, которые лежат в основе нашей работы. При чисто физическом подходе к научению имеющийся здесь действительный прогресс естественно маскируется. Поэтому экспериментальные данные, собранные в большом количестве представителями физиологического направления в зоопсихологии,

показывают, наоборот, что на более высоких ступенях эволюции межвидовое сравнение протекания процесса научения не дает почти никаких формальных различий: кривые, полученные в соответственно уравненных условиях, даже у весьма различных видов легко налагаются одна на другую. В результате некоторые авторы пришли к идее взаимного сведения кривых научения, полученных не только у высших животных, но также у животных и человека16. Это, конечно, совершенно искусственные попытки. Они, однако, характерны для той линии изучения навыков, которая до последнего времени господствовала в зоопсихологии. Пытаясь разработать вопрос об образовании навыков в точных экспериментах, большинство исследователей трактовали их фи­зиологически, тщательно изолируя исследуемый процесс от якобы затемняющих его влияний биологических и психобиологических факторов. Таким, образом, проблема навыка превращалась все более в проблему лабораторной аналитической физиологии, в проблему «механизмов», в то время как та биологическая деятельность, которая осуществляется этими механизмами, есте­ственно, оставалась в тени. Это приводило к двоякому результату: с одной стороны, к новому искусственному противопоставлению научения так наз. высшим процессам, то есть интеллекту, а вместе с тем — совершенно парадоксально — к почти безграничному расширению понятия навыка. К последнему мы должны будем еще возвратиться; поэтому сейчас мы подчеркнем только первый момент, послуживший одним из оснований для выделения третьей ступени в развитии поведения животных — ступени интеллекта. Проблема интеллекта как определенной ступени развития

15 Северцев А И, Эволюция и психика, 1922.

16 Hicks К, Сагг И. Human Reaction in a Maze // Journ. of Animal Behavior, 1920. Цит. по: КШог J. К A survey of Science of Psychology, 1933. P. 27K

поведения стоит совершенно особо, При переходе к интеллекту животных Бюлер, как и другие авторы, примыкающие к тем же взглядам, изменяют первоначально избранному ими пути: объ­ективный поведенческий анализ неожиданно уступает место рассмотрению поэедения с точки зрения внутренних психических процессов. Здесь, в интеллекте, говорит Бюлер,— «основное — то, что трудность, представляемая новым положением, преодолева­ется не внешними приемами, не разнообразными попытками, но, очевидно, внутренним {психофизическим) процессом». Итак, теперь выступают на сцену новые понятия — переживание, представление, Бюлер спешит оговориться: при переходе к ступени интеллекта все же нет никакого разрыва с прежним. Только «маленький прогресс в жизни представлений — вот и все, что отличает эту ступень от предшествующей17. Если это так, то тем яснее тогда выступает разрыв в самом подходе автора к фактам и тем менее он оправдан: ведь до сих пор ни о какой «жизни представлений (Vorstellungsleben) не было и речи, все рассмат­ривалось лишь под углом зрения механизмов поведения.

Эта непоследовательность в анализе — введение нового, субъ­ективно психологического критерия — определяется исторически: она отражает собой столкновение двух подходов, двух путей в зоопсихологии — пути «снизу» — пути бихевиоризма и пути «сверху» — от общепсихологических проблем, по которому шло исследование Кёлера, послужившее главным основанием для окончательного выделения ступени интеллекта.

Старые антропоморфические толкования по самой своей сущности исключали возможность плодотворного сравнительного анализа психики животного и человека; наделяя человеческими чертами психику животных, они тем самым закрывали перед собой возможность исследования развития, сводя его к количе­ственным изменениям и несущественным для понимания природы человеческой психики трансформациям. Поэтому бихевиористиче-ские воззрения в зоопсихологии явились большим шагом вперед; они принесли за собой традицию строго научного исследования. Им, однако, недоставало подлинно психологического понимания, подлинно психологической апперцепции фактов, для них был закрыт путь нисхождения вниз от человека, без которого невозможен и процесс восхождения от психической деятельности животных к психике человека. До последнего времени все попытки бихевиористов перейти к человеку ограничивались простым толкованием психологических фактов на основе чисто гипотетиче­ского допущения принципиальной сводимости психических про­цессов к основным физиологическим механизмам поведения высших животных, что приводило наиболее последовательных из них к совершенно парадоксальным с точки зрения психологии выводам. Даже у наиболее серьезных авторов проблемы психоло-

17 Buhter К. Указ, соч. С. 33. 82

гии человека были совершенно безнадежно поставленными; достаточно* например, вспомнить о классификации Уотсона, согласно которой процессы мышления попадают в ту же рубрику, относятся к тому же классу явлений, что и условные слюнные рефлексы|а.

В противоположность обоим этим направлениям совершенно новые перспективы генетического психологического исследования открыли работы В. Кёлера19 и последовавших за ним авторов.

Нередко главную заслугу В, Кёлера в исследовании интеллек­та человекоподобных обезьян видят в том, что он впервые научно показал наличие у этих животных таких форм поведения, которые не могут быть непосредственно сведены к действию примитивных физиологических механизмов — образованию условных рефлексов или навыков. Действительно, попытки интерпретации фактов, полученных Кёлером, с точки зрения «навыковойа теории представляются весьма сомнительными; обычно такие интерпрета­ции удаются только ценой явных погрешностей против самой той теории, с точки зрения которой дается объяснение. Впрочем, та утомительная и часто плоская полемика, которая до сравнительно недавнего еще времени велась с этой стороны вокруг исследова­ний Кёлера, в сущности, уже утратила свое значение, с одной стороны, под влиянием тех сдвигов, которые мы можем констати­ровать в позициях бихевиоризма, а с другой стороны,— под влиянием все возрастающего потока зоопсихологических данных, значительно подкрепивших первоначально добытые Кёлером экспериментальные факты, (.„)

Эти факты, и прежде всего факты, установленные самим В. Кёлером, были добыты с целью выделить интеллектуальные процессы в возможно более чистом виде, тщательно изолировав их от процессов образования двигательных навыков, В известкой степени это, несомненно, удалось сделать. Но это не решило проблему, а только поставило ее.

Центральную трудность представило здесь определение интел­лекта и, следовательно, вопрос о его критерии. Поэтому первоначально главная аргументация своеобразия интеллектуаль­ного поведения человекоподобных обезьян лежала в описании фактов, а не в их теоретическом анализе.

Кёлер указывал, как известно, следующие моменты, специфи­ческие для интеллекта: 1) способность действия осуществляться в соответствии с объективной структурой ситуации внезапно, без предварительного процесса «проб и ошибок» и вне зависимости от опыта, то есть автохтонно, 2} запоминание возникшего решения раз и навсегда и 3) его способность воспроизводиться,, соответ­ственно модифицируясь, в любой другой ситуации, сходной, но не

тождественной с той ситуацией, в которой оно первоначально возникло (перенос найденного решения).

18 Watson J. a Psychology from the Standpoint of a Behaviorist. 1919,

19 Kohler W> InteHigenzprufungen an Menschenaffen. 1921.

Выделение этих моментов в качестве признаков интеллекта, несомненно, оправдано экспериментальными фактами, полученны­ми Кёлером. Достаточно, однако, выйти за пределы этих фактов н поставить проблему генетически, чтобы они оказались поко­лебленными, поколебленными именно в качестве критерия ступени интеллекта в развитии поведения животных. При этом особенно ясно обнаруживает свою несостоятельность та теоретическая интерпретация, которую дает нам Кёлер.

Для того чтобы выяснить главные противоречия, с которыми сталкивается понимание интеллекта, выдвинутое Кёлером, доста­точно хотя бы бегло проследить дальнейшее развитие теоретиче­ских и экспериментальных исследований по двум линиям — по линии разработки проблем, поставленных изучением интеллекта, и по линии разработки проблемы навыков.

Обратимся прежде к основному теоретическому положению Кёлера. Впечатление разумности, интеллектуальности поведения мы получаем вследствие его осмысленности; ко осмысленность поведения есть не что иное, как его структурность, т. е. его соответствие структуре объективной ситуации. Таким образом, для Кёлера самая общая характеристика интеллектуального поведения обезьян заключается в структурном его характере. Структурность остается вместе с тем и единственным теоретиче­ским объяснением особенностей поведения антропоидов 2<\ Одна­ко, как об этом писал в свое время Л. С. Выготский31, против объяснения поведения его структурностью говорит целый ряд соображений. Важнейшее из них заключается в том, что этот принцип сделался универсальным для гештальтпсихологии и с оди­наковыми основаниями привлекается ею как для объяснения интеллектуальной деятельности, так и для объяснения навыков и даже врожденного видового поведения животных. Очевидно, что тем самым принцип этот оказывается решительно негодным для раскрытия того особенного, что характеризует данную ступень развития22. Отсюда непосредственно вытекает также неудовлетво­рительность определения переноса (транспозиции), как «ос­мысленного применения структурного принципа», ибо при этом остается нераскрытым главное: что же именно лежит в основе этой осмысленности применения и как возникает соответствующее восприятие вещи, определяющее возможность переноса. Этот

Значение для понимания особенностей интеллектуального поведения принципа структуряостн специально подчеркивалось при обсуждении опытов с употреблением орудий М. Эглингером {BtUinger М. Б, иЬег Werkzeuggebraucb

bei Tieren // Bericht uber den VIII Kongress fur experimented Psychol. 1924,

bi 1&7),

'Предисловие к русскому нзд, книги В. Кёлера «Исследование интеллекта человекообразных обезьян». М., 1930.

К. Коффка, обсуждая эту проблему, прямо говорит: «Инстинкт, дрессура и интеллект не суть три различных принципа, но во всех них мы находим один и тот же принцип, различно выраженный* (Основы психического развития. Pvcck* пео С. 149). F'

процесс в опытах с употреблением палки для доставания плода описывается Кёлером следующим образом. В результате напряже­ния происходит изменение в поле зрения животного; продолгова­тые предметы «начинают обладать вектором», причем это становление предмета орудием является функций «геометрической констелляции». Таким образом, Кёлер, с одной стороны, энергично подчеркивает первичность воспринимаемого «организованного единства» (объективной структуры ситуации) по отношению к усматриваемому животным функциональному значению предме­та, а с другой стороны, отвечая на вопрос о механизме самого интеллектуального «усмотрения*, он прямо указывает на его автохтонность, и этим завершает логический круг, возвращаясь к исходному для него понятию структурности, выступающему теперь уже как имманентный закон самой психики.

Итак, если в основе «интеллектуальности» лежит структур-ность$, присущая всякому поведению, то весь вопрос заключается лишь в степени структурности; но когда полностью стирается всякая принципиальная граница между стадией дрессуры и ста­дией интеллекта, тогда становится невозможным никакое действи­тельное развитие и весь процесс эволюции сводится к чисто количественным изменениям. Поэтому работы Кёлера хоть и имеют огромное значение для генетической психологии, но таково лишь их объективное значение. Его теоретическая полемика с Торндайком, которую многие восприняли как утверж­дение качественного своеобразия поведения высших животных, как защиту идеи его несводимости к поведению животных, более низкоорганизованных, в действительности имела совершенно другой смысл. Это был спор об общих подходах, о принципах, равно претендовавших на универсальное значение, И если Торндайк пытался представить поведение на всех ступенях его развития подчиненным одним и тем же законам, двигаясь снизу, то послекелеровские исследования сделали то же самое, двигаясь сверху. Различие заключалось лишь в самих провозглашаемых законах: у Торндайка это были законы «коннекции у Кёлера — «структурирования».

Не иначе обстоит дело и с оценкой значения работ Кёлера в связи с проблемой перехода от животного к человеку, пробле­мой, которая, собственно, и сообщает настоящий интерес зоопсихологическому исследованию антропоидов. Работы Кёлера, посвященные интеллекту обезьян, казались перебрасывающими мост через пропасть, отделяющую психику человека от психики животного и позволяющими понять переход между ними. Но это также оказалось иллюзией. В действительности переход через эту пропасть найден не был; скорее, была сделана попытка сомкнуть ее края и снять самую проблему, — так же точно, как это было сделано Торндайком, хотя и с совершенно других, разумеется, позиций. И в этой проблеме спор шел в действительности только об объяснительном принципе.

Таким образом, основывающееся на концепции Кёлера

генетическое противопоставление интеллектуальных процессов процессам коннекциональным является теоретическим поп-sens'oM. Этот теоретический nonsens мы и находим в генетиче­ской схеме Бюлера, несмотря на то, что к келеровским интерпрета­циям фактов поведения человекоподобных обезьян ои пытается внести некоторые существенные поправки.

То, что с полной ясностью выступает в анализе теоретической стороны вопроса, легко показать и с чисто фактической его стороны.

При описании интеллектуального поведения обезьян Кёлером "выдвигался на первый план факт внезапности появления правиль­ного решения задачи; дальнейший же процесс переноса найденно­го решения в сходные условия рассматривался имт без всяких на то оснований, как факт производный, вытекающий из первого факта. Однако последующий анализ и, главное, дальнейшее развитие исследований, приводит нас к прямо противоположной мысли: как указывает уже Бюлер, сама возможность внезапного решения животным задачи есть не что иное, как результат переноса в условия данной экспериментальной ситуации соответ­ственно модифицирующегося поведения, которое сформировалось в естественных условиях жизни обезьян. аВряд ли нам покажется удивительным, что животное умеет целесообразно употреблять ветки, что оно их наклоняет, чтобы достать до висящего на конце плода, или обламывает их, дерется ими и т. п., так как все это объясняется инстинктом и дрессировкой. Во всяком случае жителю на деревьях должна быть хорошо знакома связь ветки с плодом. Когда же животное сидит в помещении, за решеткой, где снаружи лежит плод без ветки, а внутри ветка без плода, то с психологической точки зрения главным фактором является го, что оно, так сказать, связывает их вместе в своем представле­нии,— все остальное понятно само собой. То же можно сказать и о ящике. Когда в лесу обезьяна замечает плод высоко на дереве, то совершенно естественно, что она высматривает тот ствол, по которому ей надо влезть, чтобы достать до плода; в помещении дерева нет, но в поле зрения есть ящик и ее психическая деятельность состоит в том, что она в своем представлении ставит ящик на соответствующее место»23н

С еще большей определенностью эта мысль выражена Бойтендейком. Сравнивая возможности интеллектуального пове­дения у низших приматов и у антропоидов, он обращает внимание на то, что различие в их поведении обнаруживается в разной степени, в зависимости от предлагаемой задачи. Так, например, Сим, мартышка (Cercopithecus Callirichus), с которой экспери­ментировал сам Бойтендейк, решала трудную задачу развертыва­ния цепи, образующей несколько оборотов вокруг вертикально укрепленной опоры («wound chain situation* — по Йерксу), но не

™ B'uhier К. Указ, соч. С 22. 86

справлялась, как и резус Хобхауза, с решением отнюдь не более трудной для высших обезьян задачи привлечения плода при помощи палки34, Вывод Бойтендейка звучит несколько пара­доксально: объяснение этого факта следует искать в различии веса животных. Дело в том, что в то время как низшие обезьяны, обладающие небольшим весом, обычно захватывают плод прямо рукой, большие н тяжелые антропоиды не могут достичь оконечностей ветвей, на которых располагаются плоды; они должны поэтому срывать ветви вместе с плодами. При этом легко может случиться и так, что срываемая ветка заденет соседний плод и заставит его упасть. Для антропоидов экспериментальная

задача на доставание плода палкой воспроизводит, следователь-но, то, что в естественных условиях для них создает случай .

Итак, факт внезапности решения, которому не только сам Кёлер, но также и Бюлер (выдвинувший в связи с этим понятие «ага-переживания) придавал центральное значение все более, раскрывал себя в дальнейших исследованиях как факт вторичный, производный. Зато второй капитальный факт, описанный Кёле-ром,— факт воспроизведения ранее найденного решения в новой ситуации, выступил, наоборот, на первый план. С этой точки зрения, интеллектуальное «открытие», то есть первое решение экспериментальной проблемной ситуации, отличается от последу­ющих модификаций его только тем, что оно есть результат гораздо более широкого и обычно скрытого от наблюдателя переноса поведения, сформировавшегося в прежнем опыте животного, — безразлично, индивидуальном или видовом — в новые условия, требующие весьма значительного его изменения и поэтому могущего произойти лишь при максимально благоприятном сочетании внешних и внутренних условий. Противопоставление интеллектуального поведения поведению, основанному на опыте и научении, таким образом, постепенно утратило свой первона­чальный смысл.

Чем дальше шло развитие зоолсихологических исследований с позиций гештальтпсихологии, тем более утверждалась та мысль, что структурность поведения, наличие «реакции на отношения» может быть показана у нижестоящих животных ничуть не в меньшей степени, чем у человекоподобных обезьян и у человека. То же самое и с транспозицией; все различие заключается лишь в границах переноса и в степени возможной адаптации поведения при переходах к новым ситуациям.

С другой стороны, более пристальное рассмотрение фактов поведения низших млекопитающих, изученных бихевиористами,

21 См.; t/obhause L. Mind in evolution, 1915; Yerkes Д. The mind of a gorilla, P. II // Psychol. Monographs, 1927. II, 2. P. 443; Кёлер В. Исследован не и кто.» 1екта человекоподобных обезьян, русс к, пер. 1У30. С. 89 и след.

i= Buytendyk F. Consideration de psychologic comparee a propos d'experfences faites-avec le singe cercopithecus // Arch. NeerL T. V. 1920. P. 64.

показывает, что и с этой стороны острота противопоставления навыков интеллекту все более сглаживалась, {-.)

Если, с одной стороны, генетически нисходящие исследования, начатые под влиянием работ Кёлера, во многом стерли границу между признаками стадии интеллекта и доинтеллектуального поведения, то с другой стороны, развитие «шавыковых» исследова­ний привело к тому же самому результату. В теоретической области это нашло свое выражение в постепенном смыкании позиций современного необихевиоризма (Тольман) с американ­ской (Левкн) гештальтпсихологией 56.

В системе идей буржуазной зоопсихологии проблема развития психики оказалась неразрешимой. Появление теорий, то распро­страняющих понятие навыка на все ступени развития животного мира, то видящих проявление интеллекта уже у моллюсков, (Верлен) не случайно. Не случайно и сомнение, возникающее даже у наиболее проницательных ученых в том, возникают ли вообще в ходе развития истинно новые черты поведения или же все сводится только к изменению конкретных форм проявления одних и тех же немногих, изначально данных способностей животных — к изменению немногих функциональных мелодий, исполняемых в различных обстоятельствах на соответственно различных инструментах (Бойтендейк). Обветшалое представле­ние о стереотипных инстинктах, безмерно расширившееся понятие навыка и, наконец, понятие интеллекта, до сих пор не нашедшее своего сколько-нибудь удовлетворительного определения, не укладываются ни в какую генетическую схему, способную охватить действительное соотношение конкретных зоопсихологи-ческих фактов. Поэтому естественно, что теория «трех ступеней» К> Бюлера оказывается в вопиющем противоречии с реальными данными, Это понимает и сам ее -автор, вносящий в свое изложение целый ряд поправок; эти поправки, однако, только подчеркивают непоследовательность его теории.