АБСУРДНОМ МИРЕ 1 страница

В 1964 году Сартр издал автобиографическую книгу «Слова» («Les Mots»). Писательская автобиография -- эка невидаль, сколько их написано разными писателями! Однако в биографии Сартра «Слова» занимают особенное место. Путь его был увенчан «романом реальной личности» — книгой о Флобере. «Слова» — тоже роман реальной личности, личности самого Сартра. Личности реальные занимали Сартра все больше, приобретая первостепенное значение для его способа осмысления мира. И все это — натуры художественные, будь то Бодлер, Малларме, Жене, Фрейд, Флобер или сам Сартр, т. е. реальное воплощение эстетического, ирреального осмысления и переживания реальности. Сартр в «Словах» задумал повторить свою жизнь — эстетически, как герой автобиографических книг, как герой романа реальной личности.

В «Словах» рассказчик, реальный прототип героя, выступает в собственной роли и одновременно играет эту роль в целях эстетизации, воображения реальности, т. е. размышления о жизни в форме романа. «Слова» — не пересказ событий жизни, не анкета; Я в этой книге — не столько совсем маленький Жан-Поль, сколько очень большой Сартр со своим, взрослым взглядом на мир, своей мудростью, со своим стилем, вне которого представить себе факты этой автобиографии просто невозможно.

Из автобиографии можно извлечь много сведений о начале жизненного пути, о формировании личности Сартра.

Можно узнать, например, что Жан-Поль Сартр родился в Париже 21 июня 1905 года. Отец, морской офицер, вскоре (в 1906 году) умер, мальчик оказался в семье деда, Шарля Швейцера, представителя эльзасской академической интеллигенции, принявшего французское гражданство в 1871 году после оккупации Эльзас-Лотарингии немцами. Вот там-то и началась жизнь Жан-Поля - началась в библиотеке деда, среди книг. Книги не просто снабдили ребенка всевозможными сведениями, развили его любознательность и подстегнули воображение. Книги формировали мировосприятие, сам метод интерпретации действительности — не по фактам реальной жизни, а по фактам жизни в книгах, книжной жизни. «Мир, отраженный в зеркале»,— таким мир предстал перед глазами зарывшегося в книжной горе ребенка. Таким он сохранялся некоторое время, являя собой характерный признак отнюдь и не детского мировосприятия, согласно которому Слово — в начале, в причине, в основе. Мир книг — это мир Слов. Такое мировосприятие называется идеалистическим — не предполагая даже существования подобных понятий, ребенок усвоил фундаментальные посылки целой философии, предпочитающей двигаться «от знания к предмету». Усваивал он, конечно, не понятия — книжная жизнь возбуждала в нем активное эмоциональное отношение, «экстаз», была источником могучих страстей, сотрясавших еще хрупкий, неоперившийся организм. Тем реальнее казался мир книжных страниц и тем более могучим, въедливым, заразительным было исходившее от них очарование.

Слово жизнетворно — «назвать — значит создать». Так Сартр определяет традицию, намечает целое направление эстетического осмысления жизни. Слово воспринимается как тот родничок, из которого берет начало поток, затем могучая река, несущая своим течением «эфемерные подобия мира вещей».

Книжные шкафы дедовской библиотеки — исходный пункт сартровского идеализма, но вместе с тем опорный пункт сартровской приверженности культуре и искусству. Слово — определение резко обозначенной у Сартра гуманитарной основы его миропонимания, его культурологической ориентированности. Сартр недолюбливал природу во всех проявлениях — вплоть до фруктов и мяса, даже кулинарию предпочитал «рукотворную». Откровенно не любил науки естественные, науки о природе. Ни в грош не ставил исследования экспериментальные, «точные».

«Слова» — плод мысли в большей степени, нежели памяти. Сартр не просто вспоминает — он «полагает» он явно сочиняет, додумывает, создавая образ семьи и образ эпохи, классический для Франции образ буржуазии гуманистической, республиканской, «в духе Виктора Гюго», в традиции XIX века. За наивным детским эгоцентризмом приоткрывается весь смысл грандиозного века с его верой в Прогресс, в Истину, в Красоту, которая обязательно совмещает в себе и начало Добра, и начало Правды. И, само собой разумеется, с верой в Знание, в Книгу. В этой традиции -- начало Сартра, его корни. А начинается-то XX — «варварский» век. Во взаимном зеркальном их отражении, на стыке двух «я», двух эпох, двух возрастов и состояний, возникает образ художественный, образ типизированный. В этом образе содержится такая степень рефлексии, самонаблюдения, автоанализа, что маленький мальчик на глазах «старится», взрослеет — и в этом зеркале созерцает свое собственное будущее, с позиций которого, с позиций французской ироничности и критичности, «давней желчи» анализирует и оценивает себя самое и тот «ритуал», на котором покоился уклад этой семьи, в начале XX века представшей живой ячейкой века XIX, анализирует социально-нравственные основы «ритуала». В итоге «я» одновременно определяет себя носителем великой культурной традиции — с одной стороны, с другой же стороны — «созданием без смысла и цели», невольным свидетелем и участником «семейной комедии», комедии социальной, в которой участвует и это «я».

«Ритуал», вынуждавший отпрыска преуспевающей буржуазной семьи ощущать себя лишним, был важным социально-историческим стимулом возникновения философии всемогущих Слов. Расхождение в реальном быту «правды и вымысла», торжество показной морали, «комедия добра», разыгрываемая обществом, — вот среда, благоприятная для предпочтения «зеркала» реальному миру. Такая среда подталкивает «я» к жизни воображаемой, к жизни в мире Слов как способу самоутверждения лишнего — «участь творца» предстает закономерным итогом эволюции. Быть — значит писать для слишком рано повзрослевшего ребенка. К восьми-девяти годам он выбрал «дело своей жизни», решил писать, следуя при этом социальным «ритуалам», «вздору» укоренившихся предубеждений о священной миссии писательства, о всесилии Слов, из которых на века воздвигаются «избранниками» словесные храмы. «Слова» — ведь это и определенный набор «вздорных», «дутых» «ритуальных» понятий, оформляющих «божественное» призвание. «Слова» — это «роман писательства» роман о рождении писателя, писательских импульсов. Именно писателя — не философа. У близкого своего заката, при подведении итогов, первым опытом которых и были «Слова», Сартр сознался в том, что по призванию, по велению судьбы и обстоятельств он не кто иной, как писатель — с непомерными при этом амбициями.

Художественный эффект автобиографической книги Сартра обеспечивается, повторяем, прежде всего соединением в одном лице, одном образе малого Сартра и Сартра большого. И проистекающей от этого соединения стихией ироничности, самокритичности. Взрослый с иронией оценивает малыша с его неумеренными, не по возрасту взрослыми претензиями — ребенок видит в пожилом человеке свое подобие, впавшую в детство знаменитость. Собственно, из детского состояния и не выходившую — ибо это вполне определенное, «взрослое» состояние идей, которое и производило на свет неумеренное писательское честолюбие.

Идей гениальности и собственного гарантированного бессмертия. Идей «вздорных» — и в то же время стимулирующих выход за пределы индивидуализма, обращение к другим с помощью Слов, с помощью книг: книги — это «я», но это «я» — повсюду. Детская игра в бессмертие оборачивается — обернется — возникновением нетленных ценностей, обнаруживает принадлежность данной личности со свойственным ей обостренным ощущением смерти, собственной недолговечности непрерывному, неподвластному времени потоку вечно живой культуры.

Оценки «начал» в «Словах» существенно важны для Сартра. Они очень близки оценкам художника в книге о Флобере — и к ним придется вернуться. Эта близость свидетельствует о сложившемся у Сартра убеждении относительно особого социально-культурного значения искусства. В этом еще один смысл понятия «Слова». Опрокинув в свое прошлое и в прошлое целой культуры свое настоящее, Сартр уточнил это значение, его критически осмыслил в ракурсе реальной жизни, совсем «простой» жизни — «проникновенное счастье» испытывает мальчишка, когда играет со своими сверстниками в незатейливые игры. Оставив в стороне позу судьбой отмеченного избранника, он на мгновение «смывает» с себя «семейное комедиантство» — комедиантство целой социально-культурной традиции. Совсем «смыть», однако, не просто — идея «миссии» живет в герое книги, определяя его стремительное взросление, его бег к дальней цели, начатый в детстве, в библиотеке, в книжном мире деда.

Творческий импульс помог Сартру оторваться от убаюкивающего официального оптимизма, рожденного идеологией утвердившейся у власти буржуазии, помог сделать ставку на личность, на личную инициативу, на себя. В этом — поистине эпохальный смысл процесса формирования в «Словах» данной личности, личности Жан-Поля Сартра: «Я загнал плавный прогресс буржуа в свою душу, я превратил его в двигатель внутреннего сгорания; я подчинил прошлое настоящему, а настоящее будущему, я отринул безмятежную эволюционность и избрал прерывистый путь революционных катаклизмов». «Слова» — истинно сартровский взгляд в прошлое: при чтении книги возникает головокружение от ощущения «бегства», непрерывного и стремительного движения, от органической потребности «я» в отказе, в обновлении, в творчестве.

Не утраченное в прошлом время, вслед за Марселем Прустом, ищет Сартр. Напротив, — ищет настоящее и даже будущее. «Слова» — запоздавшее введение в творчество Жан-Поля Сартра. С этой книги можно начинать чтение всего того, что им было создано. Ориентируясь при этом на признание Сартра — «я переменился». В начале же был «шорох слов», во всемогущество которых поверил этот «избранник божий», наследник просветительства и католицизма одновременно, превративший книгу, Слово в своего рода культ, в предмет религиозного поклонения, а себя — в священнослужителя, в «гения» по призванию.

Тридцать лет — по словам Сартра — понадобилось ему, чтобы одолеть этот идеализм. Тридцать лет — это дистанция от первой мировой войны до второй. Она-то и понадобилась Сартру, чтобы «перемениться», — так он определил главные этапы своего пути. К середине 40-х годов Сартр действительно окажется иным. Трудно даже представить, что его когда-то могли удовлетворять «эфемерные подобия мира вещей». Менялась жизнь, стремительно и радикально — к середине XX века не осталось никаких следов от той, хотя бы относительной социальной устойчивости, которая наблюдалась в начале столетия, в пору «belle epoque». Сартр был готов к этим переменам — к «бегству» от начал, от корней, от себя самого.

Таким его узнала, таким его изобразила Симона де Бовуар. От воспоминаний Сартра можно перейти к ее воспоминаниям, чтобы восстановить образ и путь писателя. Сартр и Симона познакомились в 1929 году. К этому времени Сартр завершал свое образование. Учился сначала в лицее Парижа, потом — с 1917 года — в лицее Ла Рошель, где директором верфи был отчим Жан-Поля. В 1920-м возвращается в Париж. В 1924-м поступает в Высшую нормальную школу, углубившись в изучение философии и психологии.

Жизнь Сартра до встречи с Симоной в какой-то мере можно восстановить по обширным «Разговорам с Жан-Полем Сартром», которые опубликованы в книге Симоны де Бовуар «Церемония прощания» (1981). Из придирчивых расспросов следует, что в детстве свои литературные упражнения Сартр начинал перепиской, переделкой различных напечатанных в журналах занимательных историй, да и позже увлекся «Рокамболем» и «Фантома-сом». Первый роман написал в 8 лет! По переезде в Париж стал читать литературу серьезную — Пруста, Жироду и сам считал примечательным для себя переход от увлечения романом «плаща и шпаги» к реалистическому роману. Хотя уже в библиотеке деда читал и «Отверженных» и «Госпожу Бовари», «романы о повседневном». Собственные первые (хотя к первым можно отнести произведения, которые он сочинял, когда ему было лет 8—10, в том числе и романы) литературные опыты счел «реалистическими», поскольку они были об окружающем, о знакомых, обыкновенных людях (в 1923-м опубликовал отрывки романа «Иисус-сова, провинциальный учитель», новеллу «Ангел отвратительного»), даже о себе — в романе «Поражение» автор изобразил себя в лице Ницше. Увлекался античностью, его привлекала возможность использовать мифы.

Рано и твердо определившееся намерение Сартра заняться философией стимулировалось его уверенностью в том, что философия дает возможность все познать — но с непременным условием выразить эту возможность в литературе, выразить в ней свое представление о мире, о смысле бытия.

Однако власть Слов сказывалась — обнаружение истины мыслилось юным Сартром не путем изучения этого мира, но «комбинацией слов». Вера в особые возможности таких «комбинаций» подтолкнула в 20-е годы к сюрреалистам, великим мастерам по этой части. Впрочем, формализм как таковой Сартра никогда не привлекал; очень рано вырисовывается его убеждение в том, что писатель должен прежде всего «говорить о мире», а не заботиться о «внешних качествах» произведения. Литература все больше связывалась для Сартра с понятием истины, с открытием истины, с особым, индивидуальным взглядом на мир.

Первые впечатления Симоны де Бовуар о Сартре содержатся и в первом томе ее воспоминаний («Воспоминания благовоспитанной девицы»): «...его разум всегда был в состоянии тревоги. Он не знал неподвижности, сонливости, уверток, уклончивости, передышек, осторожности, почтительности. Его интересовало все, и ни с чем он не соглашался... Он питал отвращение к рутине и к иерархии, карьере, очагу, правам и обязанностям, всему, что в жизни было серьезным. Он с трудом примирялся с мыслью о необходимости иметь профессию, коллег, начальников, правила, которые надо соблюдать и которые надо навязывать. Он никогда не станет отцом семейства, никогда не женится...»¹

Многое было заложено в детстве, но тем не менее рывок был резким — и Сартр стремительно двинулся вперед с момента старта, торопливо оставляя прошлое в прошлом, обрывая связи и освобождая себе путь. Несколько опережая его, забегая вперед, можно сказать, что в себе самом, в своем миропонимании и в своем поведении, поразивших Симону де Бовуар, Сартр реализовал тот тип личности, который станет его героем, объектом его размышлений, во многом его открытием и который в свою очередь был характернейшим продуктом XX века, эпохи «смерти бога», утраченной стабильности, разрушенной веры.

¹ S. de Beauvoir. Memoires d'une jeune fille rangee. P., 1958, p. 482—483.

«На обширных пространствах современного Запада христианское мироощущение более уже и не оспаривается, оно перестало даже возбуждать сомнение. Оно воспринимается как пережиток иных времен...» — писал знаменитый французский персоналист Эмманюель Мунье¹. «То, что называлось «Добро», «Красота», «Истина», «Справедливость»... было поставлено под сомнение... Стремительное и катастрофическое развитие после 1870-го и вплоть до наших дней привело к ужасающей дискредитации верований и представлений... и с началом века возникло мироощущение, уже не представляющее человека в окружении понятий и условностей, направляющих его существование...»²

Вот и Сартр как бы один, как бы сам по себе, лишь на себя полагающийся, только в себе изыскивающий оправдание мира и своего собственного поведения.

Неудивительно в этих условиях то, что Симону поразило в Сартре: он «жил для того, чтобы писать». До конца жизни, до потери зрения в 70-х годах, Сартр писал, и это занятие было для него главным. Писал он непрестанно, всюду; предпочитал кафе, но как сложится, — вспоминал, например, что «Бытие и ничто» начал писать в Пиренеях, во время путешествия на велосипеде: поднялся первым, сел под скалой и начал писать; подошли остальные — он все писал, не отрываясь. В этом мало что изменилось — Сартр принадлежал Слову. «Произведение искусства, литературное произведение в его глазах было целью абсолютной; в себе самом оно заключало смысл... Он интересовался политическими и социальными вопросами... но его дело было писать, а прочее затем. Он был тогда скорее анархистом, чем революционером... то, что он называл «эстетикой оппозиции», прекрасно уживалось с существованием тупиц и негодяев, и даже в них нуждалось: если нечего ниспровергать, не с чем сражаться, то литература мало что стоит»³.

¹ Е. Mourner. Introduction aux existentialismes. P., 1962, p. 69.

² R.-M. Albiris. Jean-Paul Sartre. P. 1960, p. 49.

³ S. de Beauvoir. Memoires d'une jeune fille rangee, p. 485.

К моменту встречи Симона определяла политическую позицию Сартра (также и свою) как «антикапиталистическую» и абсолютно свободную, опасающуюся каких бы то ни было «этикеток». Поэтому жизнь общественная даже в бурное время перелома от 20-х к 30-м годам мало занимала — лишь как «фон» собственной жизни. Анархизм Сартра был вызывающим — он не постеснялся (рассказывает Симона) даже дурно обратиться с гробницей Шатобриана... Все это не мешало живому интересу к тому, что в мире происходило — во всем мире. Уже к 30-м годам обозначилось столь характерное для Сартра присутствие в настоящем времени, во всем по возможности мире, во вселенной. Даже всеобщий энтузиазм Народного фронта, задевший, правда, Сартра и Бовуар, не вывел их из состояния «свидетелей». Сартр не участвовал в выборах. Действия рабочих, занявших заводы, уступки со стороны предпринимателей очень их обрадовали, но «новый шовинизм», «трехцветный» энтузиазм раздражал, в том числе и патриотизм коммунистов. Многие месяцы внимание было поглощено испанской войной; Сартр и Бовуар восхищались Андре Мальро, который отправился сражаться во главе авиаэскадрильи, восхищались позицией СССР, в противоположность Франции оказавшего помощь Республике. Советский Союз неизменно привлекал их внимание, порождал надежды, которые, однако, рассеивались из-за происходивших там неясных и озадачивавших событий, отрывочных сведений и слухов, доносившихся из страны загадочной и притягательной.

Позже Сартр даст четкую характеристику своей политической позиции 30-х годов, своей эволюции. «До войны я рассматривал себя как индивидуум, я совершенно не замечал связи между моим индивидуальным существованием и обществом, в котором я жил. По окончании Нормальной школы я построил на этом целую теорию: я «один», т. е. индивидуум, противостоящий обществу независимостью своей мысли, ничем обществу не обязанный, индивидуум, с которым общество ничего не может поделать, поскольку он свободен. Вот это и есть очевидность, которой я обосновал все, что думал, все, что писал, и то, как жил, до 1939-го»¹.

¹ J.-P. Sartre. Situations X. Politique et autobiographie. P., 1976, P. 176.

И при этом Сартр осознавал, что у него был противник — буржуазия, и что он писал «против нее», и что «Тошнота» была «атакой на буржуазию»: «Я комфортабельно устроился в моей позиции писателя антибуржуазного и индивидуалистического».

И все это разлетелось в одно мгновение — в тот день сентября 1939 года, когда Сартр получил предписание о мобилизации: «Я внезапно понял, что я существо социальное». Но это будет в 1939-м...

Для понимания своеобразной творческой индивидуальности Сартра важно следующее наблюдение его спутницы: «Для меня стало очевидным, что однажды он напишет философский труд, с которым будут считаться. Однако он не упростит свою задачу, так как не имел намерения сочинять теоретический трактат согласно традиционным правилам. Стендаля он любил не меньше, чем Спинозу, и отказывался отделять философию от литературы».

О соотношении философии и литературы Бовуар с пристрастием расспрашивала Сартра, когда они подводили итоги всему его творчеству. «Есть иерархия,— говорил Сартр,— иерархия в том, что философия на втором месте, а литература на первом. Я желал бы достичь бессмертия с помощью литературы, а философия лишь средство достижения этой цели. Она не имеет абсолютной ценности, поскольку меняются обстоятельства и влекут за собой изменения в философии». Литература же содержит ценности непреходящие, вечно живые, неизменно актуальные: «Сервантес, Шекспир, их читают, как если бы они присутствовали; «Ромео и Джульетта» или «Гамлет» кажутся написанными вчера»¹ . Литературное произведение в восприятии Сартра — некий абсолют, который уже ничто не сможет изменить. «Библиотека — храм»,— по признанию атеиста Сартра, в сознании которого опустевший со смертью Бога мир заполнялся культурой, книгой, Словом.

«В моем представлении я был создателем романов»,— говорил Сартр. И философия для него начиналась с проблемы воображения — проблемы, основополагающей для искусства.

¹ S. de Beauvoir. La ceremonie des adieux suivi de I'Entretiens avec Jean-Paul Sartre. P., 1981, p. 201.

Осенью 1929 года Сартр вынужден был, с трудом преодолевая свое раздражение, отправиться на отбытое военной службы, которая, впрочем, оказалась не очень то суровой (метеостанция) — Жан-Поль и Симона очень часто встречались, воскресенье вообще было днем выходным, и т. п. В армии писал стихи — это было детским его увлечением, со стихов он и начал сочинять, потом перешел на прозу; пишет пьесу. В начале 1931 года вернулся в Париж, вскоре занялся преподаванием философии — ему было предложено заменить в Гавре заболевшего лектора. В Гавре работал до 1936-го, затем, недолго, в небольшом провинциальном городке Лаоне, затем перебрался в Париж — с 1938 года преподавал в лицее Пастера.

В философской ориентации Сартра очень рано определилось влияние немецкой феноменологии и немецкого экзистенциализма. Это влияние обосновало его неприязнь к абстрактному теоретизированию, ко всеобщему, понятийному, традиционно ученому. Знамением времени был его вкус к конкретному — к индивидуальному. Свобода личности — вот что манило Сартра, что формировало его мировоззрение, его отношение к политике, морали, философии, к поведению человека, формировало его эстетику и художественную практику. «Только индивидуальное существует» — таково изначальное, исходное убеждение Сартра, которое воспринимается как прямое следствие «смерти богов», компрометации идей, понятий, всего, что вне человека, вне индивидуума. Осталась лишь земля — «неба нет».

Власть Слов была цепкой, от их плена Сартр долго не мог избавиться. Однако — мы это видели в «Словах» — уже в детстве (во всяком случае, по тому освещению детства, которое дал подводивший итоги жизни Сартр) он «вел двойную жизнь»: одна из них была жизнью «избранника», «чуда природы», свои грезы выражавшего в словах,— другая была «просто жизнью». «...На площадках Люксембургского сада играли дети... я смотрел на них глазами нищего — сколько в них было силы и ловкости, как они были прекрасны». На это «раздвоение» Сартра необходимо обратить особое внимание — осознанное в детстве, оно было постоянным, в той или иной степени определяло его мировосприятие и его методологию. В этом раздвоении — предпосылки дальнейшей эволюции, неизбежного разрушения первоначального идеалистического предпочтения Слова, которое сформировалось еще в семейной библиотеке.

Сартр ни в коей мере не был старомодным солипси стом, он принадлежал XX веку, который не позволяет уходить в свое «я», ломает любые башни из слоновой кости. Вот почему не воспринимается как неожиданность — при всем идеализме Сартра эпохи Слов — то сопоставление позиций Сартра и Бовуар, которое она предпринимает во второй книге своих воспоминаний («Сила возраста»): оказывается, это она вначале «отворачивалась от жизни», а ей противостоял неизменный сартровский «реализм».

По примечательному свидетельству Симоны де Бовуар, роль откровения для Сартра сыграл разговор с Раймоном Ароном, с которым эта пара тогда была очень дружна. Арон пробыл год в Берлине, изучал там Гуссерля, а по возвращении, в одном из кафе, он сказал Сартру: «Видишь ли, мой дружок, если ты феноменолог, ты можешь говорить об этом коктейле, а это и есть философия»¹. Сартр якобы побледнел от волнения — это было тем, о чем он давно уже мечтал: говорить о вещах, какими они предстают, и чтобы это было бы философией. Арон уверял Сартра, что феноменология в точности отвечала его стремлению к преодолению противостояния идеализма и материализма, утверждая одновременно суверенность сознания и реальность внешнего мира.

Феноменология помогала справиться с самой трудной задачей — с объяснением обессмысленного, абсурдного мира. Хотя бы путем отвлечения от каких бы то ни было смыслов в пользу факта «присутствия». «Человек является голым, слепым фактом. Он там, как таковой, без основания. Хайдеггер и Сартр назовут это его фактичностью. Каждый из нас, в свою очередь, находится там (Befindlichkeit), там, теперь; почему же там, а не здесь, неизвестно, это идиотизм. Когда пробуждаются к осознанию и к жизни, уже находятся там, хотя о том не просили. Как если бы были туда заброшены — кем? никем; почему? ни для чего»².

¹ S. de Beauvoir. La force de lage. P., 1960, p. 141.

² E. Mounier. Introduction aux existentialismes, p. 40.

Сартр так был задет рассказами о немецкой феноменологии, что в свою очередь отправился в сентябре 1933 года в Берлин. Там, стажируясь во Французском институте, он погрузился в сочинения того же Гуссерля, а по прибытии в Париж знакомил с ним Симону. Надежды подтвердились: «Идея интенциональности... снабдила его тем, в чем он нуждался — возможностью преодолеть противоречия, которые его раздирали в то время... У него всегда было отвращение к «внутренней жизни», и она-то совершенно устранялась с того момента, как сознание осуществлялось постоянным выходом к объекту; все располагалось вовне — вещи, истины, чувства, значения, и даже само «я»; субъективный фактор не искажал истину, какой она нам открывается.

Сознание сохраняло свою суверенность, а вселенная -- свое реальное присутствие, что Сартр всегда признавал. Исходя из этого, необходимо было пересмотреть всю психологию, и он своим эссе об Эго принялся за эту задачу» ¹.

Судя по всему, Симона де Бовуар со знанием дела и достаточно точно определила главную посылку философии Сартра в том виде, в каком она сложилась в начале 30-х годов. Эта посылка реализовалась в двух направлениях — собственно философском и литературном, или же в двуликом одном направлении. Сартр относительно поздно начал издаваться. В какой-то мере это объясняется тем, что он одновременно писал несколько трудов, переключаясь с одного на другой, а это означало переключение от философии к литературе и обратно. При этом, увлекаясь философией, уточняя свой общий метод, свою методологию, Сартр оставался человеком, для которого с детства призванием было сочинять, давая выход воображению. Писательство проходит через все увлечения Сартра — как через все его занятия в 30-е годы проходит роман о Рокантене, над которым Сартр неизменно и упорно работал в Париже, в Гавре, в Берлине. Не без увлечения Сартр преподавал, но все же призвание свое видел в этом — «жить, чтобы писать», несмотря на множество отвлекающих обстотельств, на будоражившую его все более политику, на впечатления от частых путешествий, в которые он направлялся при любой возможности (в 30-е годы – в Испанию, Марокко, Лондон, Италию, Австрию, Прагу. Грецию).

¹ S. de Beauvoir. La force de 1'age, p. 194.

Соотношение жизненных ценностей в то время определялось в соответствии с увлекшей Сартра теопией - на первом месте располагалось, само собой разумеется «суверенное сознание» с его персональными интересами а затем следовала «вселенная», вполне, конечно, реальная, но все же несопоставимо менее значимая.

Философия Сартра — не столько размышление о каком-то предмете, на какую-то тему, не теоретизирование согласно некоей традиции или же вопреки этой традиции сколько пребывание себя самого в сфере мысли, реальная жизнь в мире слова. Сартр — протагонист театра собственных идей, главный его герои. Не потому ли его так ошеломили слова Арона о сути феноменологии, что она и предстала таким «театром», предполагающим наличие действующего лица — философа? И конечно, не следует упускать из виду, что в этом философском «спектакле» видную роль играет воображение, что феноменология стимулировала внимание к проблемам психологии — или же, напротив, внимание Сартра к проблемам психологии подготовило его к восприятию феноменологии.

В 1938 году Сартр стал известным — и эту известность принесла ему именно литература: в начале года были опубликованы роман «Тошнота» и несколько новелл. Роман упорно писался — Сартр с упорством пробивал его в печать: это было любимое, выношенное годами творение. Сартровская феноменология состоялась в мире Слов, в литературе. По времени создания и даже публикации роман не был первым произведением. Впрочем, с определенностью можно говорить лишь о времени издания его трудов, поскольку Сартр одновременно, часто долго работал над несколькими сочинениями, на время оставляя то или иное. Трудности с публикацией романа возникли не только из-за его вопиющего своеобразия, не только потому, что издатели сочли его «нудным», но и потому, что имя Сартра никому ничего тогда не говорило. До того, в 1936 году в философском журнале для узкого круга специалистов была опубликована работа (отнюдь, как мы знаем, не первое сочинение с детства сочинявшего вундеркинда, да и небольшие публикации появились в 1923,1927 и 1931годах) «Трансценденция Эго» («La Transcendence de I'Ego»). Частью это небольшое эссе было написано в Берлине, в 1934-м.

Если считать, несмотря на другие, незначительные работы Сартра, «Трансценденцию Эго» начальным (зафиксированным, опубликованным) пунктом размышлений, то пункт этот предстает вполне писательским. В самых первых замыслах Сартра было создание именно эстетики. В 1926 году он писал: «В настоящее время разрабатываю роль образа у художника... и когда это будет завершено, у меня будет законченная Эстетика». Писательской установкой является ориентация на субъективность — а также и на «других». «Мы намерены показать,— так начинается работа Сартра,— что Эго ни формально, ни материально не внутри сознания — оно вне, в мире...» Для определения сознания особое значение имеет «интенциональность», соотносящаяся по своей сути с «трансцендентностью»: «всякое сознание есть сознание чего-то». Сознание есть осознание себя — но себя оно полагает лишь как сознание трансцендентно го, т. е. сознанием не являющегося объекта; объект вне, «перед сознанием», а законом существования сознания является то, что оно осознание сознания этого объекта,— вот вам и «направленность», и «суверенность» сознания!