АБСУРДНОМ МИРЕ 5 страница

После войны Сартр стал знаменит и богат и признавался неоднократно, что ему нравится транжирить, нравится, что деньги «тают, как дым». Много денег уходило на любимое занятие, на путешествия, — еще больше на содержание разных лиц, точное число которых Сартр и сам не представлял. Платил немыслимые чаевые. Огромные пачки денег таскал с собой. Объяснить эту странную привычку не умел, но объясняется она — надо полагать — тем, что Сартр был абсолютно безразличен к «недвижимости», вся его собственность передвигалась вместе с ним, в его карманах. «Ни дома, ни сына» — Сартр не желал связывать себя ничем, ни с чем, желал быть свободным. Тоже с друзьями и женщинами.

Сартр, во всяком случае в Нормальной школе, да и после, имел друзей (Поль Низан), был с ними как будто откровенен, в письмах к Симоне де Бовуар в страстной любви объяснялся ежедневно. Однако столь же откровенно сознавался в своей «нечистой совести», в своей способности оценивать извне и не одобрять свою собственную склонность к откровенности открытости: «я не люблю открывать свою душу». Еще бы: «Я думаю, что по сути я ни в ком не нуждаюсь, не нуждаюсь в помощи! в этой суровой и постоянной помощи, которую предлагает дружба». Свобода - это одиночество, это гордыня Сатра.

В склонности Сатра к самооценке, к самоквалификации, в разделении мира чувств, нравственных качеств и мира мысли проявляется крайний его рационализм: "Едва возникнув, состояния раздражения или нежности, великодушия или эгоизма получали свои этикетки". Сам понимал , многого ему недостает. Бовуар говорила ему, что он не психолог, и он соглашался с нею, коль скоро "психологические реакции возникали как засушенные растения гербария". Естественно, что на такой пересушенной почве не могла вырасти поэзия -- «я в бешенстве от того, что не поэт... мои чувства не нашли своего языка... я их превращаю в прозу...»

«Я трактую мои чувства, как идеи». Сартр понимал, что суть в любви «неназванное, невыразимое», что любовь — это «способ потерять голову», но сам-то голову не терял. К сожалению, сартровская философия любви в «Военных тетрадях» просто-напросто удручает своим схематизмом, навязчивостью рассуждений об «империализме чувств», «аутентичности», взаимоотношениях «en-soi», «pour-soi», «pour-moi», «pour-autrui», т. е. каких-то пересушенных экспонатов сартровского философского гербария. А ведь он сознавался: «удовольствие получаю лишь в обществе женщин, уважение, нежность, дружеские чувства испытываю лишь по отношению к женщинам». Другая половина человечества едва существовала в восприятии Сартра, который «и шагу бы не ступил, чтобы повидать Фолкнера, но совершил бы долгое путешествие ради знакомства с Розамундой Леманн. ...Я предпочитаю болтать с женщиной о пустяках, скорее, чем говорить о философии с Ароном»¹.

Но и в отношении к женщинам сказывались и его маниакальная приверженность свободе, и его, конечно, книжность, его рационалистический индивидуализм — «каждый из нас играет заранее определенную роль». Как примирить право женщин на свободу с мужским «империализмом»? В этом вопрос для Сартра, выше всего свободу ценящего и утверждающего, что свобода ни в коем случае не может не быть свободной. Ответы давал он только «книжные»: «Желать быть любимым другим — это значит восстанавливать свое бытие-для-другого, действуя таким образом, чтобы свобода другого пленяла бы самое себя...» и т. д.

Сартр дал социологическое, даже вульгарно-социологическое разъяснение своих черт и особенностей в «Тетрадях странной войны».

«Я несомненно чудовищный продукт капитализма, парламентаризма, централизации и бюрократизма. Благодаря капитализму я отрезан от трудящихся классов, не имея, впрочем, доступа к кругам, которые управляют политикой и экономикой.

¹ J.-P. Sartre. Les Carnels de la drole de guerre. P., 1983, p. .341.

Парламентаризму я обязан идеей гражданских свобод, от которой происходит моя маниакальная страсть к свободе. Благодаря централизации я не знаю сельскохозяйственных работ, ненавижу провинцию, не имею никаких региональных привязанностей, более других восприимчив к мифу «Париж -- великий город...» Бюрократии обязан абсолютной некомпетентностью в денежных вопросах... а также идеей универсальности Разума, так как чиновник во Франции весталка рационализма. По совокупности всех этих отвлеченностей я должен быть лишенной корней абстрактностью. Меня могла бы выручить природа, если бы наделила меня чувственностью, но я холоден. Я «повис в воздухе» без какой бы то ни было привязанности, не зная ни связи с землей, которую дает труд на поле, ни принадлежности к классу в силу общности интересов, ни физической близости через наслаждение»¹.

Трудно сказать, в какой мере это преувеличение, во всяком случае, Сартр раннего периода, его литературное и философское творчество 30-х годов должно оцениваться с учетом произнесенного им себе в марте 1940 года приговора: «Я ни с чем не солидарен, даже с собой; я не нуждаюсь ни в ком, ни в чем». Таков персонаж по имени Жан-Поль Сартр — Сартр видел в себе черты именно персонажа, типического продукта времени, лелеял эти черты.

«Продукт» этот вызывал между тем нараставшую в нем антипатию. И показательно — неизбежным стало переосмысление прежде всего понятия свободы: «Я понял, что свобода... предполагает глубокое укоренение в действительности... Кастор (прозвище Симоны де Бовуар.— Л. А.) справедливо писала мне, что подлинная аутентичность заключается не в том, чтобы дать жизни выплеснуться или же отстраниться, чтобы судить ее, но, наоборот, в нее погрузиться и слиться с нею».

Но «легче сказать, чем сделать», — откровенно признался Сартр, уже считая возможным для себя «критиковать эту повисшую в воздухе свободу». Не так-то просто было покинуть высокую башню философасозерцателя, башню Слов, которую Сартр для себя избрал. На землю вернула его война.

¹J.-P. Sartre. Les Camels de ta draie de guerre, p. 355—356.