ВЛАСТИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ 3 страница

² S. de Beauvoir. La force des choses. T. I, p. 278.

³ J.-P. Sartre. Sainl Genet, comedien et martyr, p. 40.

Возникает вопрос: если такой «ключ» вручается на сороковой странице книги, то о чем писать на оставшихся 533?! По существу, динамики такой «ключ» не предполагает. Правда, остается возможность «наметить с достаточной точностью этапы медленного превращения Жене в постороннего самому себе»,— чем Сартр и занимается. Видно, что и в «Святом Жене...» Сартр вновь отправляется от общего, от установленного им закона, направляясь к частному, к данному. Сартр легко узнаваем и в его «Жене», не менее, чем Жене. Не раз, и в книге о Бодлере, уже приходилось от Сартра слышать, например, такое: «Все, что с ним приключилось, -- оттого, что он был назван, последовала за тем коренная метаморфоза его личности и его языка. Этим торжественным наименованием, которое в его собственных глазах превращало его в священный объект, дали ход постепенному развитию, сделавшему его «Королем Воров» и поэтом...» И далее: «Это не человек — это дело рук человеческих, существо, людьми наполненное; его произвели, сфабриковали, придумали...» Жене — «этикетка» как результат взгляда других, «объект», «видимость»; в нем весь набор признаков «бытия-в-себе», признаков «вещи».

Следовательно, у Жене нет возможности выбора, нет свободы. Он и не выбирал — он стал вором: «Я решил быть тем, что преступление сделало со мной». Он стал тем, кем не хотел быть — ему остается выдать себя за плод своего желания, своей воли, остается желать своего несчастья, желать Зла. Возникает в книге Сартра тема «немотивированного», «бесцельного» преступления, воровства во имя воровства, во имя «поэтического акта».

Именуя Жене «изнасилованным ребенком»,— т.е. имея в виду его превращение в «объект» под взглядом Другого,— Сартр без особых затруднений переходит к объяснению еще одной предосудительной склонности Жене, его гомосексуализма: «Это местная потаскушка, каждый может ею воспользоваться по желанию; раздетый глазами положительных людей, как женщина глазами самцов, он несет свою вину, как она свое тело»¹. Проклятый, поставленный даже актом рождения вне природы, он пестует невозможное и неестественное, антиобщественное, пестует Зло.

¹ J.-Р. Sartre. Saint Genet, comedien et marlyr, p. 82.

Сартр устанавливает органическую взаимосвязь Добра и Зла, динамику их переходов, что несовместимо ни с какой формой канонизации таких понятий. «Порывы к Добру должны возникать только в сознании, уже поляризовавшемся по направлению к Злу, и как способ свершения величайшего Зла, то есть осмеяния Добра... Бытие Зла есть Бытие Небытия и Небытие Бытия. Оно относительно Добру и абсолютно...»¹

Различие в том, что Добро существует само по себе — «это Бог, это социальный механизм», тогда как «Зло нуждается во мне... существует, поскольку я его осуществляю». Оно привлекает «как отрицание, своеобразие, свобода»; в небытии «я ускользаю от Бога и завишу только от себя». Зло — это «отсутствие мотивов, вынуждающее меня сочинять мои собственные». Сартр именует Зло «Воображаемым»: «Действия Жене одновременно поэмы и преступления, поскольку они долго грезятся, прежде чем быть осуществленными, и он грезит о них, их совершая»². Зло и Красота — едино суть, «Зло и Красота — два имени одной нечисти»; «Злой часто бывает эстетом, эстет всегда злой», цель его — «свести мир и человека к игре воображения». «Красота — это закон организации воображаемого мира, единственный, который устанавливает порядок и подчиняет части целому, не будучи добрым. ...Красота эстета — Зло как могущество порядка» . Сартр напоминает и об афоризмах Оскара Уайльда («лучше быть красивым, чем добрым», «природа подражает искусству») как о подтверждении воинственности эстета, намеревающегося разрушить Добро и с этой целью превращающего Зло в Красоту, в «ценность». Так и Жене использует Красоту в качестве наступательного оружия, дающего возможность «разбить праведных на их собственной территории». Жене преобразует вещи в образы, а Красота ему открывает, что цель бытия — Небытие, превращение бытия в видимость. Эту Красоту, этот «стиль» Жене (даже воровство) Сартр уподобляет «поэмам-объектам» сюрреалистов: реальность, соскальзывающая к небытию, превращаемая в грезу, в плод воображения, реальность отвратительного, которую Жене «отделывал, как ювелир»

¹ J.-P. Sartre. Saint Genet, comedien et martyr, p. 149. ²Ibid., p. 154. ³ Ibid., p. 353.

Такое Зло — «высшее», «бодлеровское» («Цветы зла»); оно требует воли, мужества, последовательности, утонченной чувствительности, интеллекта, поэтического пара Оно отличается от «постыдного» Зла, в котором поступок диктуется низменными побуждениями, не «окрашен элегантностью и чувством стиля великого Зла».

Цель Жене -- стать Богом, создателем воображаемой вселенной, себе подобной, а для этого — стать писателем: «Он повсюду, он всё, люди и вещи, общество и природа, живые и мертвые. Можно представить себе его радость: он живет в одиночестве, в тайне, скрываясь от полиции, пишет фальшивые имена в регистрационных книгах отелей, стирает свои следы, едва существует — и однако он повсюду, он в сознании всех, он предмет настоящего отвращения...»¹.

Жене оказался, так сказать, соучастником исторического процесса — процесса «смерти богов»: «Ныне Бог умер, даже в сердце верующего, искусство стало богочеловеком; нужно верить человеку в том, что человек создал мир, он ему представляет свое творение и его оправдывает тем, что его сотворил. Есть мораль Красоты, она требует от нас... оптимизма без надежды, принятия Зла как условия тотального единства, утверждения человеческой реальности, созидающей мир, который ее подавляет...»².Своим писательским мастерством, эстетическим совершенством Жене вынуждает «брать на себя» созданный им мир, а следовательно, «взваливать на свои плечи» и переполняющие его преступления, беспредельность Зла, бесконечно воссоздавать гомосексуальный акт; «читать Жене, значит заключать союз с Дьяволом».

Для самого Жене этот путь и был путем обретения свободы: «Себя в своем творчестве определяя как Вора, Жене ускользает от этого определения, противостоит ему как свободное творческое сознание, которое себя представляет в понятиях свободной необусловленной деятельности...»³

¹ J.-Р. Sarlrе Saint Genet, comedien et martyr, p. 453.

² Ibid., p. 459.

³ Ibid., p. 511.

Мастерски выполненное «феноменологическое описание» Жене, изощренная интеллектуальная игра, осуществленная Сартром, не освобождает от необходимости дать ответ на вопрос простой — были ли поступки Жене дурными?

Сартр отвечает — «мы понимаем крайнюю сложность его положения». Допустим, положение на самом деле было сложным — личность омерзительная, знаменитый писатель и легендарный вор, «Король» то ли поэтов, то ли воров... Есть в чем разобраться, объект был избран соответственно уровню сартровского интеллекта, который еще более усложнил Жене сложнейшим его истолкованием. Как, однако, за «деревьями» такой интерпретации рассмотреть «лес» нравственных оценок?

«Феноменологическое описание» их поглощает и делает относительными. К голосу Жене — «нашего брата» — Сартр зовет прислушаться, поскольку «социальные связи относительны, непроходимая пропасть разделяет наше субъективное о нас представление и ту объективную истину, которой мы предстаем для других, поскольку случай превращает наши лучшие намерения в преступные, поскольку при свете дня мы конформисты, а души наши нечисты, поскольку мы в общем-то «невозможная никчемность». «Мы» и Жене, как видно, отождествляются в единой «человеческой реальности», и экзистенциальные ее характеристики только утверждаются предельной ситуацией, воплощенной Жене: «Он до крайности доводит наше скрытое, невыявленное одиночество, он надувает наши софизмы, пока они не лопнут, наши неудачи доводит до катастрофы, делает нашу нечистую совесть невыносимой, на свет выставляет нашу вину».

«Жене — это мы» — Жене виновен, «как и наша эпоха».

Жене Сартр «историзирует», укореняет в «нашей эпохе», которой дает лаконичную и жесткую аттестацию: «Сегодня революции невозможны, нам угрожает самая кровавая и самая нелепая война, имущие классы не очень-то уверены в своих правах, а рабочий класс отступает; как никогда ранее, мы ясно видим несправедливость, но не имеем ни средств, ни желания с ней покончить; между тем ошеломляющий прогресс науки превращает будущее в навязчивое настоящее; вот оно будущее, нынешнее в большей степени, чем время настоящее»¹.

Жене — «зеркало», в которое Сартр настоятельно рекомендует всмотреться своим современникам. Кажется, что зеркало это кривое, настолько омерзительна личность Жене — но, выясняется, это и есть отражение, зеркальное отражение лика мира. Так и «Святой Жене...» оказывается способом освоения актуальной современности, целиком засосавшей Сартра в годы работы над этой книгой.

Надо полагать, что по этой причине, по причине безмерной своей политизации Сартр из целого ряда работ, которые он одновременно осуществлял к концу 40-х годов, завершил лишь «Жене», а прочее прервал, оставил, забросил навсегда.

Такая судьба постигла и труд о морали, и, отчасти, труд о Малларме. Решение проблем морали было обещано в «Бытии и ничто». После войны делались заметки, их сделалось очень много, но никакой завершенности, никакого решения проблем так и не случилось; мораль как система предписаний никак не прописывалась на страницах трудов Сартра с их пафосом свободы.

Начав, насколько можно судить, писать своего «Малларме» до своего «Жене», Сартр затем отвлекся от поэта во имя современника, привлекавшего его необыкновенно. По завершении книги о Жене, т. е. после 1951 года, Сартр к Малларме вернулся, но ненадолго — расставшись затем со своим героем, недописав рукопись, растеряв значительную ее часть, Сартр определял то, что сделал на эту тему, как «начало», не получившее продолжения и завершения. При этом Малларме — как и Жене — был постоянной темой Сартра, включая книгу о Флобере, где оба героя возникают неоднократно.

¹ J.-Р. Sarlrе Saint Genet, comedien el martyr, p. 549.

Ясно, что оценка Малларме с ходом времени менялась. Следующий пункт этой эволюции отражен в интервью, опубликованном в 1960 году в известной книге Мадлены Шапсаль «Писатели собственной персоной». Сартр говорил: «Малларме должен сильно отличаться от созданного о нем представления. Это самый большой наш поэт, страстный, неистовый... Его ангажированность кажется мне насколько возможно абсолютной, как социальной, так и поэтической... Индивидуалистический герметизм был формой отказа от буржуазной тупости».

Надо согласиться — такой образ Малларме действительно сильно отличается от сложившегося о нем представления. Сартр явно подтягивал того или иного из выбранных им писателей в круг ангажированных, что нетрудно было сделать, поскольку к 1960 году само понятие ангажированности стало достаточно расплывчатым, отождествилось со «всем», т. е. с полнотой соответствия эпохе.

В первых же сартровских набросках Малларме предстал сыном своего времени, поэтом эпохи «смерти богов», почувствовавшим и выразившим это особенное состояние пустоты, которая могла заполняться только искусством.

«Больше и глубже Ницше он пережил смерть Бога; задолго до Камю он почувствовал, что самоубийство — изначальный вопрос, который должен быть поставлен человеком; его повседневная битва против случая будет подхвачена другими, теми, кому не удастся превзойти трезвость его ума»².

В последней работе Сартра о Малларме, в статье, которая увидела свет в сборнике стихов Малларме (1966), ставка на искусство интерпретируется не как акт ухода от действительности, а как акт тотального отрицания. Малларме не разрушает действительность, которую ненавидит, — он «заключает ее в скобки», отдалив ее с помощью стихов.

«После того как он убил Бога собственными руками, Малларме все еще мечтал о божественном залоге; он хотел, чтобы Поэзия оставалась трансцендентной, устранив источник трансцендентности»³.

Однако замена Бога человеком, Поэтом не удалась; материя порождает смутный свет познающей ее человеческой мысли, но несчастное сознание рассеивается, улетучивается; бессилие поэта символизирует невозможность быть человеком. Случайность родилась с человеком — лишь в добровольном уходе, в самоубийстве она снимается. Опережая время, Малларме переживает метафизическую тоску, поэзию разрушает через нее самое, «заключает в скобки».

¹J.-P. Sarlre. Situations IX. P. 1972, p. 14—15.

² Ibid., p. 200.

³ Ibid., p. 192.

Образ Малларме в совокупности сартровских работ о нем предстает наброском вскоре последующего труда о Флобере, прообразом этого писателя, следующей — после «Бодлера», рядом с «Жене» — разработкой притягивавшего к себе типа художника. В этом типе происходила объективизация, осуществлялось осмысление рожденного абсурдным миром творческого сознания, открывающего свободу как свою онтологическую сущность, — и намечалась возможность преодоления этой свободы, ведущей в Небытие, к абсолютному отрицанию, к «невротическому искусству».

Происходило самопреодоление, поскольку первой реализацией типа художника абсурдного мира был сам Сартр эпохи «Тошноты», оттеснявший впоследствии свою собственную метафизичность во имя полноты человеческого опыта, практики и знания, — во имя «Всего».

* * *

К концу 40-х годов война между двумя блоками казалась неминуемой, казалась делом ближайшего времени. Всерьез в окружении Сартра обсуждался вопрос о поведении в ситуации новой войны. Камю свою позицию определил довольно четко — он намерен был (по свидетельству Бовуар) вновь начать борьбу в подполье, как только советские войска войдут в Париж, а его жена пообещала покончить с собой и убить своих детей при появлении «красных».

Сартр не верил, что родина пролетарской революции начнет войну, но пребывал в замешательстве. Он не допускал и мысли о возможности борьбы против пролетариата — на что Камю напоминал о лагерях в СССР. Изгнание казалось невозможным; Соединенные Штаты с их атомным шантажом, маккартизмом, «охотой за ведьмами», поддержкой реакционных политических режимов вызывали у левых французов почти такое же отношение, как недавние оккупанты, германские нацисты. Бежать от страны, воплощающей социализм! Эта мысль казалась нелепой. И трагически неизбежной: отсутствие свободы, идеологическая одержимость коммунистов были для Сартра абсолютно неприемлемы. И на Западе, и на Востоке «гонялись за ведьмами», травили инакомыслящих. В результате _ как констатировала Бовуар в 1949 году — «четыре года тому назад мы были друзьями всего мира, а теперь все считают нас своими врагами». О Сартре пресса сообщала «тысячу неприятных или смешных подробностей, неизменно фальшивых... Взгляды, которые обшаривали нас в общественных местах, были вымазаны этой грязью...»¹

Сартр все больше оттеснялся к «середине», к «третьему пути», который он попытался оформить даже в виде организации — в 1948 году сотрудничает с Руссе, Альтманом, Розенталем и другими, создавшими «Демократическое и революционное объединение» (ДРО).

В «Беседах о политике» (1948) с Д. Руссе и Ж. Розенталем Сартр говорил следующее: «Меня привлекла идея — давно забытая существующими партиями — создания условий для полноценной демократической деятельности внутри политической группировки»². «Объединение» было для Сартра «демократическим опытом», средством воспитания «демократической ответственности» в массах. Ориентируясь в общем на цели и задачи рабочего класса, Сартр видел в «Объединении» возможность установить контакт рабочего класса и средних классов, сблизить марксистов и немарксистов во имя выработки «демократической философии». Основами для нее, по Сартру, были признание исторического принципа, признание значения «ситуации», т. е. определения человека принадлежностью к тому или иному классу, а внутри него по профессиональной принадлежности, так что единственным способом освобождения человека является воздействие на ситуацию.

Основополагающим для ДРО Сартр считал признание борьбы классов «как повседневной реальности» и безусловное присоединение к пролетариату в этой борьбе. Ссылаясь на Маркса (такие ссылки в «Беседах» постоянны), Сартр формулирует задачу освобождения от всех форм эксплуатации, отчуждения человека.

¹ S. de Beauvoir. La force des choses. T. I, p. 201.

² J.-P. Sartre, David Roussel. Gerard Rosenthal. Enlretiens sur la politique. P., 1949, p. 22.

Конфликт личности и общества Сартр считает устаревшим и рассуждает об «интеграции свободного индивидуума в общество, объединяющее свободную деятельность людей», что предполагает необходимость социальной революции.

Сартр втянулся в «Объединение» в ситуации нагнетания «холодной войны», раскола Европы, который представлялся ему опасным, грозящим новой военной катастрофой. Для него программным было убеждение в том, что война не является фатальной неизбежностью. «Демократическое и революционное объединение» для Сартра означало объединение Европы во имя мира.

Однако охваченный прозелитской эйфорией Сартр говорил: «Европа может быть фактором мира только в том случае, если речь идет о социалистической Европе, то есть Европе, в которой массы, социалистические партии, социалистические и прогрессивные силы, профсоюзы возьмут на себя инициативу объединения различных стран»¹.

В «Беседах о политике» Сартр высказал осуждение «абстрактного политиканства» — при всей своей, казалось бы, крайней политизации, — как проявления отвлеченного мышления, идеалистического предпочтения мысли «конкретной потребности». Именно «потребность» ведет к действию, к осмыслению ситуации, к идеологии, к мировоззрению. Сартр категорически противопоставлял «Объединение» партиям, где царит бюрократизированная догматическая идеология; он отстаивал истинность «конкретного мышления».

¹ J.-P. Sartre. David Rousset, Gerard Rosenthal. Entreriens sur la politique, p. 85. 200

«Объединение» просуществовало недолго и предполагавшейся роли сыграть не сумело. Нежизнеспособность «Демократического и революционного объединения» стала для Сартра очевидностью потому, что, по-прежнему оттесняясь к «середине», он одновременно продвигался влево — к убеждению в том, что свобода завоевывается, что она утверждается революционным действием. И «Объединение» он осудил «слева»: «Меня втянули в ДРО, а не я сам в него вступил. Поскольку я там оказался, мне пожелали предоставить важное место; я на это согласился, но с Руссе у меня были большие разногласия. Я видел, что Руссе склоняется к реформизму и пытается найти средства для ДРО, обращаясь к американским рабочим профсоюзам... Это не было выходом, поскольку быстро обнаружилось, что движение реформистское, а не революционное... В это время невозможно было создавать рядом с коммунистической партией отличную от нее революционную силу»¹.

Отношение к компартии в конечном счете определялось фундаментальным убеждением Сартра в том, что буржуазия превратилась в нисходящий, реакционный класс, а пролетариат стал восходящей, прогрессивной политической силой. Чтение Маркса и Ленина подкрепляло выводы, которые следовали из недвусмысленных реальностей XX века, отождествившего буржуазию с войнами, с фашизмом, с социальным неравенством, а пролетариат с освободительным движением, развернувшимся на всем пространстве земного шара, с требованием социального и политического равенства. Отсюда осознанные Сартром как историческая неизбежность поиски контактов с пролетариатом и коммунистическим движением — которые усложнялись, однако, в конкретных условиях конца 40-х годов.

Сложность возникшей к концу 40-х годов политической ситуации, противоречивое положение европейских левых отражены в статье Сартра «Фальшивые ученые и фальшивые зайцы» (1950), посвященной тогдашней Югославии.

Основополагающая идея Сартра несложна: поскольку буржуазия является классом нисходящим, пролетариат же классом восходящим, субъективная, т. е. классовая позиция пролетариата выражается в объективности научной марксистской истины. Однако эта истина превращается в догму усилиями особенного направления коммунистической идеологии — «сталинским коммунизмом». Уже в этой статье сталинизм фигурирует как совершенно очевидное для Сартра, определенное в своих признаках понятие.

¹ .S de Beauvoir. La ceremonie des adieux, p. 460—461.

Оперируя привычными для себя категориями, Сартр творческую, свободную инициативу личности и коллектива отождествляет с «конструктивной субъективностью», которой противостоит «новый догматизм» оторванной от жизни «партийной идеологии», «сталинский объективизм». «Марксизм умирает, становится схоластикой» в теории и практике советской бюрократии, умерщвляется «фальшивыми учеными», действующими наперекор фактам. Такие факты — Югославия, ее путь, ее выбор, осужденный партбюрократией, предпочитающей этого зайца счесть «зайцем фальшивым». В «фальшивого зайца» превращен Тито, с феноменом которого «фальшивая» сталинистская идеология справиться не в состоянии. Даже по этой статье видно, что как бы Сартр ни был тогда охвачен эйфорией открытой им социальной истины, он трезво оценивал действительное положение дел и аттестовал сталинизм, не ожидая 1956 года.

С одной стороны — коммунистическое движение с такой червоточиной, как сталинизм, с другой — некоммунистическая левая, отношение с которой все более усложнялось по мере того, как Сартр политизировался, утверждал прогрессивный смысл борьбы пролетариата и компартии.

Усложнялось вплоть до фактов открытого разрыва с недавними соратниками и единомышленниками. Поистине эпохальной стала дискуссия Сартра и Камю.

«Если эта дружба и разлетелась внезапно, то ведь уже давно от нее мало что оставалось. Идеологические и политические различия между Сартром и Камю с 1945 года увеличивались. Камю был идеалистом, моралистом, антикоммунистом; будучи вынужден в определенный момент уступить Истории, он постарался как можно скорее ретироваться; чувствительный к несчастьям других людей, он возлагал вину за них на Природу. Сартр с 1940 года старался преодолеть идеализм, оторваться от своего изначального индивидуализма, жить в Истории; близкий марксизму, он желал союза с коммунистами. Камю боролся во имя высоких принципов... и отказывался от участия в конкретных делах, в которые впутывался Сартр. Тогда как Сартр верил в истину социализма, Камю все решительнее защищал буржуазные ценности; он принимал их в «Бунтующем человеке»... Сартр сближался с СССР; Камю питал к нему отвращение и, хотя не любил США, практически брал их сторону»¹.

¹ S. de Beauvoir. La force des choses. T. I, p. 361.

Альбер Камю опубликовал в августе 1952 года в «Тан модерн» «Письмо директору «Тан модерн» — его ответ на статью о книге «Бунтующий человек», написаную Жансоном, ближайшим сотрудником Сартра В том же августовском номере журнала и был опубликован сартровский «Ответ Альберу Камю», ироничный язвительный, саркастичный. Тон в немалой степени был спровоцирован и тоном выступлений Камю — безапелляционным и менторским («Каким образом адресованные Вам возражения немедля превращаются в святотатство?»), и тщательной литературной обработкой выраженных Альбером Камю чувств, что превратило его гнев в образец риторики, к которой Сартр безжалостен. Защищая Жансона, Сартр опровергает право Камю — кого бы то ни было — вещать от имени и по поручению самой Истины и самого Разума, пользуясь при этом «приемами из полицейских докладов». Несогласие с Жансоном Камю выразил не в полемике с ним, а в полемике с Сартром, которому он приписал все то, что его возмутило в статье Жансона, в прямом обличении «директора «Тан модерн», в прокурорской речи по поводу идеологических преступлений Сартра. Речь же Камю не брезгует даже фальсификацией, что тоже относится Сартром к числу «приемов из полицейских докладов».

Так, Камю прямо обвиняет Сартра в оправдании советских концлагерей — хотя как будто возражает своему критику, т.е. Жансону. Сартр восстанавливает истину: «Это ложь, через несколько дней после заявлений Руссе мы посвятили лагерям редакционную статью, которая полностью выразила мою позицию, и потом несколько статей; а если вы сравните даты, вы убедитесь, что номер был сверстан до выступления Руссе... Мы поставили вопрос о лагерях и определили свою позицию в тот самый момент, когда французы их обнаружили»¹ .

Нет и не могло быть различия в отношении к лагерям у Сартра и Камю — двух выдающихся писателей-гуманистов. Но различия между ними были — Сартр их четко обозначил. Он писал: «Я не говорю: сначала о мальгашах, потом о туркменах — я говорю, что не надо использовать страдания, которым подвергнуты туркмены, для того, чтобы оправдать те, на которые мы обрекаем мальгашей». У антикоммуниста, замечает Сартр, известие о советских лагерях вызовет не сострадание и нравственные муки, а радость по поводу того, что «так оно и есть, так и следовало полагать».

¹ J.-P. Satire. Situations IV. p. 103—104.

Сартр рассуждает как политик, взвешивающий реальную политическую ситуацию и логику борьбы, он не позволяет себе мыслить категориями отвлеченными. Его неизменная ориентированность на «тотальность» давала о себе знать; он оценивал всю сложность и взаимосвязь явлений, оценивал общество в целом. Примечательные слова: «Железный занавес — это зеркало, и каждая половина мира отражает другую половину».

Спор Сартра и Камю — спор о свободе; этого следовало ожидать. Возражая Камю, Сартр обращает внимание на его неосведомленность, на упорное нежелание «идти к источникам», почитать хотя бы Гегеля и «Бытие и ничто» («правда, это и утомительно»). Сартр разговаривает с Камю, как с нерадивым, непонятливым школяром, которому приходится разъяснять известные истины. Они и на самом деле известны, повторять их нет особой нужды.

Однако есть и новое — принципиально иное: «Сегодня наша свобода — не что иное, как свободный выбор борьбы за освобождение»¹ . Все перемены, случившиеся с Сартром, его ангажированность — в этом выводе. К моменту столкновения с Камю свобода уже не являлась для Сартра изначальной отметиной сознания, ее исходной структурой, она определялась конкретными социальными обстоятельствами, благодаря которым человек оказывается в клетке — все оказываются в клетке несвободы: «И мы тоже, Камю, мы заключены в клетку»,— это и пытается Сартр довести до сведения своего оппонента. Как и следующую из этой констатации мысль о необходимости повернуться лицом к этой истине, ее осознать — и осуществить «свободный выбор борьбы за освобождение». Альтернативы просто-напросто не существует: человек, который «добровольно поворачивается спиной к своей эпохе», не властвует над ней, а, наоборот, «полностью ею обусловливается».

¹ J.-P. Sartre. Situations IV. p 110.

Напомнив, что в 1945 году в Камю было «восхитительное соединение личности, действия и творчества», что тогда был открыт автор «Постороннего» и боец Сопротивления («как мы вас тогда любили»),— Сартр напомнил и то, что для Камю соприкосновение с Историей было соприкосновением с «безумием других», которое ничего не созидает, лишь разрушает, «птицам не дает петь, человеку мешает любить». Камю был намерен не «делать Историю», но «мешать ей делаться». В творчестве Альбера Камю были выражены особые обстоятельства, особый момент, когда борьба с реальным противником, Германией, олицетворяла борьбу всех людей против бесчеловечного рока, и даже его эстетство насытилось историческим содержанием. Но этот момент заслонил истину другой борьбы — человека с человеком, не со Смертью, а с социальными условиями, которые были всему причиной: «Умирал ребенок, вы обвиняли в этом абсурдность мира и этого Бога, глухого и слепого... но отец ребенка, безработный или чернорабочий, обвинял людей... Вы хотите в себе самом, через себя самого осуществить счастье всех с помощью морального напряжения; мрачная толпа, которую мы начинаем открывать, требует от нас отказаться от своего счастья во имя того, чтобы она была хотя бы немного менее несчастной»¹.

В этом корень разногласий. Можно сказать, что Камю, несмотря на опыт войны, Сопротивления, остался во многом во власти Слов — тогда как Сартр под влиянием того же опыта решительнее двинулся от Слов к Делам, т.е. к пониманию реальной истории, к восприятию социальных интересов и материальных нужд как мощного фактора, как формирующей ситуации силы. Ясным стало, что и само Сопротивление в этой перспективе понималось по-разному. «Вы уже тогда,— обращался Сартр к Камю,— для десяти миллионов французов относились к числу привилегированных, они не узнавали своего, слишком реального гнева в вашем идеальном бунте».

Благодаря этому «обожествлению человека» (заимствованному у Мальро, по мнению Сартра) и отождествлению Истории с очередным абсурдом реальная личность Альбера Камю «стала призрачной», и «если в 1944 году она была будущим, то в 1952-м стала прошлым». Все меняется в мире — «чтобы остаться собой, надо меняться».