ВЛАСТИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ 2 страница

В 1951 году на смерть Жида Сартр откликнулся статьей «Живой Жид». Значение Жида увековечивалось этим откликом — «каждое движение мысли приближало нас к Жиду или удаляло нас от него». «Французская мысль последних тридцати лет,— писал Сартр,— хотела она того или нет, какими бы ни были другие ее координаты, Маркс, Гегель, Кьеркегор, должна определяться также и относительно Жида»¹.

Конечно, «Живой Жид» — некролог. Однако Сартр был мэтром ангажированного поколения, и каждому его слову внимали. Он же счел возможным воздать должное писателю, который в 1951 году представлялся по крайней мере спорным. В спор включился и Сартр — но решительно на стороне Жида. Заслуга Жида в том, что современную литературу он «вытащил из проторенной дороги символизма», возвестил, что литература может говорить «обо всем» — правда, соблюдая некие «правила».

Но ценнее всего для Сартра то, что Жид переживает «агонию и смерть Бога», идет этим путем до конца, всю свою жизнь избегая готовых истин, «становясь истиной». Таким образом и основополагающая идея «смерти Бога», и Андре Жид как ее творческая реализация явно сохраняют для Сартра свое значение даже на уровне ангажировавшегося экзистенциализма.

Вовлеченный в историю, признающий бремя политической ответственности, осмысляющий принципы «революционной философии», Сартр ядром всех своих размышлений в после военные годы делает все-таки литературу. Центральное место в его теории в период от "Бытия и ничто" до "Критики диалектического разума", такое с книгой о Жене, занимает цикл статей занимает цикл статей «Что такое литература?». Судьба литературы заботит Сартра как судьба самого человечества. Забота соизмерялась с осознанием драматизма глобальных конфликтов зависимости свободы от трагических обстоятельств истории. Согласовать императивы может лишь искусство, которое и есть свободный выбор необходимости, обнаружение свободы в творениях, в Делах.

¹J.-P. Sartre. Situations IV, p. 86.

В центре внимания Сартра в серии статей «Что такое литература?» («Qu'est-ce que la litterature?»; журнал «Тан модерн», февраль—июнь 1947 г.) понятие ангажированности — и статьи могут читаться как развернутый манифест послевоенной ангажированной литературы, т.е. как манифест писательского действия, манифест Дела. Развитие мысли Сартра демонстрируется названиями разделов этого цикла статей: «Что значит «писать»?», «Зачем писать?», «Для кого пишут?», «Ситуация писателя в 1947 году».

Ангажированность для Сартра — понятие литературы прозаической, никак не живописи или музыки, и не поэзии (в стихах «страстями овладевают слова, проникаясь ими и их преобразуя, их не обозначая...»). Проза «утилитарна», по Сартру, прозаик «использует слова», а слова предназначены для коммуникации. «Говорить — значит действовать»,— всякое слово изменяет то, к чему оно прикасается, «снимает покров». Ангажированному писателю это известно, и он сознательно стремится к тому, чтобы с мира «покров снять» и пробудить чувство ответственности. «Слова — это пули»,— повторяет Сартр, и даже молчание «стреляет», поскольку молчать — значит отказываться от слова, следовательно, говорить. А как же стиль? «Стиль,— пишет Сартр,— разумеется, составляет ценность прозы. Но он не должен быть заметен». Сартр решительно отводит при этом обвинения в том, что экзистенциалисты недооценивают форму, умерщвляют литературу, напоминая, что новые социальные и метафизические проблемы побуждают к поискам нового художественного языка.

Литературное произведение по своей природе предполагает диалектическую корреляцию; «в совместных усилиях автора и читателя возникает этот конкретный и воображаемый объект, создание духа. Искусство существует только для другого и благодаря ему» .

¹ J.-P. Sartre. Qu'est-ce que la lilterature? P., 1948, p. 55.

Литературное произведение не сводится к словам, а чтение к механическому их повторению; «автор ведет читателя», но не больше, ибо читатель «все сам измышляет в постоянном превышении написанного», и писатель апеллирует к этой свободной инициативе читателя. Сартр доказывает следующую мысль: «У писателя человека свободного, к свободным обращающегося, будь он эссеистом, памфлетистом, сатириком или романистом, говорит ли он только о страстях или же атакует социальный уклад, одна тема: свобода»¹ .

Притом однако, что «свобода не дана», ее приходится завоевывать. Сартр уже не ограничивается констатацией свободы как факта, не требующего доказательств и самодостаточного. И авторы, и читатели — «в истории», а книга устанавливает между ними контакт, «исторически конкретизированный». Свобода «завоевывается в исторической ситуации».

Возле этой фразы есть смысл задержаться — «завоевывается в исторической ситуации». В лаконической, афористической форме Сартр сформулировал в корне изменившееся понимание свободы как ценности социально-исторической, конкретно-исторической («можно и поболтать об извечной свободе, которую одновременно провозглашают национал-социализм, сталинский коммунизм и капиталистические демократии»), ценности, которую надлежит и завоевывать как нечто конкретное, имея в виду общественные установления, различные формы угнетения, предрассудки, знания и незнания, надежды, страхи, нравы, т.е. всю многогранность бытия человеческого, всю совокупность общественного опыта.

Рассмотрев положение писателя в обществе XVII, XVIII, XIX веков, Сартр приступил к оценке этого положения в XX веке, когда он оказался «чуждым своему веку, потерянным, проклятым». «От «искусства для искусства» до символизма, включая реализм и Парнас все школы соглашались в том, что искусство... ничему не учит, не отражает никакой идеологии, всячески избегает морализаторства...»² . По мнению Сартра, «крайней точкой этой блестящей и губительной литературы является небытие". Такой является и этика Андре Жида, его теория «немотивированного действия».

¹ J.-Р. Sarlrе Saint Qu'est-ce que la litterature? p. 81.

² Ibid., p. 160.

Разрушительная тенденция ведет к сюрреалистическому действию --«выйти на улицу и стрелять наугад, в толпу». «В конце концов литературе не остается ничего другого, как самоотрицание. Это она и совершает под вывеской сюрреализма: Литература как абсолютное отрицание становится Антилитературой...»¹.

Отвечая на вопрос «Для кого пишут?», Сартр демонстрирует новые принципы подхода к литературе, приобретенные в процессе «историзации» его мышления — исторический и социологический. Это и уточнило сартровские оценки сюрреализма, превратив постоянное недоверие к нему в бескомпромиссную и весьма аргументированную критику целого направления развития искусства.

Спор с сюрреализмом был приметой времени, приметой ангажированной эпохи. Ведущая авангардистская школа Франции, с неимоверным шумом декларировавшая свою программу в 20-е годы, сюрреализм вплоть до 40-х годов был в центре политической и литературной борьбы*. Заявив о себе как о «специалистах по бунту», сюрреалисты сделали неизбежным соотнесение политического и литературного бунтарства с тем его качеством, которое реализовалось этими «специалистами». Сама степень политической и художественной динамики волей-неволей определялась сюрреалистической мерой, мерой будоражившего сюрреалистического новаторства.

Оценка сюрреализма ангажированной литературой новой волны, усвоившей уроки эпопеи антифашистской борьбы, была делом неизбежным. Среди других выделялся голос Сартра, и в силу его авторитета, и в силу безапелляционно негативного отношения к отрицанию абсолютному.

Заключительная и самая большая часть цикла статей называется «Ситуация писателя в 1947 году». Особый интерес к современности, прикованность к дням текущим как очевидное качество послевоенной ангажированной литературы обнаруживается в этом внимании Сартра к положению писателя именно в этом, 1947 году, когда статьи и возникали, и публиковались. Никакой дистанции — все по горячим следам событий. Свобода — но в исторической ситуации, в ситуации 1947 года. Сартр воссоздает предысторию.

¹ J.-P. Sartre. Qu'esc-ce que la literature? P. 165. ² См.: Андреев Л. Г. Сюрреализм. М., 1972.

Поколение 1900 года: «Продавать ткани Эльбёфа или вино Бордо согласно усвоенным правилам, жену взять с приданым, навещать родственников, родственников жены друзей родственников жены и не быть похожим на всех прочих, т.е. спасать свою душу и души ближних своих прекрасными произведениями, одновременно разрушительными и исполненными почтения»¹

Поколение 1918 года: «Откровенная абсурдность войны., ведет к возвращению духа Отрицания. ...Речь идет уже не о том, чтобы отречься от буржуазии — необходимо вырвать себя из судьбы человеческой. Эти сынки желают промотать не семейное наследство, но весь мир. Смирение и перманентное насилие — две стороны одной и той же позиции... Тотальное уничтожение, о котором грезит сюрреализм, никому не причиняет зла, именно в силу своей тотальности. Это абсолют вне истории, поэтическая фикция»². Сюрреалисты остаются «паразитами класса, который они оскорбляют, их бунт вне революции»,— для Сартра они главные представители поколения 1918 года, и свой сарказм он обрушил преимущественно на них, расценивая и оценивая характер бунтарства с точки зрения реальной политики, классовых интересов, соотнося бунтарство с революционностью.

Затем следует третье поколение — «наше», по словам Сартра. Самое главное в судьбе этого поколения лежит за пределами собственно литературной традиции: «Ясно проявился разрыв между мифом литературы и исторической реальностью. Этот разрыв мы почувствовали до публикации своих первых книг, с 1930 года. В это время большинство французов с величайшим удивлением обнаружило свою вовлеченность в историю (leur historicite) »³.

¹ J.-Р. Sarlrе Saint Genet, comedien et martyr, p. 216.

² Ibid., p. 230.

³ Ibid., p. 256.

Целесообразно послушать Сартра, чтобы ощутить стиль его историзированного мышления: «С 1930 года мировой кризис, продвижение нацизма, события в Китае, война в Испании открыли нам глаза; нам показалось, что земля уходит из-под наших ног и внезапно, также и для нас, начался великий исторический фокус: первые годы большого всеобщего Мира надо было рассматривать теперь как последние годы межвоенного периода; всякое обещание, которое мы походя приветствовали, заключало в себе угрозу, и каждый прожитый день обнаруживал свое истинное лицо — мы были в него заброшены, и он подвигал нас к новой войне с невидимой скоростью, с неукоснительностью, скрытой под видимой небрежностью; наша личная жизнь, как казалось, зависела от наших усилий, от наших достоинств и недостатков, от нашего везения или же невезения, добрых или недобрых намерений очень узкого круга лиц,— до мельчайших деталей она управлялась темными, общими силами, и самые частные обстоятельства отражали состояние дел во всем мире. Вдруг мы ощутили себя в ситуации (situes); порхания, которые так любили практиковать наши предшественники, стали невозможными...»¹

И далее: «Во всем, к чему мы прикасались, в воздухе, которым мы дышали, во всем, что писали, в самой любви мы обнаруживали вкус истории, то есть горькую и двойственную смесь абсолютного и преходящего... Что нам до сюрреалистического уничтожения, которое все оставляло на своих местах, когда всему, в том числе и сюрреализму, угрожало уничтожение железом и огнем?»

В ситуации 1947 года не только Сартру казалось, что от здания буржуазного общества остался лишь фасад, а всю сущность вымела атомная бомба, что буржуазия «без будущего, без гарантий, без оправдания».

В эту эпоху строительство иного общества, общества социалистического — историческая необходимость, по Сартру. «Мы поворачиваем к рабочему классу... Нас объединяет с ним обязанность оспаривать и созидать; он заявляет о своем праве творить историю в тот момент, когда мы обнаруживаем свою в нее включенность» . Тем не менее на вопрос — «должен ли писатель предложить свои услуги коммунистической партии, чтобы завоевать массы», Сартр отвечал — нет. Нет потому, что «политика сталинского коммунизма несовместима с писательской порядочностью».

¹ J.-P. Sartre. Qu'est-ce que la literature? P. 257.

² Ibid., p. 303.

Сартр точно определил то противоречивое и двусмысленное положение, в котором оказывались коммунистические партии: прогрессивные и революционные по своей идее (а эта идея и вызывала у Сартра желание объединиться с рабочим классом), они становились консервативными даже по стилю мышления и методам борьбы, коль скоро целью оказывалось одобрение и поддержка того, что делалось в СССР. «Вот почему немало общего,— язвил Сартр,— между Жозефом де Местром и г-ном Гароди, за исключением, конечно, таланта». Коммунисты — так полагал Сартр — никогда не спорят, не отвечают своим противникам, они их дискредитируют («полицейский, шпион, фашист»). Писатель относительно компартии все равно, что герой Кафки относительно невидимых судей, вынужденный в каждом слове себя оправдывать, доказывать свою невиновность. Он не только предполагаемый виновный, но козел отпущения всех ошибок партии, всех политических чисток. Выход, правда, существует — быть вне партии, превращающей писателя в пропагандиста.

В статьях «Что такое литература?» Сартр отвечал на книгу Роже Гароди «Литература могильщиков». Этот документ догматизма и нетерпимости опубликовал в 1947 году официальный партийный идеолог, член Политбюро ФКП. Гароди обрушился на самых крупных и самых популярных французских писателей, на лидеров «некоммунистической левой», на левых французских писателей, прошедших проверку Сопротивлением — но не прошедших идейного партконтроля. Хотя Франсуа Мориак признал, как известно, что «лишь рабочий класс остался верен обесчещенной Франции» — Гароди счел, что этого недостаточно, что Мориаку надо бы «принять участие в борьбе рабочего класса». Отвлекает от революции и Мальро; нацепив «маску смерти», он «травит читателя» наркотиками эротизма, терроризма и т.п. Но самый главный из всех «могильщиков» — «ложный пророк», Жан-Поль Сартр, «оторванный от масс интеллигент».

По ответной реакции Сартра очевидно, как успешно «партконтролеры», подобные Гароди, превращали союзников компартии в ее оппонентов и даже противников. Отношение Сартра к коммунистам становилось непростым не без прямого воздействия такого способа общения с непартийной левой интеллигенцией, образцом которого остается «Литература могильщиков».

Отвечал Сартр с достоинством, не опускаясь до уровня перебранки, однако очень твердо: «наш выбор сделан». Речь идет, естественно, о выборе политическом — после войны прежде всего политический выбор определяет, по Сартру, «ситуацию». Здесь все зависит от конкретных акций, от позиций, занимаемых классами и партиями в каждом данном вопросе, при том, что главное для Сартра — осознание писателем своей свободы, своей независимости. Независимости не от эпохи, не от истории — в этом детерминизм очевиден, -- а от «идеологии склеротической, оппортунистской, консервативной», какое бы обличье она ни принимала, буржуазное или пролетарское.

Ангажированность становится, по Сартру, неизбежностью в особой послевоенной ситуации, когда все «церкви» отлучают свободного писателя, когда искусство «зажато между различными формами пропаганды». Опасно остаться в пустоте — нужно действовать: искать своего читателя, использовать средства массовой информации, писать для кино, поднимать читателя до литературы, объединять разрозненных индивидуумов вокруг реальностей истории, рассчитывая на «историзацию» сознания читателей, готовность активного воздействия на данный мир.

Одновременно писатель должен «бороться во имя личной свободы и социалистической революции». Такая ситуация, по убеждению Сартра, драматична; писатели вышли из класса буржуазного, сохранили его культуру и образ жизни, а присоединиться необходимо к классу, исторически прогрессивному, но безразличному к свободной мысли. Преодоление конфликта все же возможно, оно в свободном искусстве, апеллирующем к «тотальности человеческого существования», воссоединяющем отрицание и утверждение, разоблачающем все мистификации. В искусстве, которое уже не довольствуется описанием и повествованием, не ограничивается разъяснением, но влечет за собой действие, преобразование действительности, созидание человека в его собственном выборе, в определенной ситуации.

Сартр и определял свою задачу как «описание ситуации», в которой формируется современная литература, «литература Деяния», литература «историзированная». Такова ситуация войны, оккупации, Сопротивления. Возникли конкретно-исторические прототипы нравственных категорий Зла и Добра, идеи персонифицировались. «Мы знали, что в каждое мгновение во всех углах Парижа человек был сотни раз повержен и вновь возрожден». Человек оказался перед лицом предельных ситуаций, перед необходимостью познать удел человеческий в его «тотальности». «Те из нас, кто сотрудничал в подпольных изданиях, обращался в своих статьях ко всему сообществу. Мы не были к этому готовы и не оказались ловкими: литература Сопротивления не произвела очень хороших вещей. Но этот опыт дал нам возможность предощутить, чем могла бы быть литература конкретной универсальности (de l'universel concret.— Л. А.)»¹. Человек исторический одновременно обретает статус метафизический, неизбежностью стало возникновение литературы, которая «воссоединит и примирит метафизический абсолют и относительность исторического факта». Эта литература «глобальных обстоятельств» (des grandes circonstances) и есть подлинно современная, по Сартру, литература, литература XX века.

Следует признать, что сформулированная Сартром в 1947 году задача поистине эпохальна. В этом драматическом столкновении мира Слов и мира Дел, идей свободы и необходимости, драматическом, поскольку опровержением вековой традиции мышления стал «циклон мировой войны», стала практика уничтожения не идей, а людей,— у Сартра выковывалась современная эстетика, некое новое писательское мышление. Это мышление ставит поистине глобальные вопросы: человек и история, мораль и политика, цели и средства, намерения и результаты. Пророчески, предчувствием нашего времени, конца века, звучат слова Сартра: «Никогда homo faber так ясно не понимал, что он делает историю, и никогда он не чувствовал себя столь перед ней бессильным»². Афоризм «ядерной эпохи»!

¹ J.-Р. Sartre. Qu'est-ce que la liucralure? P. 277

² Ibid., p. 283.

Литература должна, следовательно, измениться, измениться кардинально. Французский роман своей структурой выражал ранее стабильность, а теперь эта структура призвана «воспроизвести связи различных частных систем с общей системой, их включающей, тогда как и те, и другие пребывают во взаимообусловливающем движении». «Поскольку мы в ситуации, единственная доступная нам форма романа — это романы ситуации без внутреннего рассказчика и всеведующих свидетелей; короче, если мы хотим дать отчет о нашей эпохе, нам нужно перестроить технику романа с ньютоновской механики на общую относительность, населить наши книги сознанием полуясным-полутемным... повсюду посеять сомнения, ожидания, незавершенность... внушить читателю, что его понимание интриги и персонажей равноправно...»¹. Эпоха 1940-го, писал Сартр, с течением времени будет осмыслена и пересказана в традиционной технике, в хронологическом, логическом порядке. Но современникам доступна ее неповторимость, необъяснимость; горькую свежесть непосредственного переживания им и надлежит передать.

Литература порывает с «чистым потреблением», обретает чувство ответственности, долга, который возлагает на нее общество. Она ставит вопросы тревожные и мучительные — что делать сегодня, в современной исторической ситуации? Осуществимо ли дело? Реализует ли оно бытие? Как цель связана со средствами? Мир предстает не как объект «видения» — так было в прошлом — но как объект изменений, «делания». Писательство — тотальная вовлеченность, растворение существования в творчестве и поглощение творчества существованием, жизнью, действием, Делом. «Сент-Экзюпери открыл нам дорогу, он показал, что самолет для летчика является орудием познания... После него, после Хемингуэя, как можем мы думать о том, чтобы описывать? Необходимо вещи погружать в действия... Мир и человек обнаруживаются в делах. И все дела, о которых мы можем говорить, сводятся к одному: делать историю. Мы подведены к тому моменту, когда приходится оставить литературу exis, чтобы положить начало литературе praxis. Praxis как действие в истории и воздействие на историю, то есть как синтез исторической относительности и абсолюта нравственного и метафизического в этом открываемом враждебном и дружеском, ужасном и смехотворном мире — вот наш сюжет»¹ . Дела, Дела...

¹ J.-P. Sartre. Qu'est-ce la literature? P. 271.

Дела делами, однако, вовлеченный в политику, в текущие дела, Жан-Поль Сартр усиленно трудился тогда над книгой о Жане Жене. Все началось с заказанного предисловия к сочинениям этого скандально известного писателя. Предисловие стало разрастаться, вытягиваться — втягивать в себя его автора и превращаться в самоцель, в самоценное сочинение, в очередной «объект».

На первый взгляд вышедшая в 1952 году большая книга «Святой Жене, комедиант и мученик» («Saint Genet, comedien et martyr») кажется неуместной, несвоевременной и по теме, и даже по жанру: Сартр искал тогда трибуну, искал выход своей ангажированности, а книга в 600 страниц смотрится как многословный плод той самой литературной традиции, которую Сартр осуждал за безответственность, как диалог двух душ средь шумного бала послевоенной Европы. Однако «Святой Жене...», само собой разумеется, не сартровская «описка». До Жене был Бодлер, в те же времена Сартр сооружал не менее тяжеловесного «Малларме», затем последует чудовищно грандиозный «Флобер». Что бы там ни было, но философия Сартра была вариантом антропологии и двигалась она от человека к человеку — от писателя к писателю.

Коренной вопрос всех размышлений Сартра — вопрос о творчестве как о свободе в мире, лишившемся Бога, утратившем мораль,— внезапно предстал перед ним в виде персонифицированном, в облике живого человека и писателя. Он решался на самом деле, в жизни Жаном Жене — вором и художником; встреча с Жене была подлинным везением Сартра, и он не упустил своего шанса.

¹ J.-P. Sartre. Qu'esl-ce que la litterature? P. 287—288.

Задачу свою Сартр определил таким образом: «Показать границы психоаналитической интерпретации и марксистского анализа, показать, что только свобода может дать представление о личности в ее тотальности, свобода в столкновении с роком, сначала им раздавленная, потом мало-помалу им овладевающая; доказать, что гений не дар, но разрешение безнадежных ситуаций, обретение выбора, который писатель совершает в себе своей жизни, в смысле вселенной, вплоть до формальных характеристик стиля и композиции, структуры образов, своих особенных вкусов — в деталях изложить историю освобождения...»¹

«Показать границы марксистского анализа» — значит показать его возможности, его применить и промерить. «Святой Жене...» — заметный этап в движении Сартра к марксизму, в той мере, в какой Жене предстает «историзированным», предстает феноменом социальным, «в связи с другими» (а это Ленин и считал основой марксизма). Жене для Сартра «историчен, как и малейший из наших жестов». Сама установка на «марксистский анализ», на историзм содействовала его стремлению преодолеть субъективизм и крайности феноменологии. Ясно, что такая методология, такая задача привязывают книгу о Жене к определенному, послевоенному моменту движения Сартра и сильно отличаются от задач, которые он ставил всего несколько лет назад, когда писал «Бодлера».

Теперь Сартр категорически осуждает весьма распространенную точку зрения, согласно которой романист изображает себя в своих персонажах, как и критик в своих критических выступлениях. Для Сартра «этот тупой субъективизм, благодаря которому написано столько глупостей (даже у Пруста) о любви, относится к числу отходов буржуазного идеализма XIX века. И вот к чему это ведет: Бланшо в Малларме не видел ничего, кроме Бланшо. Прекрасно, но тогда вы в Бланшо не видите ничего, кроме самих себя. В таком случае, как узнать, о Малларме или о себе говорит Бланшо. Это порочный круг любого скептицизма... Стыдно повторять прописные истины, но наши остряки так глупы и так пусты, что нужно с этим разобраться...»".

Видно, что с субъективизмом у Сартра серьезные счеты Он настаивает на том, что качества критика играют роль «проявителя», обнаруживающего объективную реальность, ее расшифровывающего. Конечно, суждения критика соотносительны его эпохе, историчны, но это объективности суждений никак не препятствует. «Нужно восстановить значение объективности»,— взывает Сартр.

.

¹ J.-P.. Sartre. Sain. Genet comedien et martyr. P., 1952, p. 536.

² Ibid., p. 517.

Пафос объективности помогал сохранить дистанцию и относительно «психоаналитической интерпретации», о границах — об ограниченности — которой Сартр время от времени напоминает. Правда, все начинается в «Святом Жене...» с детства, с возникших в детстве комплексов однако комплексов не эдиповых. Жене был незаконнорожденным и неимущим ребенком. Отсюда потребность в компенсации, в «уподоблении»; он смотрит на себя глазами других людей, принимает их суждения за свою суть. Мать он заменяет Богом, его увлекает святость, то самоотречение, тот аскетизм, который предписывается верой, а ему навязан нищенским положением. Воровство для него — тоже способ уподобления другим, т.е. приобщения к обществу, которое предполагает наличие собственности, владение имуществом. Воруя, он и начинает играть во владение — в «воображаемую реальность».

Когда Жене было одиннадцать лет, его назвали вором, навесили «этикетку», которая прикрыла лицо. Однако между тем, что видно другим людям, между так называемыми объективными качествами и подлинной сутью человека — различие качественное, напоминает Сартр. Общество превратило Жана Жене в вора, общество «возложило на него роль Злого, т.е. Другого... Зло — понятие для внешнего употребления». Жене — это «несчастный», на которого «порядочные люди переложили свои нечистые желания, свой садизм, позывы к убийству и грезы о роскоши».

В мире, где «все дозволено», общество присваивает роль регулирующего нравственного закона, а поскольку «Бога нет» и нет такого закона, то эта роль оказывается неоправданной, фальшивой, предполагающей не высокие, а низкие, эгоистические цели, которые только и может преследовать общество. Сартровская концепция Жене, «святого и мученика», разоблачает «других» уже не на уровне «запертых дверей», метафизического «земного ада», а на уровне бесчеловечных, извращенных социальных отношений, принципов и понятий данного общества.

Однако, ставя под сомнение мораль общественную,— т.е. ставя под сомнение современное общество,— Сартр не выводит из-под сомнения и мораль «как таковую». Все настолько «дозволено», что отвращение вызывают самые «высокие принципы».

Симона де Бовуар вспоминала, что Сартр с Жене познакомился еще в мае 1944 года и в основе их взаимопонимания лежала «та свобода, которую ничто не смущало, общее для них отвращение ко всему, что ее стесняет: душевному благородству, вневременной морали, универсальной справедливости, высоким словам, высоким принципам, установлениям и идеалам»¹.

Такая афишированная аморальность свидетельствует, несомненно, о том, что в основе экзистенциализма был заложен мощный заряд анархизма и релятивизма и что с колеи принципиальной «вседозволенности» сойти было непросто. Тем более что в сознании прочно закрепилось убеждение в абсурдности мира и его морали, и не только закрепилось, но все более укреплялось наблюдением за ходом событий в XX веке. «Высокие слова» и совсем не высокие дела так вопиюще расходились, что можно понять Сартра, который мораль в собственном смысле в это время оставил в стороне, потому что убедился в том, что «нравственное поведение возникает тогда, когда социальные условия делают невозможным позитивный образ действий. Мораль — это набор идеалистических приемов...»².

В соответствии с принципами «феноменологического описания» Сартр давал следующий «ключ к Жене»: «Вот что надлежит понять прежде всего: Жене — это ребенок, которого убедили, до самых его глубин, быть Другим как собой. Отныне его жизнь станет историей его попыток уловить этого Другого в себе самом и рассмотреть его в лицо... Но этот призрак — поскольку он ничто — не дается: когда ребенок оборачивается к нему, он исчезает; когда Жене пытается убежать от него... он тут как тут» .

Возможно, рассуждение Сартра не лишено оснований, какие-то особенности психологии его героя оно объясняет. Однако такой «ключ» безнравственность списывает на счет «внешнего употребления» общественных понятий и освобождает индивидуума от личной ответственности, вне которой ни о какой морали говорить не приходится.

¹ .S. de Beauvair. La force de l'age, p. 595.