ВЛАСТИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ 4 страница

¹ J.-P. Sartre- Situations IV. p. 118-119.

«Вовлеченный в Историю, как и вы, я ее понимаю иначе. Я не сомневаюсь, что она имеет облик абсурдный и ужасный для тех, кто взирает на нее из Преисподней; но они ничего общего не имеют с теми людьми, кто ее делает». Сартр приглашает Камю не смотреть на Историю со стороны и с недоверием; он предлагает ему представить себе, что на самом деле и он, Камю, не «вне» Истории, а «внутри» — коль скоро История, согласно идее Маркса, ничего сама не творит, история и есть деятельность людей, преследующих свои цели. Коль скоро это так, предпочтительнее осознанный выбор: «Лишь в историческом действии дано понимание Истории». Таким образом, Дело — не программа делячества и прагматизма, Дело — залог познания и понимания, фундамент Истины для современного, т.е. по необходимости «историзировавшегося» человека.

Как оценить дискуссию между Сартром и Камю? Как событие, повторяем, эпохальное¹. И не просто в силу реального веса этих имен. Разрыв между недавними единомышленниками — симптом того исторического разлома, который пришелся на середину XX века. И по их дружбе прошла трещина, которая, все расширяясь и углубляясь, отделила один период, первую половину века, от другого, от второй половины XX столетия.

Кто прав в этом жестком споре? На первый взгляд, само собой разумеется, Сартр. Поражает его самокритичность, его динамизм, его способность прислушаться к голосу времени, его готовность отзываться на зов тех «простых» людей, от которых он был отдален и своим положением, и родом своих занятий, и авторитетной традицией, преданностью тому Слову, от которого непросто перейти к Делу.

¹ Выдающийся перуанский писатель Марио Варгас Льоса писал в 1981 г.: «Обстоятельства изменились, участники полемики скончались, и с тех пор появилось два поколения писателей. Но полемика до нашего времени актуальна. Каждое утро ее делают современной газеты...» (М. Vargas Llosa. Entre Sartre y Camus. Puerto Rico, 1981, p. 10).

В этом, конечно, проявление черт данной индивидуальности, натура Жан-Поля Сартра — но в этом проявляет себя и эпоха, первая половина XX века, эпоха войн и революций, политизировавшая не одно поколение западных интеллектуалов. Время стоит за выводами Сартра, придавая им особенную весомость, значение выстраданных истин.

И напротив, оттеняя видимую неубедительность звонких фраз Альбера Камю, в том числе и тех, что иронически цитируются Сартром: «Трагичнее страдания только жизнь счастливого человека»; «Настоятельность отчаяния может породить радость»; «Крайняя точка нищеты воссоединяется с изобилием мира» и т.п. Сартр соотносит такие афоризмы с реальными страданиями, нищетой бедного человека — и без всяких сомнений заключает: «Вы, Камю,— буржуа».

В середине нашего века, к моменту распри Сартра и Камю, дошедшая до крайности острота социальных конфликтов начала постепенно снижаться, мощный порыв революционной волны становился прошлым, политизация сознания переставала осознаваться как неизбежность. С эпохой, конечно, не ушла в прошлое мысль Сартра, да и сама методология, им выработанная, заключает в себе смысл непреходящий, как и отождествление свободы с необходимостью борьбы за освобождение. Тем более что жестко сформулированные в полемике с Камю идеи входили в то представление о мире, которое определялось у Сартра в 40-е годы и которое иначе как «новым мышлением» не назовешь — мышлением провидческим, имевшим в виду те новые реальности, которые возникали на этом переломе эпох и окончательно сложились тогда, когда принятым стало определение «ядерный век».

Странные, однако, случаются порой истории — неспешное движение в арьергарде неожиданно оборачивается твердой позицией в авангарде. Камю на фоне динамического, невероятно активного, самокритического Сартра видится статичным, уклончивым, компромиссным, абстрактным. Но с историческим переломом, по мере того, как европейское общество втягивалось во вторую половину XX века, мысль Камю не теряла, как предсказывал Сартр, а приобретала значимость.

Впрочем, и Сартр это понимал. В январе 1960 года Камю погиб. Сартр пережил внезапную его смерть как смерть соратника и друга. В отклике, опубликованном в «Тан модерн», Сартр писал: «В наш век, наперекор Истории, он являл собой наследника долгой традиции моралистов, произведения которых, возможно, -- самое оригинальное во французской литературе»¹. Его гуманизм «упрям, узок», но даже «настойчивостью своего отказа он утверждал, в гуще нашего времени... факт нравственного существования».

Возникает точный и красноречивый образ: Он сам был, так сказать, этим непоколебимым утверждением Стоит только его почитать, подумать, как обнаруживаешь гуманистические ценности, которые он хранил в крепко сжатом кулаке: этот картезианец абсурдного мира отказывался покидать надежную почву нравственности и ступать по ненадежным дорогам практики...» В постоянной схватке со смертью, считает Сартр победил Камю, несмотря на «скандальный» несчастный случай, убивший писателя, скандальный в силу подтвержденной им абсурдности существования,— победил поскольку его творчество и его жизнь не что иное, как «попытка человека отвоевать каждое мгновение своего существования у грядущей смерти».

Акценты изменились? Несомненно. В какой-то мере изменились потому, что изменилась задача — одно дело ответ сильно задевшему своей статьей оппоненту, другое дело некролог по поводу нелепой смерти недавнего соратника. Но как бы ни менялись акценты, Сартр не очень-то изменился за этот срок; в 1952 году он, выше всего ценивший свободу, не мог не понимать значения писателя, который, несмотря ни на что, «в крепко сжатом кулаке» сберегает гуманистические ценности.

Не следует упускать из виду два обстоятельства, которые обусловили жесткость позиции Сартра в «Ответе Альберу Камю» — кроме категоричности и даже агрессивности как свойств натуры Сартра.

Первое из них — безжалостная, на уничтожение полемика с Сартром, которая велась чуть ли не всеми, и справа, и слева, и на уровне обывательском, и на уровне «интеллектуалов», не брезговавших той самой грязью, которую так часто видела Симона де Бовуар во взглядах, которые «обшаривали» властителя дум. «Ненависть» — вот что обычно ощущал Сартр, по его признаниям.

С одной стороны — кампания, развернутая компартией тотчас после Освобождения. «Литература могильщиков» Гароди — лишь один из многих фактов С Сартром порывали и единомышленники по левой «некоммунистической», ангажированной литературе.

¹ J.-P. Sartre. Situations IV. p 127.

С другой стороны - литература «дезангажированная» объявила подлинную войну Сартру как олицетворению ангажированности.

К числу первых актов, первых признаков такой войны относится роман Бориса Виана «Пена дней». С крайней непочтительностью к властителю дум, Виан уже в 1946 году представил Сартра частью осмеянного, нелепого мира; в романе мэтр появляется под именем Жан-Соля Партра, Бовуар под фамилией Будуар, «Тошнота» превратилась в «Блевотину» и т.д. Осмеивается, правда, прежде всего ажиотаж вокруг Сартра, нелепы его почитатели, скупающие и поношенные брюки и все такое прочее, не говоря уже о произведениях мэтра. Но и сам Сартр в изображении Виана вполне на уровне дурацкого идолопоклонства: «Как можно не интересоваться таким человеком, как Партр?.. Человеком, способным написать что угодно, на какую угодно тему, и притом с такой точностью... Меньше, чем за год, наверное, Партр выпустит в свет свою Энциклопедию блевотины, и герцогиня де Будуар будет участвовать в этой работе, а значит, появятся новые рукописи невероятной ценности»'. Юмор, надо сказать, не очень высокого пошиба, но симптоматично само превращение Сартра в комическую фигуру.

Злее памфлет Жака Лорана «Поль и Жан-Поль», само появление которого в 1951 году обозначало смену вех, знаменовало приход поколения «дезангажированного». Идейная литература, олицетворением которой был Сартр, по Жаку Лорану, не отличается от литературы буржуазной, и он уподоблял Сартра Полю Бурже, как образцу буржуазной идейности.

Вслед за Лораном ниспровергали Сартра и прочие «дезангажированные». Так для Эжена Ионеско Сартр был постоянным раздражителем, вызывавшим у этого «антидраматурга» нервную реакцию. Много раз о» делился с читателем своим раздражением, отказывая театру в праве быть "идеалогическим",аллегорическим, политическим", а Брехту и Сартру (главным неприятелям Ионеско) даже в праве именоваться драматургами, поскольку театр, по Ионеско, может быть только «антитематическим, антиидеологическим, антиреалистическим». Сартр, по терминологии Ионеско,— «носорог», поскольку он «уступает Истории», пытается «к ней подключиться».

¹ Виан Борис. Пена дней. М„ 1983. С. 160.

Другое обстоятельство, определившее жесткость и известную односторонность позиции Сартра в «Письме Альберу Камю»,— чрезмерное увлечение идеей социальной обусловленности. Понять Сартра нетрудно, поскольку в 40-е годы История легла таким прессом, что детерминизм мог показаться всесильным. Даже Сартр, для которого вопрос о свободе оставался узловым, неожиданно, но вполне оправданно для, так сказать, «неофита», с излишней категоричностью заговорил тогда о фатальной обусловленности выбора, о необходимости выбора революционного действия, о прогрессивной исторической функции пролетариата и СССР. Во всем этом видна печать конкретной исторической ситуации, эпохи «империалистических войн и пролетарских революций», что начинало устаревать, как только ситуация изменилась, с каждым десятилетием второй половины века. Но как бы ни менялась жизнь, свободе Сартр был привержен как самой жизни, как существу человека, а это и вело к тому, что он старательно оберегал свою приверженность к открытым им средствам практического и теоретического обретения свободы — т.е. к революционной борьбе и марксизму как теории классовой борьбы.

Как бы ни объяснять то, что в позиции Сартра было спорным, будучи исторически детерминированным, остается вопрос о концлагерях, созданных государством, которое с гордостью именовалось родиной социалистической революции,— в этом вопросе не должно быть двух мнений, в этом вопросе правота Камю как будто не подлежит сомнению. Здесь никаких «однако» быть не может.

Однако — в уже упоминавшемся очерке о Морисе Мерло-Понти в 1961 году Сартр напоминал о логике рассуждений левых интеллектуалов, сделавших ставку на союз с коммунистами, о логике рассуждений того же Мерло-Понти, в порядочности которого сомневаться нет оснований: левые ничего общего не имеют с противниками коммунизма, левые сражаются против фашистов — как и коммунисты, и СССР несомненно там, где идет борьба с эксплуатацией. В подобных размышлениях краеугольным камнем остается вера в то, что СССР -- это революция. «Возможно, марксизм деградирует, -- писал Сартр,— внутренние трудности и внешнее давление извратят систему и ее институты, свернут социализм с его пути, но Россия останется несравнимой с другими нациями, судить ее можно, лишь приняв ее начинание­­­ и во имя этого начинания»¹. Мерло — и Сартру – по душе заявление Троцкого, которое Сартр воспроизводит следующим образом: «Если на СССР нападут, надо защищать социализм; что же касается сталинской бюрократии, то не капитализму сводить с ней счеты, этим займется русский пролетариат...»²

Западным левым в 40-е годы расстаться с коммунистами было делом нелегким — речь шла об исторической ставке, о социальной надежде, о надежде на социальную справедливость. Все это стояло за теми терзаниями, которым левые предавались (Сартр в их числе). Вот исторический комментарий к этой ситуации, воистину драматической: «В тот момент, когда Европа обнаружила лагеря, перед Мерло открылась незамаскированная борьба классов, забастовки и репрессии, бойня на Мадагаскаре, война во Вьетнаме, маккартизм и великий американский страх, подъем нацизма, повсюду власть церкви, блаженно прикрывающей епитрахилью возрождающийся фашизм: как же не почувствовать зловоние буржуазной падали?»³. Как же в таких условиях осуждать «рабство на Востоке» — но в то же время допустимо ли «сотрудничать с Партией для того, чтобы покрыть Францию колючей проволокой»?

«Что делать?» — вопрошал Сартр. Это был вопрос вопросов. Надо было, конечно, осудить колючую проволоку, несмотря ни на что. Сейчас говорить так — легкое дело, но сделать это левым 40-х годов было нелегко. Они это и делали, но «зловоние буржуазной падали» — не красное словцо, не внезапный прорыв чувств Сартра, который и не очень-то был эмоционален. Таков был итог политической истории капитализма XIX — первой поло вины XX века, увенчанной Освенцимом как высшей точкой «прогресса».

¹ J.-P. Sartre. Situations IV, p. 227.

² Ibid., p. 228.

³ Ibid., p. 230—231.

Альтернативой, весомым противовесом фашистской чуме казался только социализм — и тут колючая проволока ...Было отчего прийти в отчаянье. К тому же: «Правые наняли мясников, чтобы те нас поносили... Наши друзья из компартии не переварили статью о лагерях. Меня не очень-то смущало это: «крыса» «гиена», «гадюка», «хорек»... Мерло раздражался больше, он вспоминал товарищество 1945 года...». Процесс был настолько болезненным, что у Сартра при встречах с Мерло-Понти возникало ощущение — тот «понемногу умирает», «жизнь его ускользает». Сомнения и разочарования нарастали стремительно: «Для Мерло-Понти, как и для многих других, критическим был 1950 год: ему казалось, что он увидел истинное лицо сталинизма и что это был бонапартизм. Или же СССР не был родиной социализма, следовательно, он не существовал нигде и не был, конечно, жизнеспособным, или же социализм был таковым, этим отвратительным чудовищем...»¹

«Одни стоят других» — разочарованный и в капитализме, и в социализме Мерло-Понти отходит от политики, потом от журнала, приближается к позиции Камю. В этот момент их пути с Сартром расходятся, многолетняя дружба прерывается, поскольку отношение Сартра к СССР и коммунистам по-прежнему определяется той же логикой левой мысли, вынуждающей к сотрудничеству во имя общей задачи — борьбы с буржуазией, которая вызывала у Сартра ненависть и отвращение («во имя свободы, равенства и братства всю ненависть я посвящаю буржуазии»), борьбы за мир, что с каждым годом приобретало значение первостепенное.

Сартр неоднократно указывал на 1952 год как на рубеж, на момент «больших перемен» — одновременно произошло «погружение в политику и сближение с коммунистами». Разрыв с Камю, дискуссия Сартр-Камю не случайно приходится на тот же 1952 год.

¹ J.-P. Sartre. Situations IV, p. 237.

В этот момент, в начале 50-х годов, «историзация» как ощущение бремени Истории, ощущение вовлеченности в исторический процесс перерастает в целеустремленное ее постижение. Сартр усиленно читает и перечитывает Маркса, Ленина, проглатывает «огромное количество исторических трудов», трудов по политической экономии — что не мешало отдавать дань неизменному пристрастию к романам шпионским, к «Черной сепии» полицейских приключений.

Активность Сартра, его политическая активность отражала существенную перестройку всех взглядов и жизненных позиций, процесс формирования иного типа философа, который все менее доверяет Слову, книге как источнику истины, все меньше верит в действенность Слова — и все более неизбежным для себя видит Дело. По признанию Сартра, где-то к 1952 году он ощущал потерю традиционной веры в книгу и начало разочарования в литературе, которое усугублялось на протяжении всех 50-х годов — завершившись в 1964 году появлением автобиографической книги «Слова».

Политика стимулировала интерес к Истории (к «деланию Истории»), История — к философии, к переориентации философии. С 1952 года Сартр интенсивно осваивает диалектику, которой совершенно чужд был первый период философских поисков Сартра, включая «Бытие и ничто». Сартр устанавливал прямой путь от цикла статей «Коммунисты и мир» к «Вопросам метода», а далее к «Критике диалектического разума» — путь от философии истории к диалектической философии.

«Основой для меня была проблема отношения к марксизму»,— говорил Сартр в интервью, опубликованном в 1970 году¹. Открытию марксизма предшествовало обнаружение «силы вещей» — стал солдатом, потом пленным. Так Сартр «начал открывать реальность ситуации человека среди вещей, то есть «бытие-в-мире». Затем с Сопротивлением возникла возможность выбора, открылся «миф героизма». «Понадобилось, чтобы довоенный персонаж, стендалевский индивидуалист и эгоист, был против его воли погружен в Историю, сохраняя еще возможность сказать да или нет, чтобы затем лицом к лицу встретить запутанные послевоенные проблемы, будучи человеком, полностью обусловленным своим социальным положением, но в достаточной мере способным на решение, чтобы взвалить на себя бремя этой обусловленности и быть за нее ответственным.

¹ J.-P. Sartre. Sartre. Situations IX. P., 1972, p. 99.

Ибо идея которую я не переставал развивать — каждый, в конечном счете, ответствен за то, во что он превращен даже если он в состоянии только взять на себя эту ответственность. Я верю, что человек всегда может что-то сделать с тем, что делают с ним. Это и есть определение, которое я сегодня даю свободе...»¹

Марксизм и носитель этой идеи — рабочее, коммунистическое движение — приобрели тогда для Сартра значение первостепенное. В этом Сартр — последовательный и типичный представитель интеллигенции своего времени, убеждение в смерти богов конкретизировавший убеждением в крахе буржуазии.

Сартр писал: «В той мере, в какой находятся «слева», каждый интеллигент, каждая группа интеллигентов, любое идейное движение, прямо или косвенно, определяется относительно марксизма... Для нас марксизм не просто философия: это климат наших идей, среда, в которой они вскармливались, это подлинное движение того, что Гегель называл Объективным Разумом. Мы видели в нем культурное наследие левых, более того: с момента смерти буржуазной мысли только он и есть Культура, только он дает возможность понять людей, дела и события»².

Отношения Сартра с компартией, однако, были по-прежнему сложны, они выражались в достаточно точном его афоризме, не столько выразившем противоречия и колебания «мелкобуржуазного» писателя, сколько оценившем по достоинству тактику и стратегию коммунистов: «Ничего невозможно сделать без коммунистов, ничего невозможно сделать вместе с ними».

Во всяком случае, Сартр и в начале 50-х годов хорошо понимал, что нужно что-то делать, что устранение знаменует бессилие — и что ощутимое воздействие на ход событий дает только союз с коммунистами. Для Сартра — и в этом он был, безусловно, прав — эволюция и Мерло-Понти, и Камю знаменовала ставший явным к 1950 году распад сформировавшегося в Сопротивлении единства левых (начало этого единства — в Народном фронте 30-х годов).

¹ J.-P. Sartre. Situations IX, p. 101.

² J.-P. Sartre. Situations VII, p. 110.

Для Сартра насущной задачей было сохранение, возрождение такого единства, жизненно необходимого в расколотой Европе, где поднимали голову правые и нависала угроза войны. «Другого пути не было, как сближение с Партией и призыв всех к объединению... Соглашение с коммунистами, которое ни в коем случае не лишало нас свободы мнения»¹.

Свою роль в определении позиции Сартра в смутное и тревожное время сыграли открытые и абсурдные провокации властей в 1952 году, особенно «дело Дюкло». Жак Дюкло был арестован по обвинению в шпионаже (в пользу СССР), а доказательством были голуби, которых руководитель компартии вез в своей машине, естественно, в соответствии с традиционными французскими гастрономическими пристрастиями. Для Сартра подобные акции буржуазии были доказательством ее исчерпанности, бессилия и неисправимой тупости.

Сартр резко отвечает на антикоммунистические провокации — партия меняет к нему отношение. Сартр пишет «Коммунисты и мир» («Les communistes et la paix», «Тан модерн», июль 1952, октябрь—ноябрь 1952, апрель 1954), как он пояснял впоследствии, «не имея никаких связей с партией, будучи скорее ее врагом, лишь для того, чтобы сказать, насколько постыден арест Дюкло». Правда, признавал он, «мало-помалу статьи становились полупохвалой, и даже похвалой коммунистической партии»².

Исходной посылкой для Сартра было убеждение в том, что «СССР хочет мира и доказывает это ежедневно», а также в том, что «пролетариату нет смысла воевать». Не партийные пристрастия,— они были Сартру неведомы,— а потребность в истине движет его неспокойным пером, потребность в социальной справедливости, никаких примет которой в буржуазных демократиях Запада Сартр не усматривал. Сартр писал о пролетариате, об его естественном праве на борьбу, об его самоопределении в действии, в политическом акте. Писал со многими ссылками на Маркса, Энгельса, Ленина, демонстрируя отличную ориентацию во всех перипетиях сложной политической, экономической, идеологической послевоенной ситуации как во Франции, так и во всем мире.

¹ J.-P. Sartre. Situations VII, p. 255.

² S. de Beauvoir. La ceremonie des adieux, p. 461.

Компартия обратилась к Сартру с предложением присоединиться к протестам по поводу ареста Анри Мартена. Мартен — рабочий, участник Сопротивления, военный моряк, восставший против «грязной» войны во Вьетнаме и обвиненный в саботаже.

В 1953 году вышла книга «Дело Анри Мартена» («L'affaire Henri Martin»), коллективный протест, выраженный Э. Базеном, Ж. Превером, Веркором и другими левыми интеллигентами. Главное в этом выступлении — обширный комментарий, написанный Сартром. Он тщательно изучил все обстоятельства дела, суть обвинения, мотивы поведения Мартена, вник в его биографию, в его образ — и сделал заключение: «Когда правительство упорно обвиняет в предательстве человека, которого большая часть общества считает героем, страна больна»¹.

История Анри Мартена для Сартра — история становления гражданина, воспитания ответственности и потребности в свободе. Типичная история выдвижения на общественную арену новых сил, способных к переоценке ценностей, к отказу от стереотипов, от национальной мифологии. «Солдат, защищающий свою честь, а с нею честь армии» — таков Анри Мартен, осознавший, что «в Индокитае французская армия ведет себя, как немцы во Франции». Во время колониальной войны Мартен получил уроки классовой борьбы, а такая учеба у жизни привлекательна для Сартра, именно ей он доверяет.

¹ L'affaire Henri Martin. P., 1953, p. 7.

Мало что, однако, менялось в отношении компартии к интеллигенции. В марте 1954 года Сартру пришлось объясняться с Жаном Канапа (статья «Операция «Канапа»), опубликовавшим статью в «Юманите». Всю непартийную интеллигенцию, многоликую и разношерстную, Канапа превратил в одноликую массу, перед которой он безапелляционно «ставит задачи» и сам подрывает основы возможного объединения оскорбительными аттестациями в ревизионизме и прочих преступлениях. Сартр готов к сотрудничеству, но формулирует главное его условие категорически и ясно: «Если коммунисты, которых я встречал и которых я уважаю, не дураки и если к тому же партия желает быть «источником обновления интеллигенции», то в таком случае я не сыщик, Колетта Одри не ревизионист блюмовского типа, а единственным болваном оказывается Канапа»¹.

Марксизм для Сартра 50-х — не только идея, не просто учение, но модус вивенди, образ мысли и даже образ жизни человека нового времени, вынуждающего теоретика быть практиком, вынуждающего считаться не только с жизнью идей, но и с жизнью людей. Философская переориентация Сартра в 40—50-е годы, выводившая его к марксизму, выводила к образу жизни публициста, оратора, пропагандиста — участника политического сражения.

А здесь ему пришлось различать «марксизм, которым он должен быть», и тот, «каким он является», каким он предстает в конкретных носителях идеи, в «партийных активистах», которые на такую роль претендуют, с самой идеей себя отождествляя. Сартр констатировал: история дала им преимущество в виде марксизма — они же его теряют в своей деятельности, в чувстве превосходства, в идеологической агрессивности и нетерпимости.

Сартр с огорчением замечал, что коммунисты ведут себя так, словно им приходится защищать некую крепость, а их периодические вылазки только усиливают впечатление, что они защищаются, что их позиция слаба. Сартр ожидал от коммунистов творчества, творческого наступления, но «ничего нет, ниоткуда», и буржуазия ничего не создает в сфере культуры, в сфере идей, и марксисты не торопятся использовать исторически беспроигрышную ситуацию, заполнить лакуны, реализовать возможности марксизма.

В феврале 1956 года Сартр заявил: «Во Франции марксизм остановился». Сказано это в статье, посвященной книге «ревизиониста» Пьера Эрве «Революция и ее фетиши». Примитивный догматизм носителей «правильной» коммунистической идеи порождает ответную реакцию, противоположную крайность — «идеалистический реформизм». «Если во имя верности Партии отказываются от привлекательности движения, то остается лишь цепляться за принципы, ограничиваться повторением... Мы хотели бы, чтобы вы создали для интеллигентов-коммунистов условия доверия и уверенности, чтобы философ, экономист, этнограф, историк, психолог, все могли бы обрести желание предпринять конкретные исследования и обогатить марксизм, то есть нашу культуру».

¹ J.-P. Sartre. Situations VII, p. 103.

Для Сартра не было тогда сомнений ни в том, что обогащение марксизма знаменует обогащение культуры, ни в том, что эта культура «наша» — общефранцузская, общечеловеческая, словом, Культура. Примечательные слова: «Мысль другого раскрывает мою собственную. Даже одна хорошая марксистская книга — для каждого из нас шанс успеха нашей будущей книги» ¹.

Такая оценка марксизма как метода, оценка его возможностей («принципы марксизма под сомнение не ставятся») прямо связана с признанием Сартром к этому времени, к середине 50-х годов исторической функции коммунистической партии: «Объективное значение КП совпадает с praxis, и это значение надо искать в связи фактов, в условиях борьбы классов, во внутренней логике движения истории»² . Резко критикуя партию, а еще более коммунистов-идеологов, Сартр признавал: «В целом позиция справедлива». Доказательством этой справедливости для Сартра было то, что партия, несмотря ни на что, не впадает в реформизм, остается революционной, выражает интересы рабочих, сохраняет избирательный корпус, а значит, последовательную политику. «Несмотря ни на что» — иллюзий было не занимать в те времена...

Сартра травили и справа, и слева: «Я привык к вооруженным нападениям; меня убивают, отбирают кошелек и честь, и удаляются; я же возрождаюсь, ни пуля, ни нож не оставляют следа». Следы, конечно, оставались, тем паче, что Сартр себя не щадил, не парил «над схваткой», ввязался в нее — а положение было непростым и все более усложнявшимся.

Непростым потому, что Сартр, прислушиваясь к репликам, к окрикам, к крикам, вслушивался в шум жизни, вглядывался в Историю, отрабатывал научный подход к явлениям, свое понимание Объективного Разума. «Разум — не что иное, как всеобщность познанного мира», — сказал Сартр в 1956 году определяя меру научной объективности.

¹ J.-P. Sartre. Situations VII, p. 130.

² Ibid., p. 125.

Однако 1956 год — это год XX съезда КПСС, это год вторжения советских танков в Венгрию. Таков был «шум жизни»...

В «Тан модерн» в ноябре — декабре 1956 и в январе 1957 года был опубликован цикл статей Сартра «Фантом Сталина». Цикл стимулировала венгерская драма, а восприятие ее, несомненно, было подготовлено XX съездом.

Реакция общественности была бурной и, естественно, разнохарактерной. Страсти выплеснулись и столкнулись в ожесточенной схватке, инспирированной неординарным политическим скандалом — войска социалистической страны подавляют народное движение другой социалистической страны. Сартр приводит, взвешивает, оценивает различные точки зрения, как всегда, демонстрируя исключительную осведомленность и профессиональную ориентированность истинного «международника».

Вопрос был несложным только для тех, кто подходил к нему с оценкой, сложившейся до самого события и вне зависимости от него — т. е. для «болванов», по терминологии Сартра, без труда находившего такую категорию политиков и справа, и слева. Для самого Сартра вопрос был и сложным, и даже болезненным: только что установился контакт с коммунистами, фактом стало сотрудничество и возникли контуры нового альянса левых — и вдруг, такой удар! И, как всегда, Сартр вынужден был парировать нападки правых, но одновременно «советовать французским коммунистам не очень-то громко кричать о том, что советская интервенция была неизбежной. Такая благая аргументация заключает в себе самое категорическое осуждение всего, что делалось в Венгрии до этого момента. Пытки, фальсифицированные признания вины, ложные процессы, лагеря — все эти насилия не могут быть оправданы. Может быть, о них позже и позабыли бы, если бы они были только побочными следствиями великого потрясения общества, которое закладывает основу социализма» .