ВЛАСТИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ 5 страница

¹ J.-P. Sartre. Situations VII, p. 162.

Сартр зовет посмотреть поглубже, не останавливаясь на уровне «побочных последствий». Его оценка недвусмысленна: «Если танки коммунистической армии по призыву руководителя-коммуниста убивают коммунистов-рабочих, то от ваших пуль и ваших снарядов на куски разлетается сам социализм»¹. И он действительно стал «разлетаться»...

Но Сартр с выводами не спешит, он желает все понять, взвесить все факты, которых недоставало тогда для создания исчерпывающей картины, для анализа ситуации. Коммунисты французские оказываются плохими помощниками, и Фажон, и Гароди, и Вальдек-Роше «ограничиваются банальностями, ничего не знают, лишь рассуждают о борьбе классов». Все дело в том, что «народное восстание в социалистической стране не помещается в схемы ленивых и поверхностных марксистов». Сартр, само собой разумеется, признает значение борьбы классов, но для него абсолютно неприемлема та простота, которая хуже воровства, неприемлема такая схема: холодная война — это борьба классов; все, что работает на западный блок, — контрреволюционно; следовательно, венгерское восстание — контрреволюция. Для Сартра образец антикоммунистической пропаганды не заявление Неру о том, что вид оккупированного Будапешта «душераздирающий», а бодрые сообщения главного редактора «Юманите» Андре Стиля об «обретенной Будапештом улыбке».

Более трех десятков лет потребовалось для того, чтобы подтвердилось наблюдение Сартра, казавшееся в 1956 году кощунственным и ревизионистским: «Для народно-демократических стран социализм был импортированным товаром. Революция свершилась сверху, ее вожди навязаны Красной Армией и многие прибыли из Москвы...»². Сталинизация коммунистических партий «дискредитировала новую политическую линию», рано или поздно «оружие будет направлено против них». Так и случилось, рано или поздно...

«Будет ли понято, что необходимо собрать факты, а затем их объяснять, что марксистский метод разрешает разбираться в опыте, но не устранять его?» спрашивает Сартр и приступает к анализу «реальных противоречий венгерского восстания и подвижных отношений между классами». Осуществлено это намерение столь тщательно, что 160 страниц «Фантома Сталина» читаются как серьезная научная работа.

¹ J.-P. Sartre. Situations VII, p. 167.

² Ibid, p. 245.

Впрочем, так же читаются и другие публицистические статьи Сартра. Политическая публицистика, определяясь как особый жанр его творчества, характеризуется присущей Сартру научностью, фундаментальностью, вкусом к фактам и аргументам. Сартр основательно прорабатывал каждый из вставивших перед ним вопросов, а не просто определял свое к ним отношение. Он часто и охотно выступал перед различными аудиториями, в разных странах мира, даже на митингах и уличных сборищах, но митинговое мышление и митинговый стиль не были ему присущи.

Сартр никогда не выезжал на собственном авторитете, не мирился с ролью дилетанта, предпочитал помалкивать, если не ощущал в себе должного профессионализма. Так, например, Сартр не писал никогда о музыке, которую очень любил и понимал, которая была ощутимым фактором формирования его личности, «настроя» его души, а к концу жизни, когда он перестал видеть и лишь звуки остались в его распоряжении, они в значительной мере его жизнь и заполняли.

В политической публицистике Сартр — профессионал, его собственная «историзация» осуществилась в глубоких исследованиях общественной ситуации, подтвержденных исследованием социальной психологии, к чему естественно склонялся недавний сторонник феноменологии, ставший опытным политиком и крупным социологом.

Сартр проницателен и прозорлив; его рассуждения могут показаться плодом перестройки, и в 1990-х годах они еще более актуальны, чем в 1956-м. Важнейшее противоречие советского общества, по убеждению Сартра, — противоречие между насущными потребностями трудящихся и отдаленными перспективами, воплощенными Планом, насильственным планированием, которое «заимствовало у руководителей их облик, стало подлинным правительством». План порождает свои инструменты, особый слой привилегированных бюрократов. Происходит тотальное отчуждение абстрактных, планируемых целей. Партия при этом выступает «политическим выражением планирования, создателем мифов,

специалистом по пропаганде, контролирующим, возбуждающим, призывающим массы... но, как и профсоюзы, не отражающим их повседневные интересы... Трудящиеся классы замыкаются в себе, и их подлинная жизнь погружается в некое подполье...»¹ . «Пролетариат перестает быть субъектом истории, он не является конкретной целью социализации, чувствует себя главным объектом административного рвения и важнейшим средством социалистического строительства. Именно поэтому социализм остается его классовым «долгом» и перестает быть для него реальностью»². Личное подчинено в этом процессе общему, а в персоне Сталина эта «бюрократизированная общность» достигает своего высшего выражения, высшей степени тотального разрушения индивидуальности в интересах единения.

Сталинизм для Сартра — «кровавое чудовище, себя самое раздирающее». Тем не менее на вопрос, социализм ли это, Сартр отвечал — «да». Надо сказать, что такое вопиющее, казалось бы, несоответствие оценок не было из ряда вон выходящим, напротив, оно было весьма распространенным, если и не общепринятым западной интеллигенцией. Той ее части, которая за исходное всех рассуждений и всех оценок, за аксиому приняла убеждение в том, что СССР — родина социальной революции, что совершаемый ею эксперимент, т. е. строительство социализма, в своей тенденции в конечном счете несомненно прогрессивен и представляет собой единственный способ выхода человечества из кризиса, Единственный! Аксиомой в этих рассуждениях было и то, что альтернативы не существует, буржуазная система бесчеловечна, несправедлива и обречена. В начале «Фантома Сталина» Сартр подтверждает этот исходный пункт рассуждений о сталинизме: «Само движение социализма все оценивает, даже себя, и оценка эта верна а ошибки и непоследовательность ничего не меняют».

Все это буквально совпадает, например, с логикой Ромена Роллана. Он писал: «Кумиры, к которым обращалась наша вера... давно прогнили... ими стали пользоваться как орудием обмана носители лжекультуры...» ³.

¹ J.-P. Sartre. Situalions VII, p. 226.

² Ibid., p. 228.

³ Роллан Р. Собр. соч.: В 14 т. Т. 13. М., 1953. С 70.

Делая ставку на социализм, на революционную Россию, на «титанов русской революции», Роллам вопрошал: «Кто из нас решится поставить им в упрек отдельные факты нарушения чувства меры, их ошибки, насильственные действия?»¹ .

«Отдельные факты» — это, конечно, не то, что «кровавое чудовище». Роллан не был добрее Сартра, не был покладистее — он в 1934 году меньше знал, чем Сартр в 1956 году, а Сартр в 1956-м меньше, чем знаем мы через сорок лет после смерти Сталина. Количество фактов превращалось в новое качество — в наше время уже и язык не поворачивается назвать «кровавое чудовище» социализмом. Тем более что капитализм в конце века вдруг обернулся если и не добрым молодцом, то, во всяком случае, чем-то отличным от того чудища, коим он казался — да и был на самом деле — в тот период, который как раз и завершался, когда Сталин предстал пред всеми чудовищным фантомом.

К кажущемуся противоречию оценки социализма Сартром надо отнестись, не покидая конкретно-исторического подхода. Иначе и понять ничего невозможно в поведении Сартра, Роллана, Шоу, Драйзера, Маннов, невозможно судить о поведении множества неглупых людей сколько-нибудь объективно. К Сартру надо подходить так, как Сартр подходил к социализму, — стараясь понять, разобраться в обстоятельствах, причинах и следствиях.

Сартр исходил из ситуации. Ситуация определялась для него тем, что «лишь Народный фронт может спасти нашу страну». «Народный фронт или маразм» — вот выбор. Что же делать, если объединение левых без коммунистов «обречено на бессилие», объединение против коммунистов «откроет дверь фашизму», а союз с ними «сами коммунисты делают невозможным? Вот почему не лишено драматизма его признание: «Вот уже двенадцать лет мы дискутируем с коммунистами. Вначале резко, позже дружески. Но цель наша была одной и той же: содействовать нашими силами объединению левых, ибо только оно еще может спасти нашу страну»² . Цель не меняется — путь к достижению объединения один: «десталинизация французской ком партии».

¹ Роллан Р. Собр. соч.: В 14 т. Т. 13. 39. ² J.-P. Sartre. Situations VII, p. 306.

Летом 1954 года Сартр принял приглашение и отправился в СССР. Путешествие было изнурительным -- встречи, беседы, выступления, непрестанные перемещения, непременные банкеты, непосильные и для здорового человека, не говоря уже о страдавшем гипертонией Сартре (в Москве он оказался на больничной койке)¹. Все ему в Москве понравилось, «кроме грандиозных архитектурных уродин», «особенно его заинтересовали новые отношения, возникшие в СССР между людьми, между людьми и вещами — автором и читателями, рабочими и заводом. Труд, отдых, чтение, путешествия, дружба — все там имеет иной смысл. Ему представлялось, что советское общество в значительной мере победило одиночество, терзающее наше общество; неудобства коллективной жизни в СССР казались ему менее прискорбными, нежели индивидуализм и покинутость»².

В июне 1962 года по приглашению Союза писателей Сартр и Бовуар вновь посетили СССР. «С начала холодной войны, с того времени, когда СССР стал проводить мирную политику и десталинизироваться, мы не ограничились тем, что предпочтение отдали ему: его дело, его успехи стали нашими. Пребывание там преобразовало эту связь в живую дружбу...»³. Сартр приезжал в СССР в 1963, 1964 и 1965 годах.

¹ «На даче Симонова его подвергли тяжелому испытанию: четырехчасовой банкет, двадцать тостов под водку, и без остановки его бокал наполняли розовым армянским вином, красным грузинским. «Я следил за ним, пока он ел,— сказал один из гостей,— этот человек должен быть честным, судя по тому, что он искренне ест и пьет» (S. de Beauvoir. La force des choses. T. II, p. 43).

² S. de Beauvoir. La force des choses. T. II p. 46

He ставя под сомнение искренность подобных заявлений Сартра, должно заметить, что позже, в 70-е годы, он признается, что перехвалил СССР из соображений дружественной лояльности.

³ Ibid., p. 482.

Поездки прекратились в 1966-м — после процесса над Синявским и Даниэлем. Затем 1968 год, Чехословакия. Сартр говорил: «Интервенция в Чехословакию мне показалась особенно возмутительной... Все было в том, чтобы помешать изменению режима, при необходимости с помощью военной силы. Мои чехословацкие друзья пригласили меня во время периода, который быстро закончился; вторглись советские войска, чехословаки организовали интеллектуальное сопротивление, особенно в Праге; там в это время игрались две мои пьесы «Мухи» и «Грязные руки» с явно антисоветской целью. Я присутствовал на обеих постановках, говорил, не скрывая, что думаю о советской агрессии...»¹.

Думал же Сартр, что «Чехословакия могла быть первой страной, способной осуществить переход от экономики развитого капитализма к социалистической экономике, предлагая тем самым пролетариату Запада если и не модель, то по меньшей мере воплощение их революционного будущего... Но, к несчастью, в Москве... не могли даже понять этого социализма и навязали систему. Эта модель, импортированная, неприспособленная, лишенная реальной базы, поддерживаемая извне заботами старшего брата, предстала неким идолом...»².

Предстала абсурдным театром, что выразилось красочным образом в творчестве Вацлава Гавела, на которое Сартр опирается как на пример интерпретации той «средневековой ночи, которая опустилась на Чехословакию».

Главным в политической жизни Франции второй половины 50-х годов стала война в Алжире. Сартр ринулся в эту схватку, что определялось его убеждениями: «Я всегда рассматривал колониализм как чистейшее воровство, грубый захват страны другой страной и ее эксплуатацию совершенно недопустимым образом... Война в Алжире показала, что я в совершенном согласии с алжирцами против французского правительства... Я пошел дальше, мы с Жансоном связались с ФНО³, я писал в их подпольную газету... Именно изначальная свобода позволила мне в 16 лет признать колониализм бесчеловечным насилием, политикой, которая разрушает человека во имя материальных интересов...»⁴.

¹ S. de Beauvoir. La ceremonie des adieux, p. 468.

² J.-P. Sartre. Situations IX. p. 235.

³ Фронт национального освобождения Алжира.

⁴ S. de Beauvoir. La ceremonie des adieux, p. 464.

Сартр развернул пропагандистскую кампанию в поддержку борьбы Алжира за независимость. Такая позиция потребовала немалого мужества, поскольку большая часть французов считала Алжир частью Франции, страна была охвачена шовинизмом и расизмом, восприняла поведение знаменитого писателя как измену родине. В атмосфере националистического угара созревал французский фашизм, силу набирали «ультра», крайне правые. Франция шла к реакционному перевороту, в мае 1958 года в Алжире начался мятеж правых.

Сартр сражался отважно, его освистывали, осмеивали, ему угрожали. Манифестанты на улицах Парижа вопили «Смерть Сартру!», «ультра» пытались взорвать его квартиру; приходилось менять адреса. Заслуживает уважения мужество и стойкость Сартра, его способность идти против течения, возобладавшего в общественном мнении. В интернационализме Сартра раскрылась действенность и политическая направленность его демократизма и гуманизма. Сартр был совершенно свободен от заразных болезней шовинизма, в том числе от тех комплексов великодержавности, которые укоренились во французском национальном восприятии африканских «департаментов» и с которыми французам нелегко было расстаться.

Еще в 1948 году, в предисловии к антологии «Черный Орфей», этому сборнику африканской поэзии, составленному Сенгором, Сартр писал о «миссии черных», которая определяется, «как и миссия пролетариата», «исторической ситуацией», возбудившей «вкус к бунту и любовь к свободе». Лаконично и образно Сартр обрисовал новую политическую ситуацию: «Некогда Европейцы по божественному праву, с известного времени мы стали ощущать, что наше достоинство чахнет под взглядами американцев и советских людей; Европа уже стала не более чем географической случайностью, полуостровом, который Азия теснит к Атлантике. Мы надеялись обнаружить хотя бы немного от нашего величия в домашних глазах африканцев. Но домашних глаз не стало: есть недружелюбный и свободный взгляд, который судит нашу землю»¹.

«Домашних глаз не стало», — безошибочно улавливающий перемены в политическом климате Сартр без всякого промедления и точно оценил значение процесса освобождения колониальных и зависимых стран, оценил новую политическую карту мира, которая стала вырисовываться после разгрома фашизма и под прямым влиянием антифашистского сражения.

¹ J.-P. Surtre, Situations III, p. 231.

Сартр анализирует и обобщает факты, позволяющие создать убедительную, способную убедить читателя картину колониализма, как «системы, которая определилась в середине XIX века, начала приносить плоды к 1880 году, вступила в период своего упадка после первой мировой войны, а сегодня оборачивается против колонизаторов»¹. И политический, и экономический фундамент системы, и культурная политика («с 1830 года арабский язык рассматривался в Алжире как иностранный...») — все вступает в противоречие с интересами коренных жителей, а потому «развал колониализма» исторически предрешен.

Не мог Сартр обойти и особое положение французских колонистов в Алжире, двойственное и противоречивое: они представляют либеральный капитализм со всеми его демократическими аксессуарами, но положение обязывает их играть роль эксплуататоров, для которых никакая демократия неприемлема, приемлема лишь сила как средство удержания власти меньшинства над большинством; «республиканцы во Франции... они в Алжире фашисты, ненавидящие республику и страстно любящие республиканскую армию».

«Колониализм — разрушается, — писал Сартр, — но он еще отравляет атмосферу, он наш позор, он насмехается над нашими законами или же превращает их в карикатуру, он заражает нас расизмом... вынуждает наших молодых людей умирать против их желания во имя нацистских принципов, против которых мы сражались десять лет тому назад; он пытается защитить себя, возрождая фашизм и у нас, во Франции. Наша роль — помочь ему умереть. Не только в Алжире, но повсюду, где он существует»².

Для Сартра деколонизация — не отдаленный процесс, развертывающийся «где-то там», но аспект общего освободительного процесса XX века; бороться рядом с алжирским народом, — значит «бороться одновременно за освобождение алжирцев и французов от колониальной тирании».

¹ J.-P. SartreSituations V. Colonialisme et neо-colonialisme. P., 1964, p. 26.

² Ibid., p. 47.

Поддержав столь решительно и смело национально-освободительное движение, Сартр сам революционизировался прикосновением к этим горячим точкам на планете, к пылающим очагам борьбы за освобождение. «Деколонизация деколонизирует каждого» — в каждом европейце «сидит колонист», поскольку благополучие Европы построено на эксплуатации.

Колониальная война деморализует нацию, воспитывает вкус к насилию и привычку ко лжи; Сартр разоблачал ложь, ставшую нормой поведения колониальной державы, ее правительства и всех сограждан, живущих с нечистой совестью. Напоминая о минувшей большой войне, о фашизме, сообщая о фактах насилий, пыток в Алжире, Сартр с горечью констатирует превращение бывших жертв в нынешних палачей. Сартр ставит точный и безжалостный диагноз, выносит приговор, приговор целой эпохе, сделавшей насилие бытом, повседневной практикой; Гитлер начал — с тех пор палачи прижились и на Западе, и на Востоке.

Большую статью «Политическая мысль Патриса Лумумбы» Сартр предпослал сборнику речей Лумумбы. Лумумба для Сартра — это и есть Африка, новая, деколонизирующаяся Африка. Сартр сумел приблизить к европейскому читателю политического деятеля экзотических краев, написав его проникновенный портрет, проникнув в своеобразие этого социально-психологического феномена, сформировавшегося в совершенно особенной ситуации колонизованного и деколонизующегося континента.

Столь же непопулярной была позиция Сартра и на следующем этапе национальной драмы. Застрявшая в трясине «грязной войны», политического и нравственного кризиса Франция припала к Шарлю де Голлю как спасителю, как последней надежде обессилевшей нации. Сартр, всегда относившийся к деголлизму с недоверием, ощутил в явлении де Голля угрозу демократии, увидел призрак государственного переворота, генеральского путча. На памяти был генерал Франко, целый черед латиноамериканских генералов. Единовластие претило Сартру; вековая традиция французского республиканизма, сами гены писателя восстали против «грядущего монарха».

Какая уж могла быть популярность, если еженедельник «Экспресс» 25 сентября 1958 года опубликовал памфлет Сартра «Лягушки, молящие о царе»! В несимпатичной роли лягушек выступили французы, граждане Великой Республики,— в роли самодержца, само собой разумеется, Шарль де Голль: «Французы предаются великим грезам, великим чувствам, великим словам, потоку слез, который часто предваряет установление диктатуры». «Лягушки» — это «униженная, надорвавшаяся страна, разрушаемая междоусобицей, погружающаяся... в безнадежную войну, с каждым днем деградирующая, продающая свой суверенитет, а затем складывающая букет своих свобод к сапогам военных».

Без колебаний расценив американское вторжение во Вьетнам как «разбой в чистом виде», как образец колониальной войны, Сартр принялся и за это дело, стал президентом «Трибунала Рассела». Созданная в ноябре 1966 года по инициативе английского философа Бертрана Рассела международная комиссия намеревалась определить юридическую ответственность агрессора. Таким образом Сартр и другие члены Трибунала сочли необходимым внедрение юридических норм в общемировую политическую практику, т. е. создание некоего правового мирового сообщества. «Нужно,— говорил Сартр,— чтобы юристы объединились и ...учредили международное законодательство и чтобы постоянному международному суду было поручено применять его при необходимости»¹.

Примером для создателей Трибунала был, естественно, беспрецедентный акт — появление в 1945 году в Нюрнберге международного суда, призванного юридически оформить всеобщее осуждение фашизма и агрессии. Нюрнберг для Сартра — «прецедент, зародыш целой традиции». Преимущество «Трибунала Рассела» он видел в том, что это институт независимый, внегосударственный, опирающийся только на совесть и свободное волеизъявление.

¹ J.-P. Sartre Situations VIII, p. 53.

Сартр при этом надеялся на активизацию масс, на приобщение самых широких кругов общественности к обсуждению общих проблем, к созданию мирового общественного мнения. «Когда мы соберем все свидетельства, все доклады экспертов и сделаем наши заключения, мы опубликуем Белую книгу и одновременно попытаемся всеми доступными способами организовать манифестации, мобилизовать профсоюзы, студентов и начать камланию по сбору подписей в надежде, что наши заключения будут утверждены. Мы пойдем до конца, осознавая нашу ответственность...»¹

«Война как преступление» — так ставил вопрос Жан-Поль Сартр, боровшийся за то, чтобы исключить войну из человеческого общежития. Он полагал, что война исключается «нравственностью масс», что эта нравственность «требует гуманных отношений между людьми, отрицает эксплуатацию и угнетение». «Право против войны» — этот принцип, по Сартру, выражает «волю народную, интернационализм трудящихся классов».

«Холодная война» губительна и потому, что используется для противопоставления, для разъединения. Любая форма «милитаризма культуры» воспитывает непонимание и усугубляет вражду.

«Демилитаризация культуры» — такими словами определил задачу деятелей культуры Сартр в речи в Москве на Всемирном конгрессе за мир и разоружение (1962). Пафос Сартра — не разъединение, не противопоставление, а соединение, объединение общечеловеческого коллектива. «Новое мышление» — это ясное осознание его реальности, общих задач и интересов, общих для всех угроз. Даже национальное в культуре акцентируется Сартром во имя универсального, во имя всемирного духовного достояния: «В конце прошлого века Толстой, Чехов, Достоевский были непонятны «латинянам», у них была «славянская душа». Шестьдесят лет спустя надо признать, что во Франции у всех славянская душа, поскольку мы приняли этих великих писателей и сделали их своим достоянием...» Сартр мыслил масштабно, категориями человечества, эпохи, исторического процесса. Для него существенно важным было то, что «на небе современного общества появились эти гигантские планеты, народные массы, и это все переворачивает, это преобразует, даже прямо его не касаясь, художественное творчество». Всякая элитарность углубляет социальную дифференциацию, лишая народ доступа к тем ценностям, которые остаются в кругу «избранных», «любителей»,— и которые пока народу недоступны.

¹ J.-P. Sartre, Situations VIII, p. 54.

Сартр констатирует при этом противоречие, сложившееся в современную эпоху: искусство — это «перманентная революция», однако произведения коммуниста Пикассо в СССР отвергаются, а в США принимаются. И как выбраться из такого противоречия, коль скоро народ невежествен, а ценители искусства буржуазны? Во всяком случае — тут сомнений у Сартра нет — не за счет искусства, не путем производства посредственной продукции для народного потребления. Массовая культура неприемлема — она продукт универсализации сознания, продукт «массового человека», этого антипода Личности.

Сартр готов в какой-то момент даже присоединиться к тезису доклада Жданова на Первом съезде советских писателей об отражении действительности в революционном развитии. Этот тезис импонировал Сартру, его убеждению в том, что реальность не инертна, что художник преодолевает сложившееся, его «превосходит», опережая настоящее с позиций будущего. Однако Сартру «лишь показалось», что Жданов открывает путь: «Я вижу, что речь идет о том, чтобы заказать исполнителям создание поучительных произведений, которые выполнялись бы под руководством партии». Сартр уподобляет такого рода художников реакционным романтикам эпохи Реставрации, с той лишь разницей, что те воспевали ушедшую в прошлое монархию, а эти воспевают социалистическое будущее. И то, и другое — «реакционный миф».

«Политическая деятельность,— говорил Сартр,— предназначена для учреждения такого мира, где литература обретет свободу выражения, т. е. произойдет противоположное тому, что думают советские люди. Никогда я не подходил к литературе с политической точки зрения, я всегда рассматривал литературу как форму свободы».

* * *

На протяжении 40—50-х годов, до того момента, как Сартр скажет «с литературой покончено», динамика его литературной практики определялась видимым угасанием интереса к роману и возрастанием интереса к театру к драматургии. Роман («Дороги свободы») после Освобождения писался с натугой, что и сам его автор объяснял изменением обстоятельств: «Четвертый том должен был говорить о Сопротивлении. Тогда выбор был легким — даже если требовалось много силы и мужества, чтобы выстоять. Были за или против немцев. Было черное или белое. Сегодня — после 45-го — ситуация усложнилась. Может быть, выбор требует меньшего мужества, но выбор намного труднее. Я не могу выразить двусмысленность нашего времени в этом романе, действие которого происходит в 43-м»¹. Но и нового романа Сартр не начинал — писал пьесы, одну за другой.

Поворот к драматургии объяснялся рядом причин. И прежде всего родовыми признаками драмы, которые были акцентированы Сартром, ощутившим в драматургии ни с чем не сравнимые возможности для воплощения пафоса действия. Роман неизбежно обрекал на сопереживание, на «вживание», тогда как главным признаком «драматического стиля» является «абсолютная, непреодолимая дистанция», разделяющая зрителя и сцену.

Театр, по Сартру,— дело, действие. Коль скоро действующее лицо на сцене отстранено, судить о нем можно лишь по его делам, по действиям. «В театре нет другого образа, кроме образа действия... театр представляет дело и ничего другого не может представить...»² «И слово — действие, форма деятельности среди других действий, находящихся в распоряжении персонажа, а потому оно никогда не отсылает к внутреннему миру». Сартр категорически не рекомендовал внедрять противоречащие природе театра прямые выражения мысли — лишь с помощью жеста обнаруживает свою сущность «другой», в «шкуру» которого никогда не влезет зритель: «Театр — это жесты», а жесты — «образы действия».

Свобода на театре ограничена тем, что драматург создает «объективную реальность» персонажа с помощью «да» или «нет», которыми он располагает, и более ничто ему не дано.

¹ J.-P. Sartre, Un theatre de situations, p. 91.

² Ibid., p. 119.

Театр, воспроизводя действие, через действие мир раскрывая, собой действие являет, а это так было притягательным для Сартра в эпоху, когда человек представлялся ему «существом действующим». «Театр публичен»,— говорил Сартр; театр привлекал возможностью прямого, немедленного воздействия. Пьеса, будучи поставлена, превращается в «объект», независимый от автора и его намерений, и зритель «сочиняет» ее не в меньшей степени, чем автор.

Но и этого мало. В конце концов, власть обстоятельств над самим Сартром — власть над данным, над одним человеком, простейшая, «прямая» зависимость следствий от причин. Власть обстоятельств над героями, созданными Сартром,— зависимость «непрямая», опосредованная, зависимость, ставшая законом, обобщением, «типом».

Размышляя над сущностью театра, Сартр на первый план выдвинул «определение человеческих конфликтов исторической ситуацией», абсолютную зависимость от этих ситуаций. Вследствие этого драматургия в представлении Сартра отличалась особой, максимальной социальной содержательностью, была социальной прежде всего и преимущественно: «Театр — искусство социальное». Закономерно, что и процесс политизации искусства определился в его драматургии очевиднее, органичнее, нежели в прозе.

Об этом говорят даже сартровские симпатии и антипатии — высочайшая оценка «гениального Брехта», с одной стороны, а с другой, крайне отрицательное отношение к «антидраматургам», которым он платил взаимностью.

Сартру нравилась драма Беккета «В ожидании Годо» («лучшая пьеса после 1945 года»), но «все темы «Годо» буржуазны: тема одиночества, отчаяния, общих мест, некоммуникабельности». Заметим попутно, что в разряд «буржуазных» попали темы раннего Сартра,— такова мера и такова мерка его движения от 30-х к 50-м годам. С Ионеско — «то же самое», и оба они «посторонние» даже по происхождению, оба готовы интегрироваться в любое общество, а значит, «политически они реакционны».