Попробуйте перечислить теории и концепции социального расслоения в приложении к российской действительности.

Теории социального расслоения хорошо известны. У Э. Дюркгейма это достаточно упрощенное представление о двух исторически сложив­шихся типах разделения труда. Его теория фиксирует естественность со­циального неравенства, основанного на различиях трудовых функций по полу и возрасту, а в современных обществах — на различиях, свя­занных с углубляющейся профессионализацией. Исходя из данной пред­посылки, Конт и Дюркгейм полагали естественным и состояние обще­ственной солидарности в силу того, что при разделении труда люди неминуемо взаимосвязаны. Следует ли доказывать сомнительность та­кого взгляда в наши дни?

Классовые теории К. Маркса и М. Вебера, напротив, вполне ак­туальны и сегодня. Оба рассматривали классовую структуру как фе­номен капиталистического общества. Но у Маркса источником клас­сового противостояния выступает владение средствами производства или, при отсутствии такового, — лишь своей рабочей силой. В теории Вебера, наоборот, источник социального неравенства видится в ры­ночных, а не в производственных отношениях. Именно неравный ры­ночный обмен вследствие имущественных, социокультурных и власт­ных различий представляется причиной неравных жизненных шансов.

У К. Маркса классовая структура общества четко поляризована на эксплуататоров и эксплуатируемых; остальные социальные слои рассматривались им лишь в роли возможных союзников или против­ников пролетариата. М. Вебер считал, что классы связаны с уров­нем благосостояния и наличием собственности, но ввел второй па­раметр — «власть» как место в системе господства и подчинения. Эти два параметра могут пересекаться, но могут рассматриваться и как таковые раздельно. Кроме того, в отличие от Маркса, Вебер полагал сущностным признаком классовой принадлежности обще­ственный престиж занимаемой социальной позиции. Материальное благосостояние, образование, профессиональные навыки и другие признанные обществом социальные ресурсы влияют на социальный престиж и тем самым определяют положение человека на социаль­ной лестнице.

Наконец, К. Маркс рассматривал свою классовую теорию как тео­ретическую базу революционной идеологии и революционных действий, призванных изменить мир. М. Вебер, напротив, утверждал принцип иде­ологической нейтральности социологии, максимальной очищенности от оценок. Он писал, что социологу должно быть присуще «признание фак­тов, в том числе — и в первую очередь — таких, которые неудобны для него лично», и способность «отделять их констатацию от оценивающей их позиции»².

В ХХ в. неомарксисты и неовеберианцы настолько дополнили и скорректировали основоположников, что если на общетеоретическом уровне различия между ними сохранились, то в эмпирических иссле­дованиях они становятся трудноуловимыми³.

Весьма показательно, что в современной отечественной литера­туре авторы либерального толка напрочь отринули само понятие клас­са, тогда как в Англии, на родине конституционной демократии, это понятие прочно вошло и в лексикон политиков и в обыденную речь. Британцы убеждены, что их общество классовое, но извлекли из это­го вывод о необходимости трипартизма — законодательно установ­ленной процедуры переговоров между профсоюзами и работодателя­ми «под присмотром» государственных чиновников. Обе стороны обязаны достичь согласия в «Генеральном соглашении». В случае его нарушения работодателем закон предписывает оплачивать забастов­щикам, протестующим против отступления от подписанного соглаше­ния, каждый нерабочий день.

В России работодатели и наемные работники как классы «в себе» сформировались и в принципе могут стать полноценными («для себя») классами — социальными субъектами, каждый из которых будет спо­собен солидарно защищать свои интересы. Пока этого нет, классо­вый анализ российского общества по Марксу мало что проясняет. Трудовой кодекс утверждает трипартизм, а практика трудовых отно­шений убеждает в том, что как и все российские законы, он остается на бумаге, жестко не контролируется государством⁴.

Концепция Вебера более адекватна. Это хорошо показал В. Рада-ев. Он придумал, как в интервью выявить уровень престижа социаль­ного статуса. Задавался вопрос: «Как много людей хотели бы занять ваше место?» В ответах были суждения от «Ни один человек» до «Меня и подстрелить могут. Плачу за личную охрану».

С позиций стратификационного подхода проблема упирается в определение понятия среднего класса. Формально (так и поступают многие исследователи) нетрудно выстроить иерархию социальных групп по размеру доходов и «назначить» одних высшей, других сред­ней и третьих — низшей стратой. В теориях модернизации значитель­ная доля среднего класса – гарантия стабильности общества, т.к. в отличие от сверхбогатых, принадлежащие е среднему слою не стре-

мятся к финансовому доминированию, а сравнительно с малоимущи­ми — не склонны к протестным акциям. Иными словами средний класс по определению заинтересован в стабильности данной общественной системы, Поэтому важно, как граждане сами определяют свой ста­тус, как воспринимают свое положение в иерархии социальных страт.

Что касается материально-имущественных показателей, то Т.И. Заславская, активно занимавшаяся в период перестройки и несколько позже стратификационными исследованиями, в 1998 г. пришла к вы­воду, что у нас был «срединный» класс, но не средний⁵. На конец 2007 г. долю среднего класса в России исчисляли примерно в 20%. (принима­ется во внимание прежде всего уровень дохода и наличие высшего или среднего специального образования)⁶.

В самоидентификациях граждан мы наблюдаем любопытные про­цессы: люди оценивают свое социальное положение, сопоставляя его с положением других групп, каких? Так, в нашем сравнительном с польски­ми коллегами представительном опросе 2001 г. мы объединили в одну подвыборку тех, кто определил себя «средним классом». По паспор-тичке (поляки называют «метричкой»), где следовало выбрать одно из суждений о доходах от «Хватает только на самое необходимое» до «Ни в чем себе не отказываю», выделили тех, которые считают, что им достаточно на повседневные расходы, а на приобретение машины или холодильника надо копить. Среди поляков оказалось вдвое больше, чем в выборке россиян, полагающих себя «низшим классом», в российской выборке 60 % отнесли себя к среднему классу. Очевидно, что гражда­не двух стран пользуются различными «шкалами» имущественного неравенства. Поляки смотрят на соседей в ЕС, россияне, видимо, огля­дываются на свое советское прошлое.

Не менее примечательно, что в «посткоммунистической» ГДР, нын­че восточных землях Германии, как и в России, граждане отринули мар-ксистстское деление общества на классы и «вестернизировались» в образах стратификационной логики. Приведу статистики опросов нем­цев из западных и восточных земель в 1993 г. (восток) и 1998 г. (запад). Полагали, что относятся к среднему классу 36 % западных и 59 % восточных немцев. К рабочему классу отнесли себя 61 % в западных против 20 % в восточных⁷! Заметные сдвиги в самоидентификации про­изошли в период 2003–2007 гг. Мониторинг Института социологии РАН, отмечал руководитель проекта М. Горшков, дает основания заключить, что в 2007 г. «социальная структура российского общества, построен­ная на основе оценки самими россиянами своего места в нем, приближа-

ется к модели, характерной для стабильно развивающихся стран, где боль­шинство населения ощущают себя представителями средних слоев»⁸.

Можно сказать, что по мере стабилизации экономики и соответ­ственно социального расслоения теория стратификации начнет нор­мально «работать», а с утверждением полноценной демократии не исключено, что и классовый анализ будет востребован.

Деятельностно-активистский подход к анализу социального расслоения представляется на сегодня наиболее адекватным. В его основе — концепция различий в объеме социального капитала или со­циального ресурса общественных групп. Эти различия позволяют од­ним доминировать в обществе и влиять на социальные процессы, дру­гим — нет. В динамичных обществах, трансформирующейся России тем более именно социальный ресурс индивидов и групп определяет их социальный статус. Например, в России молодые (естественный ресурс), обладающие современным образованием (компьютер, инос­транный язык) и профессией, пользующейся высоким спросом на рынке труда, материально благополучные, проживающие в крупном городе (богатый выбор рабочих мест и мест для досуга), явно сильноресур­сные и противостоят тем, кто стар, мало образован и т. д.

Т. Заславская разработала деятельностно-структурную теорию транс­формационного процесса [4]. Она выделяет группы, заинтересованные в социальных переменах и не заинтересованные в них. Обобщенно таких групп-агентов три типа: а) политическая элита, определяющая направ­ленность реформ; б) субэлита — слой предпринимателей и в) большин­ство граждан («базовый слой»), вынужденных адаптироваться к нелуч­шим условиям жизни или же активно протестующих против реформирования общества. В классификации автора их десять, а именно:

1. Либерально ориентированные элиты и субэлиты, которые, будучи у власти периода президенства Б. Ельцина, занялись перераспределе­нием собственности и создали новые экономические и политические институты. Сейчас их деятельность сосредоточилась в крупном биз­несе (частном и государственном). Они-то и пытаются установить пра­вила игры на высшем уровне в интересах своей корпорации.

2. Консервативно ориентированная элита и субэлита — верхуш­ка государственной бюрократии. Это — главный субъект подго­товки властных решений и придания им статуса правовых норм. Отличается несомненной коррумпированностью.

3. Верхушка коммуно-патриотических сил, возникшая на базе советской номенклатуры. Будучи также ввязана в передел собствен­ности, эта группа стремится к хотя бы частичному восстановле­нию советских порядков и противостоит либералам.

4. Верхушка криминального мира, связанная с представителя­ми власти и крупного бизнеса, угрожающая криминальному пере­рождению общества и государства.

5. Среднее звено бюрократии — управляющие предприятиями и заинтересованные в усилении роли государства вплоть до возрож­дения планово-распределительной экономики, причем этот слой ак­тивно «выхолащивает» новолиберальные реформы на местах.

6. Социально востребованные профессионалы, склонные адап­тироваться к рыночным условиям и настроенные «прозападно».

7. Социально-демократически ориентированная интеллигенция, выступавшая опорной силой перестройки. Эта группа при благо­приятных условиях может иметь будущее.

8. Относительно депривированная (т. е. ущемленная в удовлет­ворении своих жизненных нужд) часть базового слоя — рабочие, крестьяне, слабо востребованные специалисты среднего уровня — все они, по мнению Т. Заславской, «практикуют широкий спектр видов трансформационной деятельности», но прежде всего в адап­тационном поведении.

9. Неадаптированная консервативно-периферийная группа из малообразованных и малодееспособных нижних слоев населения, в основном протестно настроенная и при благоприятных обстоя­тельствах могущая стать резервом реакционных сил.

10. Широкое основание криминального мира — люди, заинтере­
сованные в сохранении нестабильности и слабости государствен­
ных структур⁹.

Одно из направлений тсследований социального расслоения связано с теорией П. Бурдье [1]. Эту концепцию активно используют Ю. Качанов и Н. Шматко, которые не употребляют понятия класса, но пишут о «про­странстве социальных различий, на основе которых могут возникать все виды практических групп — исторически определенных коллективов аген­тов, мобилизованных для совместной борьбы и обладающих единством

äåйствий». В таком понимании выделяются группы, имеющие своих публичных представителей («вождей»). Именно последние в роли ли­деров конструируют в сознании своих приверженцев образ желаемого будущего, солидаризируют их, побуждая к коллективному действию, и они же демонстрируют обществу «реальность» таковых групп, ис­полняя функцию посредников (авторы называют их субститютами — заместителями самих социальных групп в общественном восприятии).

Группа венгерских социологов во главе с Иваном Селени¹⁰ в 1998 г. анализируя данные по странам Центральной и Восточной Европы, при­ходят к выводу, что в этих странах, равно как и в государствах быв­шего Советского Союза, включая Россию, формируется «капитализм без капиталистов». Авторы в своем исследовании стремятся совме­стить марксистский анализ с концепцией П. Бурдье и обращают вни­мание на то, что стратегия перехода к рыночной экономике в пост­коммунистических странах не была связана с появлением рыночных институтов. Ранее накопленный ресурс власти, престижа и привиле­гий стал для бывшей номенклатуры источником его конвертации в капитал экономический.

Проблема с использованием активистской концепции социального расслоения в том, что она хороша для исследовательских целей, но не вполне пригодна для практического применения. Например, Статуп-равлению ничего не остается помимо стратификации граждан по уров­ню благосостояния.

Концепция маргинализации. Изначально введенное в научный обо­рот Робертом Парком для мация социальной структуры порож­дает ощущение всеобщего хаоса, так что прежние критерии межгруп­пового сравнения перестают «работать», а многие люди затрудняются определить свое место в социальном пространстве. Ранее «передовой класс» рабочих оказался в положении эксплуатируемого. Все так на­зываемые бюджетники, включая врачей, учителей и научных сотрудни­ков — кто они сегодня — уважаемые профессионалы или же нуждаю­щиеся в социальной опеке со стороны государства? Этот подход, естественно, не может оставаться эвристическим слишком долго, что прямо связано с вступлением страны на путь устойчивых и благопри­ятных изменений в экономике и иных сферах.

Концепция социальной ниши. Надо упомянуть новейшую в за­падной социологии концепцию социальной ниши, которая , как пишут

авторы обзорной статьи в Sociological Abstracts за 2007 г. обрела ста­тус «теоретического инструмента»¹¹, но в нашей литературе пока что не нашла отклика.

Оксфордский толковый словарь поясняет термин niche как «удоб­ное положение (место), где человек имеет право делать то, что хочет делать с комфортом и удовольствием» Нишей стали обозначать не­кие целостные социальные единицы (entity). Например, организации или группы людей, которые находятся в окружении крупных соци­альных сообществ, но их практики не укладываются в общеприня­тые нормы. Исследуются жизненные шансы находящихся в социаль­ной нише, их взаимодействия между собой и с не принадлежащими к нише в конкурентной среде, которая «навязана» им извне.

С 1980 г. в Sociological Abstracts упоминается 400 статей, в кото­рых используется этот концепт¹². Социологические «корни» данного понятия уходят к Зиммелю (чужаки) Сегодня это мигранты, «чужа­ки» в постсоветских государствах, где русские — «инонациональны», в так называемой биологической социологии — сообщества, облада­ющее особыми ресурсами, природными или иными.

Спрашивается, насколько адекватна теория социальной ниши к рас­смотрению социального расслоения в нашем обществе? Видимо, впол­не адекватна как альтернатива концепции маргинализации, поскольку маргинальные группы и сообщества подобно тем, кто нашел свою нишу, не похожи на большинство, но в теории маргинализации акцен­тируется их инаковость больше с оттенком некоторой ущербности, неполноты возможностей окружающего большинства. Вспомним, что автор концепции Р. Парк имел в виду людей, которые не в состоянии осознать свою идентичность и не могут уверенно определить свой статус в социальном пространстве. Концепция социальной ниши опи­рается на активистскую теорию, каковая подчеркивает инновацион­ные потенции акторов, их способность находить свой способ действий в заданной институциональной среде.

Концепция эмерджентности Д. Блау. Блау обратил внимание на то, что в разных претерпевающих трансформации посткоммунисти­ческих странах «неожиданным» образом появляются социально-диф­ференцирующие факторы, каковые ни одной из известных теорий не могли быть предсказаны. Поэтому он назвал свою концепцию теори­ей эмерджентности — внезапности появления нового критерия соци­ального неравенства. Развивая эту идею, М. Черныш [8] замечает, что эмерджентные факторы — это «внешние, структурообразующие признаки, которые в разные моменты могут “вклиниваться” в произ­водство социального неравенства». Например, речь может идти о некоторой группе признаков, которые выступают как независимые

переменные и детерминируют другие признаки, характеризующие социальный статус индивидов и больших групп населения. В российском контексте к таковым М. Черныш относит территориальное деление (сто­личные и провинциальные города), различия по поколениям, включенность в глобальное информационное пространство, в информационные сети⁹. Я бы добавил к числу эмерджентных возникшие деления на титульные нации и прочих, так как последние оказываются в неравном положении с титульными, скажем, русские в Чечне и чеченцы в России. Такая исследовательская стратегия также нацелена на выявление реаль­ных субъектов коллективного действия, коль скоро обладающие тем или иным эмерджентным свойством склонны к групповой идентифи­кации — начальной стадии возможных коллективных акций.

Вместо структур — сетевые взаимодействия. Наиболее де­тально концепцию сетевых взаимосвязей развивают в наше время Ма­нуэль Кастельс [10] и его последователи. Он вводит понятие «сете­вое общество», в котором решающую роль начинают играть электронные информационные сети, причем здесь возникают новые риски — перекрытие каналов взаимосвязей. С позиций своей теории Кастельс весьма мрачно рисует нынешнюю и ближайшую будущую ситуацию в России¹⁰ прежде всего из-за неразвитости гражданских структур, стремления государства избегать публичности принятия важных решений, усиления контроля за деятельностью СМИ.

Реально в России возникают межличностные сети взаимосвязей сильноресурсных лиц, включая чиновников, предпринимателей и даже представителей криминальных структур. Такие сетевые новообразо­вания стремятся установить контроль прежде всего в экономике и тем самым препятствуют развитию рыночных механизмов. Они же определенным образом «взламывают» структуру социального рассло­ения, опираясь на укорененные традиции межличностных отношений, а не отношений, регулируемых правопорядком.

Векторы социальной мобильности, т. е. векторы перемещений по лестнице социального расслоения, также характеризуют типы со­циальных неравенств [8]. Они есть динамическая составляющая мо­бильности в современных обществах. Здесь мы вновь обращаемся к логике институционального анализа, так как социальные институты выполняют, по выражению М. Черныша, функцию «социального лиф­та», способного поднять индивида или даже целую социальную груп­пу сколь угодно высоко. В традиционных обществах таких «лифтов» не существовало, в современных имеют место «институциональные кластеры» (Н. Смелзер), которые регулируют социальную мобиль­ность. В их составе ресурсы родительской семьи, доступность обра­зования, правила конкуренции на рынке труда, институционализиро ванные правила поступления на государственную службу, служба в армии (в странах ЕС, США, Израиле и ряде других она дает преиму­щества обучения в университете).

Так, в СССР активный пионер становился комсомольцем, комсо­мольская активность обеспечивала прием в партию, а членство в партии было лифтом для продвижения в высший «класс номенклатуры» (М. Восленский). В современной России институт образования производит селекцию на успешных и малоуспешных в социальной карьере, а с дет­ства эту функцию выполнял институт родительской семьи, обеспечива­ющий стартовый капитал детей¹¹. Молодежное движение «Наши» объявляет в своей программе подготовку политических деятелей но­вой формации, чтобы «перезагрузить» систему властных институтов.

М. Черныш справедливо считает, что в России надлежит создать социальные механизмы, позволяющие увеличить масштабы восходя­щей мобильности: бесплатное среднее образование, минимально кво­тируемое платное высшее, банковские ссуды на высшее образование, привилегии для отслуживших в армии, универсальную систему требо­ваний и личностных тестов отбора на государственную службу и др.

Вопрос студентам. Какие социальные институты следовало бы преобразовать или создать для регулирования восходящей мобильно­сти в нашем обществе?

В итоге можно сказать, что за исключением первоначальных идей Конта и Дюркгейма, решительно все перечисленные теории социаль­ного расслоения взаимодополняют друг друга и могут быть успешно использованы для анализа социального расслоения российского об­щества с учетом высказанных оговорок.

18. Проблема вертикальной социальной мобильности в постсоветской России.

Векторы социальной мобильности, т. е. векторы перемещений по лестнице социального расслоения, также характеризуют типы со­циальных неравенств [8]. Они есть динамическая составляющая мо­бильности в современных обществах. Здесь мы вновь обращаемся к логике институционального анализа, так как социальные институты выполняют, по выражению М. Черныша, функцию «социального лиф­та», способного поднять индивида или даже целую социальную груп­пу сколь угодно высоко. В традиционных обществах таких «лифтов» не существовало, в современных имеют место «институциональные кластеры» (Н. Смелзер), которые регулируют социальную мобиль­ность. В их составе ресурсы родительской семьи, доступность обра­зования, правила конкуренции на рынке труда, институционализированные правила поступления на государственную службу, служба в армии (в странах ЕС, США, Израиле и ряде других она дает преиму­щества обучения в университете).

Так, в СССР активный пионер становился комсомольцем, комсо­мольская активность обеспечивала прием в партию, а членство в партии было лифтом для продвижения в высший «класс номенклатуры» (М. Восленский). В современной России институт образования производит селекцию на успешных и малоуспешных в социальной карьере, а с дет­ства эту функцию выполнял институт родительской семьи, обеспечива­ющий стартовый капитал детей¹¹. Молодежное движение «Наши» объявляет в своей программе подготовку политических деятелей но­вой формации, чтобы «перезагрузить» систему властных институтов.

М. Черныш справедливо считает, что в России надлежит создать социальные механизмы, позволяющие увеличить масштабы восходя­щей мобильности: бесплатное среднее образование, минимально кво­тируемое платное высшее, банковские ссуды на высшее образование, привилегии для отслуживших в армии, универсальную систему требо­ваний и личностных тестов отбора на государственную службу и др.

19.Теория эмерджентности Блау в приложении к социальному расслоению в России

Концепция эмерджентности Д. Блау. Блау обратил внимание на то, что в разных претерпевающих трансформации посткоммунисти­ческих странах «неожиданным» образом появляются социально-диф­ференцирующие факторы, каковые ни одной из известных теорий не могли быть предсказаны. Поэтому он назвал свою концепцию теори­ей эмерджентности — внезапности появления нового критерия соци­ального неравенства. Развивая эту идею, М. Черныш [8] замечает, что эмерджентные факторы — это «внешние, структурообразующие признаки, которые в разные моменты могут “вклиниваться” в произ­водство социального неравенства». Например, речь может идти о некоторой группе признаков, которые выступают как независимые

переменные и детерминируют другие признаки, характеризующие социальный статус индивидов и больших групп населения. В российском контексте к таковым М. Черныш относит территориальное деление (сто­личные и провинциальные города), различия по поколениям, включенность в глобальное информационное пространство, в информационные сети⁹. Я бы добавил к числу эмерджентных возникшие деления на титульные нации и прочих, так как последние оказываются в неравном положении с титульными, скажем, русские в Чечне и чеченцы в России. Такая исследовательская стратегия также нацелена на выявление реаль­ных субъектов коллективного действия, коль скоро обладающие тем или иным эмерджентным свойством склонны к групповой идентифи­кации — начальной стадии возможных коллективных акций.

20. Как в европейской цивилизации исторически изменялись представления о соотношении природной среды обитания человечества и культуры и как это отразилось в макро-социологических теориях?

В марксизме культура — одна из «надстроек» над экономическим базисом¹, исторически меняющемуся способу производства, его эко­номическому базису соответствует своя надстройка. Классическое, немарксистское понимание культуры как системы ценностей, других регуляторов социального поведения — идеалов и мифов, языка и обы­чаев, от Дюркгейма до Парсонса, напротив, опирается на принцип эво­люционного развития и стабильности социума в качестве нормы его бытия, в котором культура — главный «стабилизатор». Культура, по выражению Парсонса, выполняет «женскую» функцию: консервирует, транслирует традиции прошлого, тогда как социальная подсистема ис­полняет «мужскую» функцию, является источником социальных из­менений и прогресса. Отсюда концепция культурного лага — отстава­ния культуры от изменений, происходящих в экономике, технологии производства.

В принципе названные социологи вполне адекватно представляли функции культуры в социально-культурной системе. Это представле­ние и не могло быть иным применительно к традиционным обществам, непосредственно, или достаточно сильно зависевшим от природных условий их существования, что прекрасно показали социальные ант­ропологи (Малиновский, Рэдклифф-Браун и др.). Научно-техническая революция ХХ в. (а наука — компонент культуры) стимулировала пе­реосмысление функций культуры в общей системе социума. Этому же способствовали революционные и иные массовые движения, вдох­новляемые идеями радикального переустройства общества.

Надо также заметить, что в истории человечества происходили существенные мировоззренческие изменения в отношении людей к взаимосвязи между культурой и природными условиями. Античный мир следовал принципу «помогать» природе раскрыть ее возможнос ти (cultivare — в первоначальном смысле «обработка почвы»). Эпоха ренессанса выдвинула принцип «культура — вторая природа челове­ка», а ХХ в. ознаменовался еще более жесткой формулой: культура — это и есть подлинная природа человека. В СССР, например, со школь­ных лет вдалбливали фразу Мичурина «Нам не следует ждать мило­стей от природы. Взять их — наша задача». Повороты великих рек и т. п. — следствие такого рода логики. И лишь в послевоенные годы минувшего века Римский клуб поднял тревогу по поводу уничтоже­ния среды обитания человечества. Нынешняя философия — научить­ся сосуществовать с естественной средой обитания.

Социальная теория не могла не реагировать на перемены, происхо­дящие в реальной жизни. Конструктивисты реагировали в логике тео-реты Томаса: если мир таков, каким мы его представляем, то чем же иным мы можем руководствоваться в своих действиях? Активисты пошли дальше: люди сами переделывают мир в соответствии со сво­ими интересами. Лишь поначалу индивид социализируется в данной культуре. Но еще более радикализировали проблему постмодернис­ты, убежденные в том, что именно культура (язык, его смысловые значения, культурные коды) «творит» социальное пространство.

Поворот в теории культуры начался в 60-е гг. прошлого века (Стю­арт Холл, Клиффорд Гирц), но решающим образом его осуществил Джеффри Александер². Он выдвинул идею культуральной социологи, а в сущности предложил рассматривать культуру в функции основно­го движителя социальных трансформаций на основе того, что ценно­сти, культурные коды и дискурсы в обществе как раз и выступают главной причиной социальных изменений. Из отечественных авторов к сторонникам культурологического сдвига принадлежит Л. Ионин, который предложил термин «культурные инсценировки» [2]. Он обра­тил внимание на поведение некоторых протестных групп в постсовет­ской России, которые «примеривают на себя» те или иные идейные новации и наблюдают, какие из них находят лучшее восприятие. Им и следуют в дальнейшем. На мой «марксистский» вопрос на одном из семинаров — какова же все-таки взаимосвязь экономики, социально-экономических отношений в особенности, с одной стороны, и культу­ры, с другой — Леонид Григорьевич ответил: «Здесь отношения кор­реляции». Иными словами, не всегда понятно, что от чего зависит в продуцировании социальных изменений. Или же — в одних случаях лидируют экономические и социальные, в других — культурные фак­торы. Трудно не согласиться.

Петр Штомпка взамен классического постулата о культурном лаге

выдвинул иную формулу. Он обратил внимание на то, что в постком­мунистических странах поначалу люди лишь «на слух» воспринима­ют непривычные для них западные ролевые образцы и только спус­тя время осваивают поведенческие практики, им соответствующие. Элементарный пример из отечественной истории перестройки и по­стперестройки. Уже на первом общесоюзном съезде народных де­путатов СССР, избранных по «куриям» (отдельно от КПСС, профсо­юзов, от АН СССР и др.) плюс индивидуально на альтернативной основе, председатель съезда был назван журналистами «спикером». Но таковым он отнюдь не был и предоставлял слово очередному оратору, сообразуясь с задачей достижения желаемого решения. Так, А. Сахарова гнали с трибуны при поддержке «агрессивно-послуш­ного большинства», ибо он требовал вывести наши войска из Афга­нистана. Немедля за Андреем Дмитриевичем трибуна была предо­ставлена истеричному офицеру «афганцу». Спустя время в Российской Думе установилась реальная практика поведения пред­седателя-спикера: вначале выступают представители фракции боль­шинства и затем …

Вывод. Если социальная история трансформировалась из естествен­но-исторического в социально-исторический процесс, то и функции куль­туры в социокультурной системе также трансформировались. Влия­ние культуры на социальные процессы радикально окрепло. Достаточно напомнить поворот в сторону готовности затратить значительные сред­ства на сохранение природы в ущерб сиюминутной «экономической эффективности» (Киотское соглашение). Вместе с тем у меня есть сомнения относительно адекватности культурологического подхода к российским реалиям. По крупному счету российское общество еще далеко от того состояния, при котором взаимоуважительный и равно­правный дискурс между народом и властными структурами опреде­ляет направление социальных изменений, его просто-напросто пока не наблюдается. По сути огромное подавляющее большинство граж­дан вынуждены «подпитываться» идеями и смысловыми кодами, про­пагандируемыми властными структурами. Люди в большинстве сво­ем не столько строят свою жизнь, сколько обустраиваются, при том в большинстве по своим весьма умеренным возможностям.

В начале 1990-х наш институт участвовал в программе Евро-Барометра, в котором страны ранжировались по критерию соотноше­ния материалистических и постматериалистических ценностей, где первые есть предпочтение материального благополучия, а вторые – ценности самомовыражения личности и достойное качество жизни (близко к понятию удовлетворенности жизнью)³. Рональд Инглхард приезжал в институт (1993 г.) и, бегая вдоль экрана, с хитроватой улыбкой вопрошал зал, каковы наши предположения по части российского постматериализма. Не помню, нашелся ли хоть один оптимист. По данным 1993 г. индекс соотношения двух типов ценностей в 10-членной шкале в ряду из 19 европейских стран в российском опросе оказался наименьшим ( 3,4), для Бельгии и Нидерландов — наиболее высоким (5,7). Аналогичных данных на 2008 г. я не знаю, но знаю, что главные тревоги россиян группируются в кластере — повышение за­работков, борьба с коррупцией, гарантии безопасности

21. В чем основные отличия классического понимания функций культуры в социокультурной системе от современного подхода к проблеме?

В марксизме культура — одна из «надстроек» над экономическим базисом¹, исторически меняющемуся способу производства, его эко­номическому базису соответствует своя надстройка. Классическое, немарксистское понимание культуры как системы ценностей, других регуляторов социального поведения — идеалов и мифов, языка и обы­чаев, от Дюркгейма до Парсонса, напротив, опирается на принцип эво­люционного развития и стабильности социума в качестве нормы его бытия, в котором культура — главный «стабилизатор». Культура, по выражению Парсонса, выполняет «женскую» функцию: консервирует, транслирует традиции прошлого, тогда как социальная подсистема ис­полняет «мужскую» функцию, является источником социальных из­менений и прогресса. Отсюда концепция культурного лага — отстава­ния культуры от изменений, происходящих в экономике, технологии производства.

В принципе названные социологи вполне адекватно представляли функции культуры в социально-культурной системе. Это представле­ние и не могло быть иным применительно к традиционным обществам, непосредственно, или достаточно сильно зависевшим от природных условий их существования, что прекрасно показали социальные ант­ропологи (Малиновский, Рэдклифф-Браун и др.). Научно-техническая революция ХХ в. (а наука — компонент культуры) стимулировала пе­реосмысление функций культуры в общей системе социума. Этому же способствовали революционные и иные массовые движения, вдох­новляемые идеями радикального переустройства общества.

Надо также заметить, что в истории человечества происходили существенные мировоззренческие изменения в отношении людей к взаимосвязи между культурой и природными условиями. Античный мир следовал принципу «помогать» природе раскрыть ее возможнос ти (cultivare — в первоначальном смысле «обработка почвы»). Эпоха ренессанса выдвинула принцип «культура — вторая природа челове­ка», а ХХ в. ознаменовался еще более жесткой формулой: культура — это и есть подлинная природа человека. В СССР, например, со школь­ных лет вдалбливали фразу Мичурина «Нам не следует ждать мило­стей от природы. Взять их — наша задача». Повороты великих рек и т. п. — следствие такого рода логики. И лишь в послевоенные годы минувшего века Римский клуб поднял тревогу по поводу уничтоже­ния среды обитания человечества. Нынешняя философия — научить­ся сосуществовать с естественной средой обитания.

Социальная теория не могла не реагировать на перемены, происхо­дящие в реальной жизни. Конструктивисты реагировали в логике тео-реты Томаса: если мир таков, каким мы его представляем, то чем же иным мы можем руководствоваться в своих действиях? Активисты пошли дальше: люди сами переделывают мир в соответствии со сво­ими интересами. Лишь поначалу индивид социализируется в данной культуре. Но еще более радикализировали проблему постмодернис­ты, убежденные в том, что именно культура (язык, его смысловые значения, культурные коды) «творит» социальное пространство.

Поворот в теории культуры начался в 60-е гг. прошлого века (Стю­арт Холл, Клиффорд Гирц), но решающим образом его осуществил Джеффри Александер². Он выдвинул идею культуральной социологи, а в сущности предложил рассматривать культуру в функции основно­го движителя социальных трансформаций на основе того, что ценно­сти, культурные коды и дискурсы в обществе как раз и выступают главной причиной социальных изменений. Из отечественных авторов к сторонникам культурологического сдвига принадлежит Л. Ионин, который предложил термин «культурные инсценировки» [2]. Он обра­тил внимание на поведение некоторых протестных групп в постсовет­ской России, которые «примеривают на себя» те или иные идейные новации и наблюдают, какие из них находят лучшее восприятие. Им и следуют в дальнейшем. На мой «марксистский» вопрос на одном из семинаров — какова же все-таки взаимосвязь экономики, социально-экономических отношений в особенности, с одной стороны, и культу­ры, с другой — Леонид Григорьевич ответил: «Здесь отношения кор­реляции». Иными словами, не всегда понятно, что от чего зависит в продуцировании социальных изменений. Или же — в одних случаях лидируют экономические и социальные, в других — культурные фак­торы. Трудно не согласиться.

Петр Штомпка взамен классического постулата о культурном лаге

выдвинул иную формулу. Он обратил внимание на то, что в постком­мунистических странах поначалу люди лишь «на слух» воспринима­ют непривычные для них западные ролевые образцы и только спус­тя время осваивают поведенческие практики, им соответствующие. Элементарный пример из отечественной истории перестройки и по­стперестройки. Уже на первом общесоюзном съезде народных де­путатов СССР, избранных по «куриям» (отдельно от КПСС, профсо­юзов, от АН СССР и др.) плюс индивидуально на альтернативной основе, председатель съезда был назван журналистами «спикером». Но таковым он отнюдь не был и предоставлял слово очередному оратору, сообразуясь с задачей достижения желаемого решения. Так, А. Сахарова гнали с трибуны при поддержке «агрессивно-послуш­ного большинства», ибо он требовал вывести наши войска из Афга­нистана. Немедля за Андреем Дмитриевичем трибуна была предо­ставлена истеричному офицеру «афганцу». Спустя время в Российской Думе установилась реальная практика поведения пред­седателя-спикера: вначале выступают представители фракции боль­шинства и затем …

Вывод. Если социальная история трансформировалась из естествен­но-исторического в социально-исторический процесс, то и функции куль­туры в социокультурной системе также трансформировались. Влия­ние культуры на социальные процессы радикально окрепло. Достаточно напомнить поворот в сторону готовности затратить значительные сред­ства на сохранение природы в ущерб сиюминутной «экономической эффективности» (Киотское соглашение). Вместе с тем у меня есть сомнения относительно адекватности культурологического подхода к российским реалиям. По крупному счету российское общество еще далеко от того состояния, при котором взаимоуважительный и равно­правный дискурс между народом и властными структурами опреде­ляет направление социальных изменений, его просто-напросто пока не наблюдается. По сути огромное подавляющее большинство граж­дан вынуждены «подпитываться» идеями и смысловыми кодами, про­пагандируемыми властными структурами. Люди в большинстве сво­ем не столько строят свою жизнь, сколько обустраиваются, при том в большинстве по своим весьма умеренным возможностям.

В начале 1990-х наш институт участвовал в программе Евро-Барометра, в котором страны ранжировались по критерию соотноше­ния материалистических и постматериалистических ценностей, где первые есть предпочтение материального благополучия, а вторые – ценности самомовыражения личности и достойное качество жизни (близко к понятию удовлетворенности жизнью)³. Рональд Инглхард приезжал в институт (1993 г.) и, бегая вдоль экрана, с хитроватой улыбкой вопрошал зал, каковы наши предположения по части российского постматериализма. Не помню, нашелся ли хоть один оптимист. По данным 1993 г. индекс соотношения двух типов ценностей в 10-членной шкале в ряду из 19 европейских стран в российском опросе оказался наименьшим ( 3,4), для Бельгии и Нидерландов — наиболее высоким (5,7). Аналогичных данных на 2008 г. я не знаю, но знаю, что главные тревоги россиян группируются в кластере — повышение за­работков, борьба с коррупцией, гарантии безопасности

22.. Схема Р.Мертона о вариантах социализации личности, как ее приложить к нашим условиям, можно ли ? (вопрос на сообразительность).

Решительный прорыв в классическом понимания личности совер­шил Роберт Мертон [5]. Он предложил несколько моделей адаптации индивидов к культуре и реалиям данного общества помимо конформиз­ма (схема 3).

Понятно, что автор иллюстрировал свою типологию реалиями со­временной ему Америки. Но она великолепно работает и в примене­нии к иным обществам в иное время.

Схема 3. Классификация Р. Мертоном способов социальной адаптации

Конформность предполагает принятие культурных целей и инсти­туционализированных средств их достижения («обструганный болван» у Гидденса). Инновативность — принятие целей при отвержении средств (например, социализм, но с «человеческим лицом»: в нашей истории — Горбачев и «поколение шестидесятников»). Ритуализм вполне описывает поведение тех, кто, не задумываясь о «высоких целях», занимается своими повседневными делами. Отстранение, бегство от общества — сектанты, бомжи и «пофигисты» в среде под­ростков и молодежи, верующие в разные чудеса. Бунтари — нацио­нал-большевики: лимоновцы, фашиствующие группировки.

Роберт Мертон, помимо пересмотра классики социальных институ­тов и теории социализации, впервые ввел понятие «эмерджентность» — непредсказуемость целевого социального действия¹⁰. Мертон по суще­ству предвосхитил становление активистской парадигмы в современной социологии.

23. А Modern Man, по А.Инкелесу. Черты «Современного человека», Ваше мнение.

Алекс Инкелес предпринял широко известное эмпирическое межстрановое (межкультурное) исследование, чтобы выявить особенности базового типа современной личности (A Modern Man)⁸. Ее характерис­тики таковы:

1. Открытость экспериментам, инновациям и изменениям.

2. Принятие плюрализма мнений и его одобрение.

3. Индивидуализация как способ адаптации к меняющимся соци­альным обстоятельствам.

4. Большая ориентация на настоящее и будущее, а не на прошлое. Ценность «настоящего» возрастает, что во многом объясняет ха­рактерное для современной молодежи стремление извлечь удоволь­ствия «здесь и сейчас».

5. Переход от внешнего (формального) к внутреннему контролю своей жизни и поступков, что проявляется в большем расчете на соб­ственные силы и способности и меньшей надежде на помощь родите­лей или государства.

6. Готовность к мобильности — географической, социальной, куль­турной.

7. Растущее чувство возможности справедливого распределения, веры в то, что вознаграждение не зависит от случая, а по возможнос­ти соответствует мастерству и личному вкладу. Отсюда — стремле­ние к обогащению личного опыта: профессионального, коммуникаци­онного, психологического.

8. Высокая ценность образования, обучения и формального серти­фиката, удостоверяющего квалификацию.

9. Уважение достоинства других, включая тех, у кого более низкий статус или кто обладает меньшей властью, толерантность к «отвер­гаемым» группам.

Инкелес установил, что все эти качества взаимосвязаны.

Ясно, что в современной России базисная личность современного человека пока не утвердилась. Модальным, т. е. наиболее широко рас­пространенным остается тип личности, рассчитывающий на помощь государства, нетерпимый к иным взглядам, образу жизни и т. д.⁹, хотя представители молодых поколений в значительной степени обладают свойствами «современной личности».

24. Что есть личность в социологии? Принципиальные отличия понимания личности в современных деятельностных теориях от понятия «Личность» в классической социологии.

В отличие от психологического толкования этого термина, в социо­логии личность — отнюдь не индивидуальность, но социальный тип. Маркс писал: «Сущность “особой личности” составляет не ее борода, не ее кровь, не ее абстрактная физическая природа, а ее социальное качество…»⁵ В структурном функционализме, по саркастическому за­мечанию Э. Гидденса, личность — «обструганный болван»⁶. Класси­ческое понятие социализации индивида и есть процесс его уподобле­ния другим в данной культуре. Личность — проекция культуры данного общества. Это позволило Ральфу Дарендорфу [10] озаглавить свою книгу «Homo Sociologicus». Социальный человек как личность (личи­на как маска⁷) в разные исторические эпохи представляется «эпохо-соответствующим». По Дарендорфу, в античности личность свобод­ного человека — homo politicus, поскольку раб лишь «гворящее орудие», в средневековье она homo faber — постоянно занятая каким-то де­лом, трудом (в словаре Даля слово «досуг» трактуется как ничегоне­делание, праздность) и т. д. По той же логике возникло выражение «хомо советикус». Хейзингер предложил термин «хомо люденс» — человек играющий (постмодерный). По той же логике возникло вы­ражение «хомо советикус». Нынешний тип личности россиянина я бы назвал «хомо адаптатус», т. е. центрированным на приспособлении к заданным, от него мало зависящим условиям жизни (тип личности представителей пропорционально мизерного гламурного сообщества должен скорее именоваться по Хейзингеру — играющие).

А. Кардинер ввел в научный оборот понятие «базовая личность», а другой американский культурантрополог Р. Линтон — понятие мо­дальной личности. Первая максимально соответствует данной куль­туре, вторая реально доминирует в обществе.

Алекс Инкелес предпринял широко известное эмпирическое межстрановое (межкультурное) исследование, чтобы выявить особенности базового типа современной личности (A Modern Man)⁸. Ее характерис­тики таковы:

10.Открытость экспериментам, инновациям и изменениям.

11.Принятие плюрализма мнений и его одобрение.

12.Индивидуализация как способ адаптации к меняющимся соци­альным обстоятельствам.

13.Большая ориентация на настоящее и будущее, а не на прошлое. Ценность «настоящего» возрастает, что во многом объясняет ха­рактерное для современной молодежи стремление извлечь удоволь­ствия «здесь и сейчас».

14.Переход от внешнего (формального) к внутреннему контролю своей жизни и поступков, что проявляется в большем расчете на соб­ственные силы и способности и меньшей надежде на помощь родите­лей или государства.

15.Готовность к мобильности — географической, социальной, куль­турной.

16.Растущее чувство возможности справедливого распределения, веры в то, что вознаграждение не зависит от случая, а по возможнос­ти соответствует мастерству и личному вкладу. Отсюда — стремле­ние к обогащению личного опыта: профессионального, коммуникаци­онного, психологического.

17.Высокая ценность образования, обучения и формального серти­фиката, удостоверяющего квалификацию.

18.Уважение достоинства других, включая тех, у кого более низкий статус или кто обладает меньшей властью, толерантность к «отвер­гаемым» группам.

Инкелес установил, что все эти качества взаимосвязаны.

Ясно, что в современной России базисная личность современного человека пока не утвердилась. Модальным, т. е. наиболее широко рас­пространенным остается тип личности, рассчитывающий на помощь государства, нетерпимый к иным взглядам, образу жизни и т. д.⁹, хотя представители молодых поколений в значительной степени обладают свойствами «современной личности».

Решительный прорыв в классическом понимания личности совер­шил Роберт Мертон [5]. Он предложил несколько моделей адаптации индивидов к культуре и реалиям данного общества помимо конформиз­ма (схема 3).

Понятно, что автор иллюстрировал свою типологию реалиями со­временной ему Америки. Но она великолепно работает и в примене­нии к иным обществам в иное время.

Схема 3. Классификация Р. Мертоном способов социальной адаптации

Конформность предполагает принятие культурных целей и инсти­туционализированных средств их достижения («обструганный болван» у Гидденса). Инновативность — принятие целей при отвержении средств (например, социализм, но с «человеческим лицом»: в нашей истории — Горбачев и «поколение шестидесятников»). Ритуализм вполне описывает поведение тех, кто, не задумываясь о «высоких целях», занимается своими повседневными делами. Отстранение, бегство от общества — сектанты, бомжи и «пофигисты» в среде под­ростков и молодежи, верующие в разные чудеса. Бунтари — нацио­нал-большевики: лимоновцы, фашиствующие группировки.

Роберт Мертон, помимо пересмотра классики социальных институ­тов и теории социализации, впервые ввел понятие «эмерджентность» — непредсказуемость целевого социального действия¹⁰. Мертон по суще­ству предвосхитил становление активистской парадигмы в современной социологии.

Теоретическая социология, будучи еще в рамках структурного фун­кционализма, предложила специальную ролевую теорию личности (см.: [3]). В 1930-е гг. прошлого века Р. Линтон и Г. Мид практически одно­временно сформулировали ролевую концепцию. Как комментировал данный факт Игорь Кон в наших обсуждениях, это было связано с великой депрессией в США, когда люди утратили свой привычный статус и задумались над вопросом «Кто Я?» Р. Линтон как социоант-рополог придавал особое значение заданным социальным статусом

ролям, а психолог Г. Мид — восприятию роли. Первый, можно ска­зать, описывал ролевое поведение по Брехту: актер лишь демонстри­рует своего персонажа, а второй — по Станиславскому: актер готов умереть на сцене в роли своего героя.

Не находя в корпусе социологической терминологии нужных по­нятий, объясняющих активность социального субъекта, социологи обратились к З. Фрейду, Курту Левину и другим психологам. Как уже говорилось, социологические тексты нередко изобилуют психо­логической концептуализацией.

Вместе с тем, начиная с Дж. Мида и далее в работах А. Шюца, П. Бергера и Т. Лукмана — представителей феноменологического направления центр внимания в социологии переносится на изучение и понимание повседневной жизнедеятельности людей (every day life)¹¹. В этой парадигме анализу подлежат не социальные структу­ры и заданные культурой мировоззренческие ориентиры, но индиви­дуально-личностные конструкции окружающего мира, смыслы и зна­чения межличностных взаимодействий. Развитие так называемой микросоциологии, в отличие от макросоциологии классиков XIX в., наряду с весомым вкладом в социологическую теорию породило проблему «микро-макроразрыва» в корпусе самой теории. Созда­лась ситуация, напоминающая состояние физической теории, где физика низких энергий и физика высоких энергий обособились.

Как решается эта проблема, мы рассмотрим в заключительном разделе лекции, а сейчас обратимся к концепции национального ха­рактера, что в сущности ее обостряет.

25. Проблема национального менталитета и его роли в социальных процессах.

Известное высказывание премьера В. Черномырдина «Хотели как лучше, получилось как всегда» войдет в историю постсоветских ре­форм. Особенности российского, а точнее, русского менталитета не­сомненно влияют на успешность текущих трансформаций. В чем же эти особенности, и главное, чем мы отличаемся от других народов, от американцев или немцев, которые, по Инкелесу, лидируют в числе представляющих «модерную» личность?

Начиная с античных историков Геродота или Плиния Старшего, про­блема «духа народа» волновала многих мыслителей. В конце XIX в. не­мецкие психологи М. Лацарус и Г. Штейнталь писали о душевной жизни народов. Их представители имеют «сходные чувства, склонности, жела­ния», обладают единым «народным духом». Связку культуры и личности осуществили в 1970-е гг. упоминавшиеся выше американские культуран тропологи А. Кардинер и Р. Линтон. Они предложили концепцию «со­циального (или национального) характера» — продукта жизненного опыта народов и социальных групп. Между тем, понятие менталите­та, которое ввели в оборот французские историки школы «Анналов», как считает Т. Стефаненко [6], лучше подходит для нашей задачи, так как означает комплекс коллективных социальных установок, особен­ностей практического разума и повседневного мышления; его устой­чивых форм, что фиксируется в метафорах, поговорках, символах¹³. Это в определенном смысле компонент хабитуса по Бурдье, рефлек­сивного практического сознания по Гидденсу.

С.В. Лурье выделяет центральную зону ментальности этносов как сис­тему следующих образов на уровне коллективного бессознательного [4]:

1) локализация источника добра;

2) локализация источника зла;

3) представление о способе действия, при котором добро побеждает зло. Т. Стефаненко добавляет еще одну:

4) представление о вероятности, с которой добро побеждает зло.
Источник добра в русской ментальности — община, сегодня —

близкие и друзья — все тот же Gemeinsсhaft; зло проецируется на государство в образе чиновничества (ранее — барина, городового и т. п); способ действий — «все образуется», а торжество добра мы мыслим несомненным, но… в будущем («не мы, так наши дети…»). Сталин это хорошо чувствовал, и на банкете после Парада Победы произнес тост за великий русский народ, его способность вынести невероятные лишения ради победы над врагом.

Естественен вопрос: каковы плюсы и минусы русского менталите­та в реализации «прозападных» реформ? Немец не полагается на «Авось обойдется», англичанин или американец ищет справедливос­ти в судах, которые защищают права человека, фиксированные в Кон­ституции на основе «священного» договора между гражданами и из­бранными ими властями. Что же касается победы добра над злом, то в западной культуре не принято уповать на авось, но действовать. Здесь решающую роль играют представления о том, что есть добро и что есть зло, и, главное, персональные усилия каждого гражданина.

Имеются данные, полученные с использованием психологических тестов в межкультурных исследованиях. К. Касьянова¹⁴ протестиро­вала российских студентов и пилотов, применяя тест MMPI, и сопос­тавила свои данные с результатами, полученными психологами из других стран. Она нашла, что россияне зашкаливают по «циклоидно-сти». В переводе на общепонятный язык это означает, что мы не склон-

ны к систематически выполняемой деятельности, независимо от на­строения. Как Илья Муромец, который лежал на печи, пока не настал момент сразить змия, а, совершив подвиг, опять залег на печь. Б. Ель­цин обладал именно русским характером: в критический момент взоб­рался на танк с призывом к народу, а в рутинной деятельности гаран­та Конституции «работал с документами».

Любопытные результаты межкультурных исследований были не­давно получены Е. Даниловой, М. Тарарухиной, Е. Дубицкой¹⁵. Они использовали психологический тест нидерладского социопсихолога Гер-да Хофштеда, изобретенный и валидированный им в 1960-х. Тест пред­назначен для измерений параметров организационной культуры. Хоф-штед потряс менеджеров тем, что выявил этнонациональные особенности трудовых отношений и опроверг верование в универсаль­ную их рациональность. Оказалось, что немцы и, например, японцы одинаково действуют рационально, но по-разному оценивают баланс затрачиваемых ресурсов и достигаемых результатов. По тесту гол­ландского ученого были изучены 70 народов, но без России. И вот в последние три года проведены массовые тестирования россиян: 1700 респондентов из числа сотрудников энергетических компаний в 23 регионах России и 518 работников крупных машиностроительных пред­приятий столицы, Поволжья, Владимирской области. Исследователи сопоставили свои результаты с данными по другим странам и пришли к интереснейшим выводам.

По индексу «личные достижения — солидарность» шведы, гол­ландцы, датчане, норвежцы и финны образуют один кластер. Авторы назвали это «североевропейским синдромом солидарности». Англи­чане, американцы, ирландцы, а также немцы, австрийцы, итальянцы и швейцарцы образовали другой статистический кластер, который Ду-бицкая и Тарарухина назвали «романо-германским синдромом дости-жительности». Россия входит в группу североевропейцев.

Другую шкалу исследователи определили в лексике менеджмента как «лояльность компании в обмен на гарантии», а в широком смысле это менталитет зависимости от внешней среды либо настроенный на собственный ресурс социального субъекта. В логике менеджмента пер­вый — ментальность наемного работника («что начальство прикажет»), а второй — партнера («обсудим вместе с руководством»). По этому индексу авторы относят россиян к тем, кто больше ценит гарантии со стороны организации, но добавляют, что во многом это зависит от конъ­юнктуры на рынке туда.

В целом же их вывод таков: российская культурная матрица далека от романо-германской, ближе к менталитету «солидаристов» стран Се­верной Европы. Имея в виду прежде всего национальные особенности менеджмента, авторы заключают: «Организационная культура России, как оказалось, построена на двух китах: солидарность и подчинение орга­низации». В переводе с менеджериальной терминологии на этнокуль­турную солидаристическая составляющая русской культуры, т. е. то, что Хофштед называет «фемининностью», — это что-то похожее на «гемайншафтные» взаимоотношения между людьми по пунктам теста: забота друг о друге, интуиция, ценность свободного от работы време­ни. Противоположный полюс «фемининности» «маскулинность» — на­пористость, рационализм, настойчивость в достижении целей, деньги¹⁶.

Подчинение организации ассоциируется с иерархической институ­циональной матрицей и психологией этатизма (лояльность в обмен на гарантии со стороны государства). Если рассматривать сказанное выше под углом зрения черт русского менталитета, благоприятных для пе­рехода к рыночным отношениям и неблагоприятных, то можно было бы сказать так. Привычная готовность претерпевать трудности сни­жает болезненность травмы перехода к конкурентным отношениям. Такие черты нашего социального характера, как сочувствие и забота о других, напротив, подвергаются жестокому испытанию. Принцип ло­яльности системе в обмен на гарантии стимулирует недовольство пра­вительством и протестные акции.

Что же касается эффективности в работе, то, как убеждают исследо­вания по методике Хофштеда, надо заимствовать сообразные модели менеджмента, адекватные российской культуре и менталитету десятков миллионов работников. Американская жестко конкурентная модель уп­равления нам определенно не подходит. Североевропейская, более гиб­кая, партнерская — пригодна. Нужна, однако, собственная, российская.

5.4. Являются ли особенности национального менталитета ре­шающим фактором успешных трансформаций общества?

Одной из весьма популярных в современной социологии и социоп­сихологии является концепция Ш. Шварца¹⁷, имеющая целью меж­культурные сравнения ценностных структур под углом зрения модер-низационного потенциала культуры народов разных стран. Он выделяет три оси координат культуры: (а) отношение между личностью и груп­пой: сопричастность vs автономия, что близко к шкале коллективиз­ма-индивидуализма у Хофштеда. В модернизационной логике коллек тивизм более присущ традиционализму (консерватизму). (б) Способ обеспечения социально-ответственного поведения: равноправие про­тив принципа иерархических взаимоотношений, т. е. подчинения бо­лее высокому по статусу, это близко к шкале дистанцию власти у Хоф-штеда. (в) Отношение индивида к окружающей среде: высокая адаптированность и нежелание что-либо изменять vs стремления к изменению среды «под себя»: ценности мастерства, профессионализ­ма, таланта, достижительности (у Хофштеда — шкала избегания нео­пределенности).

В.С. Магун и М. Руднев¹⁸ сопоставили ценностные предпочтения россиян с предпочтениями народов 20 других стран на основе обще­европейского исследования по методике Шварца в 2006–2007 г. и в результате тщательного статистического анализа заключили, что, от­личаясь от западноевропейцев, мы демонстрируем схожесть с наро­дами других постсоветских стран (исключая эстонцев). Россиянам свойственна более высокая потребность в защите со стороны силь­ного государства, менее выражены потребности в свободе и само­стоятельности, склонности к риску, гедонистическим ценностям. Вме­сте с тем по параметру «Открытость изменениям — Сохранение» россияне сегодня близки многим европейским народам. Не подтвер­ждается стереотип такой черты русского национального характера, как покорность и послушание. По этой важной для реформации стра­ны группе ценностей авторы не нашли российской «уникальности».

Е. Ясин сопоставил имеющиеся данные межстрановых исследований ценностей, выполненных по методологии Инглехарта (материалистичес­кая и постматриалистическая культура), Рокича и Ш. Шварца. Прини­мая за основу концепцию Шварца, он пришел к следующим выводам:

Система ценностей в России по сравнению со странами Азии, Аф­рики и Латинской Америки, достаточно близка к западно-европейс­кой, «но более консервативна, традиционна, более склонна к порядку, иерархии и менее – к правам и свободам личности»¹⁹.

В 1990-е годы произошел заметный сдвиг в сторону ценностей «модерной личности» (интеллектуальная автономия, ценность мас­терства), особенно у молодежи. Однако в период 2000–2005 гг. фикси­ровалось возрастание гедонизма вместо ценностей развития творчес­ких способностей.

«По важнейшим направлениям, — заключает Е. Ясин, — произо­шел откат назад… культурные предпосылки модернизации ухудшились».

По данным мониторинговых обследований, выполненных в 1998 г.,

2004 и 2007 гг. сотрудниками Института социологии, как заключает руководитель проекта М.К. Горшков, в период с 2004 до 2007 г. Доля так называемых модернистов сократилась с 26% до 20%, а традици­оналистов — увеличилась СС 41% до 47% при сохранении доли «про­межуточных» (33%). Признаками модерности авторы считали приня­тие ценностей индивидуальной свободы, что «совершенно неприемлемо» для традиционалистов и промежуточных в этом вопро­се (80% выборки!). «Для них, — пишет М. Горшков, — оптимальна традиционная для России этакратическая модель развития, основан­ная на всевластии государства, служащего в идеале этой модели вы­разителем интересов общности в целом и обеспечивающего безопас­ность как каждого отдельного гражданина, так и общности. Причем подобная модель воспринимается, скорее, как хаотическое сообще­ство, где каждый выполняет свою функцию, чем сообщество свобод­ных индивидов, осознанно выстраивающих разнообразные жизненные стратегии, руководствуясь правами человека,признаваемыми как ба­зовые и государством и обществом»²⁰.

Е. Ясин в упомянутом выше докладе на международной конфе­ренции 2006 г., справедливо подчеркивал, что наиболее трудная про­блема — трансформация в социокультурном целом: достижение вза­имодоверия в обществе между людьми и между народом и властными структурами. Это связано с активной модернизацией социальных ин­ститутов, обеспечением законности, снижением разрыва между бед­ностью и богатством, ослаблением безмерной коррупции, формиро­ванием правосознания, развитием гражданских структур, толерантности к иным взглядам и образу жизни.

26. Социальные институты в классических подходах и подходе современного неонституционализма.