Глава 4.3. Проблема глоттогенеза

I. Сравнительно-историческое языкознание и проблема глоттогенеза.— II. Некоторые существенные свойства человеческого языка.— III. Предпосылки для возникновения коммуникативной системы с такими свойствами.— IV. Человеческий язык как этап эволюции коммуникативных систем.— V. Становление языка у кроманьонца.— VI. Проблема моногенеза.

I. Вопрос о происхождении человеческого языка, строго говоря, не относится к компетенции компаративистики. Тем не менее, мы считаем необходимым коснуться его в нашем учебнике. Дело в том, что для компаративистики, пожалуй, более, чем для других областей лингвистики, принципиален ответ на вопрос: с какого момента эволюция человеческого языка протекает так, как ее представляют себе исследователи (поскольку современные представления об эволюции сигнальных систем у животных разительно отличаются от взглядов компаративистов на механизмы языковой дивергенции, ср. [Фридман 1993b], [Фридман 1995b]), или, другими словами, с какого момента эволюционная история коммуникативных систем позвоночных выходит на уровень "вполне человеческого языка" (организованного у всех известных народов Земли, вопреки очевидным различиям, все же достаточно однотипно)?

Действительно, процессы типа "переход от жеста к звуку", "расчленение диффузного слова-предложения на отдельные слова" или "образование корней слов на базе звукоподражаний" имеют качественно иную природу, нежели процессы типа "замена определенного процента базисной лексики", "грамматикализация" или "фонетический переход". В первом случае это этапы качественного изменения коммуникативной системы и свойств используемых ею сигналов, во втором — изменения внутри однотипной системы человеческого языка.

Мы не станем здесь перечислять все существующие теории происхождения языка — характеристика даже наиболее существенных из них заняла бы целую книгу (см., например, [Донских 1984]). Заметим лишь, что различия между ними во многом обусловлены различным пониманием как того, что такое человеческий язык (т. е. чем он отличается от других коммуникативных систем), так и того, что значит, что язык "произошел", "возник". Например, если понимать язык как простую совокупность слов (что было в известной мере свойственно древнегреческим философам), проблема происхождения языка сведется к вопросу о том, каким образом были даны имена всему существующему в мире (этому посвящен диалог Платона "Кратил"). Если язык — это прежде всего звучащая членораздельная речь, то о его происхождении можно судить, реконструируя устройство речевого аппарата ископаемых предков человека (см., например, работы [Lieberman 1984], [Laitman 1984]). Идея возникновения языка как части общей эволюции человека предполагает исследование археологических культур и ископаемых останков древнейших представителей рода Homo (см., например, [Маслов 1987, 186-188]), идея возникновения языка как закономерного этапа прогрессивной эволюции коммуникативных систем позвоночных — сравнительно-этологическое исследование общей организации коммуникативных систем у животных, семантических и функциональных характеристик сигналов, используемых коммуникативными системами разного типа (см. [Фридман 1995b], [Барулин 2002]).

Такие исследования позволяют дать ответ на два вопроса: 1) в какой момент заканчивается преемственное и направленное развитие коммуникативных систем позвоночных от "классических" вариантов, описанных у птиц и рыб, до свойственных высшим млекопитающим и ближе стоящих к человеческому языку по свойствам используемых сигналов, содержанию сообщений и механизмам коммуникации внутри системы [Lorenz 1939] [Резникова 1997], [Зорина и др. 1998]; 2) в какой момент и под влиянием каких факторов система общения, типологически сопоставимая с известной у высших антропоидов и под влиянием каких (неизбежно гипотетических) факторов преобразуется в язык, изучаемый уже компаративистами со своих позиций [Барулин 2002]. Пожалуй, наибольший интерес в этом плане вызывает исследование "завершающих шагов" в формировании человеческого языка — переход от сигнальной системы низших обезьян, принципиально не отличающейся от таковой у большинства позвоночных (см. [Cheney, Seyfarth 1990]), к коммуникативным возможностям антропоидов, позволяющим выражать (передавать социальным компаньонам, честно или нечестно по собственному произволу) результаты индивидуальной рассудочной, орудийной, исследовательской и иной "преобразующей status quo" деятельности при помощи сигнальных средств, общих для всей группировки. Для этой передачи обезьяны могут свободно использовать как свои естественные сигналы, так и выученные языки-посредники, обычно амслен (американский язык глухонемых), см. [Зорина и др. 1998].

Отметим, что область интересов у сравнительной этологии и сравнительной лингвистики общая(это дивергенция сигнальных систем в процессе исторического развития, будь то славянские языки или, например, репертуар сигналов в семействе утиных). Однако под дивергенцией сигнальных систем обе дисциплины понимают совершенно различные процессы. Этологов интересует процесс ритуализации, то есть превращения ранее несигнальных выразительных движений в сигналы, функционирующие в качестве специфических средств коммуникации и обладающие свойствами знаков-индексов или знаков-символов. Напротив, лингвистов интересует дивергенция коммуникативных систем, связанная главным образом с изменением формы и смысла уже существующих знаков; поэтому так остра и трудно решаема проблема глоттогенеза, не поддающаяся аналитическим и теоретическим инструментам обеих сравнительных наук о знаковых системах, "дочеловеческой" и "человеческой".

Как пишет А.Н. Барулин (его работе [Барулин 2002] мы будем следовать в дальнейшем изложении), "глоттогенез является комплексной проблемой, решить которую можно только используя достижения различных наук: археологии, палеоантропологии, палеоневрологии, нейрофизиологии, нейроанатомии, психологии, лингвистики, этологии и др." [Барулин 2002, 131]. Однако разностороннего накопления данных отнюдь не достаточно: сегодня прогресс в исследованиях глоттогенеза в значительной мере блокируется именно отсутствием центральной идеи, которая объясняла бы механизм формирования человеческого языка из коммуникативных систем, типичных для позвоночных, указывала бы на необходимые промежуточные этапы и факторы, обусловившие развитие именно в этом направлении.

Наиболее правдоподобная, на наш взгляд, гипотеза об эволюции коммуникативных систем позвоночных, приведшей к возникновению языка человека разумного, принадлежит этологу В.С. Фридману (см. [Фридман 1995b], [Фридман 1999], [Барулин 2002]).

II. Прежде чем браться за изучение происхождения человеческого языка, необходимо определить те черты, которые отличают его от прочих коммуникативных систем, возникших естественным путем, в особенности от эволюционно предшествующих коммуникативных систем.

Ни в коей мере не претендуя на то, чтобы дать исчерпывающее определение языка, перечислим некоторые существенные его свойства (ср. [Hockett 1960]):

1. Язык — система знаков, являющихся произвольными (т. е. такими, что между их внешней формой и передаваемым ими смыслом нет природной связи).

2. Внешняя форма языковых знаков — звуковая.

3. Язык обладает так называемым "двойным членением": из знаков составляются знаки более высокого уровня, минимальные же знаки состоят из элементов, не имеющих собственного значения.

4. Язык бесконечен: из его знаков можно составлять сообщения любой длины.

5. Язык дает возможность обмениваться сообщениями о том, что не относится непосредственно к ситуации, наблюдаемой в момент речи (это иногда называется "свойством перемещаемости").

6. Язык продуктивен: он позволяет из ограниченного набора исходных единиц строить бесконечное множество сообщений.

7. Язык рефлексивен: языковые знаки могут обозначать единицы самого языка, описывать его свойства.

8. Язык передается из поколения в поколение посредством обучения и подражания, а не генетически (хотя способность к овладению языком является врожденной).

9. Смысл языковых знаков не зависит от их физического носителя: одну и ту же информацию можно выразить средствами устной речи, письменности, азбуки Морзе, пальцевого языка глухонемых и т. д.

III. Для того, чтобы коммуникативная система могла развиться до “языкового” уровня, который характеризуется всеми вышеперечисленными свойствами, необходим целый ряд сопряженных изменений в физиологии центральной нервной системы, а также в рассудочной деятельности и орудийном поведении.

Прежде всего, необходим развитый головной мозг — в нем должны быть зоны, отвечающие за понимание и производство речи, а эти зоны, "в свою очередь, не могут появиться в человеческом мозгу без предварительного развития доминантности правой руки, без появления у человека центров, координирующих действия правой руки и зрительного восприятия обрабатываемого предмета, без появления центра, координирующего построение звуковых и визуальных образов" [Барулин 2002, 136].

Необходима способность думать о вещах, не находящихся непосредственно в поле зрения (чтобы обмениваться сообщениями о том, что удалено во времени и/или в пространстве), способность к абстрагированию (чтобы пользоваться языковыми знаками с неприродной связью между означающим и означаемым), способность думать обо всем на свете, в том числе о самом языке (без этого не может появиться свойство рефлексивности), понимание возможности составить целое из отдельных компонентов (для обеспечения двойного членения), хорошая память (в которой могли бы "уместиться" сообщения большой длины).

Для развития членораздельной звучащей речи необходим развитый речевой аппарат, дающий возможность произносить множество разнообразных звуков, надгортанник должен занимать достаточно низкое положение, чтобы не давать гласным заглушать согласные. Кроме того, необходим "достаточно развитый спинной мозг, который бы позволил достаточно тонко и точно управлять специальным режимом дыхания, обеспечивающим тонкие модуляции при подаче воздуха на голосовые связки" [Барулин 2002, 136].

Для того, чтобы язык мог передаваться от поколения к поколению, необходима способность к подражанию (для звукового языка — к звуковому подражанию).

IV. Как было установлено этологами, практически все перечисленные выше свойства языка в той или иной мере проявляются в процессах социального общения у рыб, рептилий, птиц и иных позвоночных, однако на другой структурной/мотивационной основе и при других механизмах коммуникации.

Произвольность связи означающего и означаемого в ритуализованных демонстрациях позвоночных зафиксирована при сравнении как разных видов, так и разных сигналов одной мотивации. Так, например, "распластывание является позой подчинения у Dendrocopos major [большого пестрого дятла — С.Б., С.С.], но позой угрозы у Dendrocopos kizuki [малого острокрылого дятла — С.Б., С.С.]" [Фридман 1995c, 60]. У белоспинного дятла распластывание является одним из элементов брачной коммуникации, у трехпалого дятла — вообще служит для того, чтобы сбить коммуникацию в случае коммуникативной неудачи [там же]. У наиболее высокоразвитых птиц — воронов — закрепление означаемых за элементами стандартного врожденного набора означающих происходит отдельно у каждой пары.

Вообще, как только некоторый элемент поведения переходит в коммуникативную сферу и выбранная демонстрация начинает исполняться в рамках синтаксиса, обеспечивающего необходимую эффективность общения, ее общий облик приобретает независимость от содержания передаваемых сообщений.

Используемые животными сигналы‑позы (обладающие определенной семантикой) членятся на так называемые "элементарные двигательные акты" (ЭДА) — движения хвоста, крыла, корпуса и т. п., отклоняющие их на определенную дистанцию относительно положения соответствующего органа в обыденной позе дневного покоя и готовности к действию (подобное разбиение на более мелкие единицы можно осуществить и для акустических сигналов, см. [Мозговой и др. 1998; Фридман 1993a]). Отдельные ЭДА сами по себе никакой информации не несут, сигнальное значение они приобретают только благодаря жесткой скоррелированности во времени предъявления характерных ЭДА данного сигнала (см. [Фридман 1994]). Сигналы, состоящие из ЭДА, в свою очередь, включаются в цепочки демонстраций, передающие определенную информацию. Таким образом, элементы "двойного членения" можно усмотреть и в дочеловеческих коммуникативных системах. Однако сходство здесь не полное: знаки, состоящие из нескольких знаков, не существуют в качестве единиц "языка", а производятся лишь в конкретных актах коммуникации и при участии обоих коммуникантов.

Встречаются у животных и элементы такого свойства языка, как рефлексивность: так, например, "... поза с прижатыми к земле передними лапами... предшествует драке‑игре у львов и у псовых, она не встречается ни в каких других ситуациях и говорит о том, что все агрессивные действия, которые затем последуют, — это игра. У обезьян в таких случаях появляется особая "игровая" мимика" [Резникова 1997, 35].

Все это говорит о том, что разные свойства, присущие человеческому языку, появились в ходе эволюции постепенно. Таким образом, человеческий язык можно рассматривать как определенный этап в эволюции коммуникативных систем животных. Основной ее вектор — развитие от систем врожденных[10] сигналов к системам сигналов, которые не являются врожденными и которые животное выучивает в процессе взросления. Система таких сигналов составляет передающуюся из поколения в поколение традицию каждого конкретного поселения (соответственно, в разных поселениях используются несколько различающиеся знаковые системы) и может развиваться.

Именно неврожденные сигналы послужили основой для формирования человеческого языка. В.С. Фридман, разработавший теорию эволюции коммуникативных систем животных, пишет: "... как только рассудочное поведение становится движущей силой обучаемости иерархического сообщества, а роль инстинктивного поведения становится пренебрежимо малой, то сразу же, по причине резкого усложнения социальной системы в ходе интенсивного роста обучаемости социума, требуется практически неисчерпаемый источник ... сигналов, не использовавшийся ранее инстинктивным поведением, поскольку в них следует вкладывать новый смысл, отсутствующий у уже имеющихся инстинктивных ... сигналов. В случае необнаружения такого источника прогрессивное развитие устойчивого социума средствами рассудка останавливается (поскольку его достижения необходимо выражать в сигналах — это является биологической основой того, что человек мыслит речевыми понятиями) — на этой ступени остановились все млекопитающие, за исключением обезьян, у которых этот источник сигналов нашелся в виде богатейшей мимики" ([Фридман 1995b, 18], цит. по [Барулин 2002, 168]; ср. тж. [Фридман 1993b]).

В ходе масштабных этологических экспериментов (так называемых “языковых проектов”) шимпанзе, бонобо (карликовых шимпанзе) и горилл обучали знакам человеческого языка. Так как звуковой стороной человеческого языка обезьяна овладеть не в состоянии, в качестве означающих использовались либо предметы, либо знаки языка глухонемых; в некоторых экспериментах обезьяна общалась с экспериментатором с помощью компьютера. Обезьяны оказались способны выучить и адекватно использовать (с переносом их значения от одного контекста к другому) некоторое количество знаков человеческого языка, даже таких абстрактных, как, например, “еще”.

Используемые антропоидами в “языковых проектах” разнообразные языки-посредники, как и системы их естественной жестово-мимической сигнализации в природных группировках, обладают большей частью перечисенных выше свойств чеовеческого языка.

Так, было экспериментально подтверждено, что высшие обезьяны способны составлять знаки из знаков: например, знаменитая шимпанзе Уошо, обученная американскому языку глухонемых (полное описание ее репертуара, состоявшего из 33 знаков, можно найти в книге [Прибрам 1975]), произвела названия для новых объектов — например, "вода" + "птица" для впервые встреченного ею на прогулке лебедя, "камень" + "ягода" для ореха (см. [Зорина и др. 1999]) — и могла употреблять знаки в переносном, в том числе ругательном, значении (“грязный Джек” [там же]). Способность составлять знаки из не‑знаков проявляется у шимпанзе в том, что они могут не только воспроизводить сами, но и обучать других шимпанзе знакам жестового языка глухонемых, членимым на элементарные (не имеющие собственного значения) единицы — хиремы. Кроме того, шимпанзе Уошо сама, без подсказок со стороны человека, не только составляла знаки из уже известных ей знаков (см. выше), но и изобрела собственный знак — "нагрудник" (жест, очерчивающий соответствующее место на груди) [там же, 142]. Это свидетельствует о том, что система неврожденных сигналов является открытой и может быть пополнена. Любопытно, что случаи спонтанного пополнения набора сигналов и создания знаковых систем ad hoc отмечены не только у человекообразных обезьян, но и у павианов, см. [Фирсов 1982], [Гудалл 1992].

Узконосые обезьяны (и только они), как было доказано этологами, способны придавать сигнальное значение своим эмоциональным, жестовым, двигательным, манипулятивным и прочим реакциям, которые вне возникшей ситуации экспресс-передачи остро необходимых сообщений представляют собой "просто реакции", не привлекающие внимания как потенциальные сигналы (см. [Гудалл 1992]). Однако в рамках возникшей экспресс-ситуации общения (например, шимпанзе направляет группу к спрятанной приманке за счет исключительно общения с другими обезьянами в отдалении от укрытия с пищей) подобные "ad hoc сигналы" обеспечивают столь же точную и надежную передачу информации, как при повседневном социальном общении внутри группировки в стандартных контекстах (агрессивное доминирование, конкуренция за партнера и т. д.), и по своим теоретико-информационным свойствам представляют собой такие же знаки-символы, как и "обычные" сигналы видового репертуара — вокальные, акустические, запаховые и т. п. (см. [Фирсов 1982], [Бутовская, Файнберг 1993]). Следовательно, все члены группировки у таких видов обладают высокой готовностью к "означиванию" и символизации принципиально новых ситуаций, возникающих в группировке за счет "инициативной" социальной активности всех, а не только доминирующих особей, и к участию в общении сигналами ad hoc, произвольными как по внешнему облику, так и по установленной связи означающего и означаемого.

Обезьяны способны понимать разницу между субъектом и объектом в синтаксической конструкции. Ю. Линден в своей книге [Линден 1981] описывает такой эпизод. Роджер Футс, обучавший языку шимпанзе Люси, однажды просигнализировал ей "Люси — щекотать — Роджер" вместо привычного "Роджер — щекотать — Люси". Обезьяна поняла это сообщение и сначала попыталась поправить своего воспитателя: "Нет — Роджер — щекотать — Люси". Но когда Роджер стал настаивать на своем, Люси пощекотала его.

Не является чисто человеческим свойством и возможность при помощи языка обмениваться сообщениями о ненаблюдаемых объектах. Об этом свидетельствует экспериментально подтвержденная способность обезьян лгать, т. е. передавать информацию о том, что не только не находится непосредственно в поле зрения, но и вообще не имеет места.

Вообще, "языковые проекты" показали, что уже шимпанзе (и в несколько большей степени бонобо) обладают интеллектом, достаточным для овладения человеческим языком на уровне ребенка первых лет жизни.

Все это позволяет с уверенностью утверждать, что у непосредственного предка Homo sapiens sapiens знаковая система с практически неисчерпаемыми возможностями развития (т. е. мало отличающаяся от собственно человеческого языка) уже была и "появление у человека новой знаковой системы происходило в конкурентной борьбе с древними семиотическими системами, в постепенном перераспределении функций между старшими семиотическими системами и языком" [Барулин 2002, 172]. "В филогенезе язык должен был вырасти из уже существовавшего знакового механизма, развиться на его основе, причем он должен был развиться постепенно, эволюционно так, чтобы каждый последующий момент содержал в себе черты предыдущего и ростки нового, так, чтобы не прерывалась цепь времен, цепь человеческих навыков" [там же, 180]. При выдвижении гипотез о происхождении человеческого языка это обстоятельство необходимо учитывать.

Еще один фактор, который нельзя не принимать во внимание, состоит в том, что коммуникативная система любого вида животных отражает так называемый "умвельт" (от нем. Umwelt "(окружающая) среда, окружающий мир"; понятие введено этологом И. фон Юкскюлем) — ту часть окружающей действительности, которая небезразлична данному виду и с которой он способен взаимодействовать и/или реагировать на нее специфическим образом. У каждого вида умвельт свой, не такой, как у других видов (так, например, человек, в отличие от летучей мыши, не способен к восприятию ультразвука). Эволюция коммуникативных систем неразрывно связана с изменениями умвельта, и для понимания происхождения человеческого языка необходимо рассматривать его в связи с очень сильным, по сравнению с животными, расширением умвельта.

Это расширение умвельта до бесконечности, включение в него не только всего существующего на Земле, но и плодов воображения произошло, по-видимому, у неандертальцев: они хоронили своих покойников, засыпая их охрой и снабжая орудиями для посмертного существования. Это говорит о том, что язык неандертальцев должен был позволять им передавать и хранить информацию о вымышленной (т. е. в любом случае недоступной наблюдению!) реальности — загробном мире.

V. Шаг в развитии языка, который сделал кроманьонец (т. е. человек современного типа, появившийся, по оценкам археологов, около 40 тысяч лет назад), — это переход к членораздельной звучащей речи. Об этом говорят данные антропологов: необходимые для синтеза членораздельной речи анатомо-физиологические "особенности появляются с достаточной определенностью только у кроманьонца, который возникает на исторической сцене лишь к концу периода мустье, т. е. к периоду 40 000 лет до р. Х." [Барулин 2002, 16].

О том, как именно это происходило и с чем было связано закрепление в геноме представителей рода Homo способности к звукоподражанию (а затем и установление "чувствительного периода" для обучения звуковой речи), можно лишь строить догадки (ср., например, [Барулин 2002, 212 и след.]).

Весьма интересно предположение А.Н. Барулина о том, что язык кроманьонца начинался с "семиотических систем ad hoc", т. е. небольших систем знаков, изобретаемых на ходу для каких-то сиюминутных целей, каждый раз заново (см. [Барулин 2002, 275]), — создание подобных систем засвидетельствовано и у других приматов (см. выше). Знаки в этих системах первоначально могли быть иконическими (т. е. означающее имело определенное сходство с означаемым), как это свойственно и иерархическим сигналам млекопитающих, - или индексными (т.е. прямо указывающими на означаемое): действительно, если знаковая система создается "по ходу дела", то она может обеспечить успешность коммуникации только в том случае, если по внешней форме сигналов можно без предварительной подготовки понять, о чем идет речь. Впоследствии, поддерживаемые традицией, иконические знаки трансформировались в символьные (т.е. сходство означающего с означаемым постепенно утратилось), так же, как позднее знаки другой возникшей у человека естественным путем знаковой системы — письменности[11]. Изучение устройства голосового и слухового аппарата Homo sapiens sapiens показывает, что этот вид имеет приспособления для очень тонкого анализа и синтеза звуков (более тонкого, чем прочие представители рода Homo, в том числе и неандерталец). Поэтому не исключено, что в качестве означаемого в "семиотических системах ad hoc" могли, наряду с жестами и мимикой, использоваться звуки. Если это было так, то знаки, которые оказывались нужными, входили в традицию, и с течением времени становилось возможным создавать новые "ad hoc-знаки", основанные на сходстве не со звуками окружающего мира, а со звуковой формой уже известных знаков – сходные звучания, естественно, ассоциировались со сходными значениями (склонность к формированию таких ассоциаций есть у людей и в наше время, см. Гл. 1.2, ср. тж. [Knight et al. (eds) 2000]). Далее, при росте объема информации, передаваемой при помощи знаков, должен был наступить момент, когда этих знаков стало больше, чем можно запомнить при непосредственной передаче, соответственно, произошло приблизительно то же, что происходит при креолизации пиджина (см. Гл. 1.4) – совокупность знаков была систематизирована, поскольку новые члены языкового коллектива стали достраивать ее по тем отдельным фрагментам, которые уже были ими выучены. Способность тонко различать звуки на слух и в произношении сделала возможным появление "двойного членения". Именно с этого момента, по-видимому, уже можно говорить о человеческом языке в полном смысле этого слова.

Из всего вышесказанного вытекает следующий существенный для компаративистики вывод: такие проблемы, как возникновение знаков, появление социальных функций общения, выделение отдельных слов "из диффузного слова-предложения" [Маслов 1987, 188] и т. п., не входят в сферу компетенции сравнительно-исторического языкознания. К моменту первой языковой дивергенции (именно это состояние является самым ранним, которое принципиально возможно реконструировать) переход от "семиотических систем ad hoc" к языку, поддерживаемому традицией обучения и употребления речи (не только для общения с другими, но и для оформления мыслей в сознании говорящего или мыслящего субъекта), должен был уже завершиться, поэтому при реконструкции праязыка любой степени древности исследователь неизменно будет иметь дело с языком, принципиально похожим на современные языки.

VI. Определить, как выглядели первые "звуковые" слова, можно в ходе реконструкции праязыка (или нескольких праязыков) человечества. Отметим, однако, что вопрос о том, был ли у человечества единый праязык или же праязыков было более одного (так называемая "проблема моногенеза / полигенеза"), заведомо не может получить положительного решения в рамках лингвистики: даже если окажется, что все известные языки восходят в конечном счете к одному праязыку (и этот праязык уже был языком Homo sapiens sapiens), то все равно останется возможность того, что остальные праязыки, возникшие у Homo sapiens sapiens, вымерли, не оставив известных нам потомков.

Доказать же, что праязыков человечества было более одного, удастся лишь в том случае, если будут получены несводимые друг с другом реконструкции, относимые по времени к моменту возникновения человека. Иначе говоря, чтобы получить такое доказательство, необходимо показать, во-первых, что нельзя построить альтернативные реконструкции, которые будут сводимы друг с другом, а во-вторых, что существование этих праязыков не отстоит от эпохи появления человека на слишком большое время, — иначе останется возможность, что данные праязыки родственны на более глубоком уровне, но мы не можем доказать их родство, поскольку близкородственные им языки, которые бы дали возможность для промежуточной реконструкции, не оставили потомков. Отметим, что это единственный случай, когда можно доказать отсутствие родства, поскольку возможность "родства на более глубоком уровне" здесь исключается.

Реконструкция праязыка (праязыков) человечества может быть осуществлена путем последовательного сопоставления друг с другом праязыков макросемей (или еще более древних генетических единств). Пока говорить об этом еще рано, поскольку не сделаны реконструкции праязыков многих макросемей и не установлены их связи друг с другом, а многие уже имеющиеся реконструкции неудовлетворительны; тем не менее, работа в этом направлении уже ведется (см. Гл. 1.8).

Библиография

Характеристику различных теорий происхождения языка можно найти в книгах [Донских 1984], [Якушин 1985].

Обзор исследований последнего времени см. в [Николаева 1996].

Наиболее, на наш взгляд, правдоподобные теории происхождения языка см. в [Барулин 2002], [Иванов 1978].

О коммуникативных системах животных можно узнать из книг [Панов 1983], [Зорина и др. 1999, 122-157] (с литературой), [Мозговой и др. 1998].

Об опытах по обучению языку шимпанзе см. [Линден 1981], [Прибрам 1975], [Зорина и др. 1999].

О реконструкции речевого аппарата неандертальца см. [Lieberman 1984], [Laitman 1984].