Глава 18. Отрыв. 1 страница

— А я на самом деле считаю, что все понял, — спокойно сказал Рэй.

— Да ну? — криво усмехнувшись, подняла голову Марта. — А чего так сияешь тогда?

У нее самой был такой вид, словно она недавно увидела будущее, в котором умрут абсолютно все, причем страшной смертью, и предотвратить это невозможно. Идиотское сравнение, тупо подумал Гарри. Никто больше не умрет. Все закончилось.

Рэй непонимающе моргнул и отвернулся от девушки.

— Думаю, что теперь все будет хорошо, — ровно сообщил он, не глядя в ее сторону. — Эта мысль, Дарлейн, меня, ты не поверишь, радует. Нормальные маги обычно радуются, когда что-то подобное понимают.

— У кого все будет хорошо? — очень тихо поинтересовался из своего угла Филипп.

Он сидел, запрокинув голову и прикрыв глаза, расставив колени и сцепив руки в бессильный замок. Ему плохо, машинально удивился Гарри. Да и не только ему.

Половина группы выглядела сбитой с толку и раздавленной обрушившимся на них опытом. Вторая, впрочем, тоже не походила сама на себя.

Никто больше не похож на себя, пришла горькая мысль. По нам будто ураган прошелся — кого смял, кого разворошил и перетряхнул, как уже было однажды. Осенью, после похорон Дины Торринс.

Сравнение отдавало привкусом беспомощности и раздражающего, утомительного дежа вю. Почему-то захотелось выпрямиться и рявкнуть — так, чтобы все вздрогнули и мгновенно очнулись, выдрались из сумбурного полусна. Сделать хоть что-нибудь — лишь бы не вариться в собственных мыслях о том, о чем бессмысленно и пытаться думать.

Ведь все закончилось — а для ребят и вовсе прошло стороной, им свои события последних дней пережить бы… И совершенно неважно, что, пока они выживали в человеческом мире, Кристиан Эббинс где-то успел умереть. Это просто смерть, ей давно стоило случиться, и думать здесь не о чем абсолютно.

Еще бы действительно получилось — не думать…

Наверное, Малфой был прав утром, и я опять прячусь от чего-то, вздохнул Гарри. Вот только — от чего?

— А о ком я могу говорить? — огрызнулся Рэй. — О нас, понятное дело. Учитель спрашивал, что мне дала эта поездка — я объясняю. Я понял, что делать дальше, и почему раньше не понимал — тоже понял. Или и это разжевывать нужно?

— Для того, кто увидел, как впереди все радужно и замечательно, ты, вообще-то, чересчур агрессивен, — устало заметил Доминик. — Хотя ты всегда агрессивен, но я бы предпочел, чтобы великое понимание у тебя злобы на мир поубавило. Если уж оно такое великое.

Сидящий рядом с ним Тони промолчал — угрюмо и мрачно — но не почувствовать хлынувшую от него толчком волну раздражения смог бы только тупой. И этот туда же, с тоской подумал Гарри, глядя на его упрямо сжатые губы.

— А при чем здесь мир? — нахмурился Рэй. — Я, кажется, не о нем говорил, а о себе.

— А это не одно и то же? — уточнил Доминик.

Марта печально усмехнулась каким-то своим мыслям — взгляд Гарри метнулся к опустошенно и потерянно рассматривающей свои руки Линдс. Ему все отчетливее казалось, что каждого из ребят теперь придется узнавать заново. И им самим — тоже придется. И именно это их и пугает.

Но даже от такого объяснения легче почему-то не становилось. А еще действовал на нервы цепкий прищур Натана, внимательный и спокойный, как взгляд врача.

— Отцепись, — ухмыльнулся Рэй, откидываясь на локти. — Ларри, он… ему не наплевать на каждого, кому, как ему кажется, плохо. И он не видит, что при этом плюет на тех, кто к нему ближе всех. Ему важнее осчастливить весь мир, а не кого-то одного. Мне — наоборот. То есть… — парень сосредоточенно покусал губы. — То есть — я тоже так думал, как он. Пока его не было. Очень легко беспокоиться о целом мире, когда тебе некого любить. Я… люблю его — я это и понял. И, если понадобится, я весь этот мир своими руками передушу за него, каждого представителя по отдельности. Для меня Ларри — важнее.

— Что важнее для Ларри — как всегда, остается пренебрежимой мелочью, — угрюмо закончила за него Энни. — Далеко пойдешь, Рэй. Не хочу быть назойливой, но твой воспитанник все еще не в состоянии даже прийти в сознание, не то что — ходить на занятия, а ты второй день…

— Это тебя не касается, — отрезал парень. — Мы сами справимся, это наше личное дело.

Группа холодно промолчала — одна Мелани задумчиво грызла ноготь, обдумывая что-то свое и ничем не выражая неодобрения. Впрочем, она и не ездила никуда. Земной маг не представлял ценности в подобной операции сам по себе, земных магов в замке оставалось предостаточно, а у мисс Симпс есть обязанности, на которые она не плюет ни при каких обстоятельствах. Отмазка — или способность продолжать выполнять свою работу, когда большинство радостно бросилось в нечто более заманчивое и значимое? И Доминик, и Тони, и Маргарет уезжали вместе со всеми. Несколько дней Мелани в одиночку тащила на себе управление хозяйством и обеспечением школы, не разделяя работу на «свою» и «чужую», чтобы каждому из вернувшихся можно было включиться в привычный ритм — вместо того, чтобы ужасаться скопившимся завалам. И ведь хоть бы круги под глазами появились…

Гарри поморщился и потер лоб. Он никогда ничего не понимал в земных магах — его жизнь с Панси тому подтверждение. Но сейчас казалось, что он и в самом себе никогда не понимал ни черта.

Где грань между верой в себя и страхом признаться, что ты не справляешься с ситуацией? И справляюсь ли я сам сейчас… Нам случалось убивать и людей, и магов, и никогда раньше это не было так… вот так. Ни для одного из нас. Никаких кошмаров…

…если не считать того, что Малфой после смерти Финнигана провалялся в коме Мерлин знает сколько времени, а что пережил я после смерти Сюзан — пусть даже случайной — лучше просто не вспоминать. Так или иначе, но…

Он вздохнул и снова перевел взгляд на Рэя. Парень однозначно был неправ, отказавшись от помощи целителя, и тот факт, что сам Гарри на его месте поступил бы так же, случись что с Драко, или Луной, или самой Панси, почему-то ничего не отменял. Если ты любишь — ты поднимешь на ноги своего воспитанника самостоятельно. Но, если ты не можешь ему помочь, если мальчик вернулся в школу на своих ногах, а свалился от переутомления уже здесь, если, похоже, вся твоя любовь не сделала ничего, чтобы Ларри нашел в себе — или в тебе — силы вернуться и жить, то стоит ли продолжать кричать — это наше личное дело?

Все тот же вопрос — где грань…

— Мы выжили там, — подытожил молчание группы Рэй. — Значит, я способен его закрывать. И я на самом деле понял, в чем был неправ — я зря пытался ограничивать его, требовал отдачи… Ларри такой, какой он есть. И его вечная беготня где попало — это то, что зачем-то ему нужно, и это не имеет отношения к нам. Любить — значит, позволять тому, кого любишь, проявлять где-то с другими даже то, что тебе не нравится. Верить, что он никогда не сделает ничего из того, чего бы ты не одобрил. И мне плевать, согласны вы со мной или нет. Я уверен, что прав. Я так чувствую.

Гарри тряхнул головой, отгоняя медленно наплывающую пелену перед глазами, и обвел группу тяжелым взглядом. Большинство варилось в собственных мыслях, прикладывая слова Рэя к своим представлениям и принципам, и впервые занятие выглядело так, словно каждому, наконец, стало важнее разобраться в себе, а не разобрать на части соседа.

Ради одного этого стоило пережить такое, устало подумал Гарри.

— Бери выше, Рэй, — посоветовал молчавший весь урок Алан. — Ты прав, и я с этим не спорю. Но любить — это значит принимать в том, кого любишь, его самого. Не терпеть в нем то, что не нужно лично тебе, а любить все, что в нем есть. Потому что все, что в нем есть — это отражение того, что тебе нужно. Иначе ты и не полюбил бы его никогда. Остается только принять, что тебе нужно именно это.

— Точно, — скрипуче откликнулся Брайан.

Гарри вскинулся — и тут же осознал, что знакомый до дрожи в позвоночнике тон ему померещился. Мэддок, как и всегда, плавал в собственной безмятежности.

Рэй непонимающе нахмурился. Похоже, он вообще не понимал, о чем ему говорят.

Марта горько хмыкнула и запрокинула голову, обхватив поднятые колени — с таким видом, словно Алан только что подтвердил ее доводы в давнем споре. И эти доводы ей абсолютно не нравятся, хоть и отражают ее же позицию.

Да что с ними стряслось-то со всеми, с прорывающимся раздражением подумал Гарри.

И тут же мысленно одернул себя. Что бы ни стряслось — они не виноваты в том, что учитель встал не с той ноги, потому что ему полночи снились кошмары. Или как это еще назвать…

— Ты несешь чушь, — сквозь зубы процедил Тони. — Даже того, кого любишь, иногда заносит по полной. И — кто тогда, по-твоему, его остановит, если не ты?

Доминик поморщился, будто ему наступили на болезненную мозоль. И эти тоже в конфликт уперлись, мысленно застонал Гарри. Такое ощущение, что после всего случившегося в Уоткинс-Холле не переругались только учителя.

— Хотя — о чем это я, — с убийственной издевкой добавил Тони. — Ты никого не способен остановить, тебя самого за шиворот бы кто удержал. Но когда ты глава семьи, Прюэтт, это налагает немного другие обязанности и задачи. Тебе, скорее всего, не понять, но, принимая в партнере вообще все, ты отдаешь ему право контролировать свой путь и свою жизнь целиком и полностью. Вообще во всем, и, если завтра ему приспичит начать разрушать и тебя, и себя, ты покатишься по наклонной с ним вместе, на пару. И потащишь за собой всех, за кого отвечаешь — если они так же принимают тебя.

— Это неправда, — улыбнулся Алан. — Принимать целиком не означает — потерять себя. Это означает — найти себя, Тони. Если ты действительно любишь.

На Шона было просто больно смотреть. Даже можно было вообще не смотреть — глухая стена. Бледное непроницаемое лицо, поджатые губы, ничего не выражающий взгляд… Вот только то, что происходит под этой маской, от огненного мага не спрячешь…

Гарри был бы только рад и вовсе не видеть Шона сегодня. Хватало и собственных мыслей, чтобы не мечтать столкнуться с едва держащим себя в руках мальчишкой прямо сейчас.

И тут же бросилось в глаза, что Алан сидит рядом с ним, пусть и делая вид, что случайно оказался поблизости. И то, что он будто невзначай то и дело касается плечом плеча Шона, говорит о большем, чем то, что он почти не смотрит в его сторону.

Почему-то стало неловко.

— Да? — притворно удивился МакКейн. — Тебе просто никогда не везло любить двоих сразу и очень разных, одного из которых вечно заносит в глухие дебри. Свободен, Прюэтт — советы от тех, кто не в теме, не принимаются.

— Допустим, я — в теме, — перебил открывшего было рот Алана Мэтт. — Более чем, МакКейн, так что — про главу семьи сейчас просто заткнись, — Тони перспектива диалога с Уилсоном, похоже, не воодушевила абсолютно — он раздраженно нахмурился, но оборвать разговор не решился. — Старший — это не тот, кто решает за всех, куда им жить, зачем и каким образом. Он видит проблемы и потребности каждого, и его задача — сделать так, чтобы эти проблемы решались. А если кажется, что такое возможно только в ущерб кому-то, то, скорее всего, это означает, что текущая проблема может решиться только в ущерб лично тебе. И надо задуматься о том, чего боишься именно ты, а не о том, что тебе виднее — стоит потакать чему-то или нет.

— Я ничего не боюсь, — заявил Тони.

Доминик фыркнул — едва заметно, но вполне отчетливо — и опустил голову на скрещенные руки. Пошел ты — казалось, говорила даже его спина.

То, что Тони всеми силами старался показать, что даже не замечает этого, раздражало еще больше. Прячешься, с нарастающей злостью подумал Гарри, сжимая зубы и отводя взгляд. Огненные маги — проклятье пошагового развития. Шаг вперед, три назад…

— Боишься, — снова подал голос Алан. — Когда-то ты рассказывал мне о том, чего я боюсь, а я точно так же сопротивлялся. Сейчас я тебе говорю, МакКейн — ты напуган, потому что то, на чем строится твоя жизнь, ускользает у тебя из рук, а ты не можешь понять, как это удержать. Все всегда боятся именно этого.

— И что? — устало спросил Тони.

— То, что жизнь, возможно, стоит и перестроить, — пожал плечами Алан. — Я об этом и говорил. Просто принять то, что в нее приходит, а не кричать, что ты лучше знаешь, что нужно тебе и другим.

Гарри молча переводил взгляд с одного огненного мага на другого. Прюэтт и раньше умудрялся попадать в точку, глядя туда, где, в общем-то, ничего и не мог понимать. Но он никогда не был при этом таким живым и спокойным сам.

Он перестал решать таким образом личные проблемы за чужой счет, пришла странная мысль. Ему есть, что сказать — он говорит. Потому, что ему небезразличен Тони, а не потому, что он защищает что-то свое не пойми от чего.

Взгляд метнулся к дивану, на спинке которого замер задумчивый Натан. Непроницаемое выражение лица и мягко веющее от него необъятное, вселенское какое-то спокойствие и уверенность — Мерлин, я идиот, мысленно застонал Гарри, вслушиваясь в его ощущения. Клинический идиот. Мог бы и раньше догадаться… у них же только на лбах не написано…

Но даже эта новость почему-то не вызвала радости. Усталое облегчение — хоть эти разобрались, наконец — да. Но не более.

— Мне не нравится, когда меня принуждают к чему-то, чего я не выбирал, — наконец глухо проговорил МакКейн, сосредоточенно глядя в пол.

Губы Рэя дрогнули в горькой улыбке. Ему тоже не нравится, мрачно отметил Гарри. Кто бы сомневался.

— Что тогда такое путь мага, по-твоему? — негромко осведомился лежащий на полу, закинув руки за голову, Брайан. — Империо, которое склоняет тебя в какую-то очумелую сторону, куда ты сроду и не хотел?

Тони моргнул. Ответ «да» означал бы роспись в собственной глупости, но другого ответа у него, судя по всему, не было.

— Путь мага — это забота, — отозвался Мэтт. — Заботливое действие, направленное на удовлетворение нужд того, за кого ты ответственен, а не на прикрытые этой заботой собственные. Но Алан с нами, Мэддок, подозреваю, не согласится.

— Это свобода, — задумчиво заговорил Прюэтт. — Свобода быть собой. Выбирать и делать. Отказываться и делать что-то другое. Свобода жить в полную силу, Брайан, не оглядываясь ни на что. Только на самого себя. Свобода доверять себе настолько, что это тоже дает — силу, и ты можешь направить ее на что угодно, куда выберешь, и этот ответ тоже — в тебе. Ты просто не представляешь, сколько всего — в тебе, если не бояться туда заглянуть…

Теперь подняла голову даже какая-то совершенно пришибленная сегодня Линдс — и Марта, из своего угла, и Доминик, и Мэтт — все дружно переводили ошалелые взгляды с Алана на Натана и обратно. Тоже дошло, криво усмехнулся Гарри.

Брайан сжал губы, плотно прикрыв глаза, словно сам не знал, что может выкинуть, если заговорит прямо сейчас. Шон горько улыбался, с силой сжав кулаки и впиваясь ногтями в ладони — Лорин обеспокоенно поглядывала на него с подоконника. Гарри ее понимал.

— А я думаю… — Филипп усмехнулся, потер лоб и зарылся пальцами в волосы, поставив локти на колени. — Теперь ты бери выше, Алан. Путь мага — это одиночество.

Брайан молча выдохнул, не открывая глаз. С дивана очень внимательно следил за Филом так и просидевший все занятие молчком Натан, только сейчас проявивший хоть подобие интереса — для разнообразия, к разговору, а не к персоне учителя.

— Когда я был… там… — Филипп задумался, подбирая слова. — Я тоже кое-что понял. Партнер, любовь, свобода — это все ступеньки вперед. Это нужно, и даже необходимо… для того, чтобы вырасти, да. Стать тем, кто видит дальше и больше других, а, значит, может сделать что-то для других. Но там, за всем этим, всегда появляется что-то… — он пощелкал пальцами и отвернулся, уставился в окно. — Что-то, что ты не можешь разделить ни с кем. Твоя ноша. Твоя ответственность, Мэтт. Твоя боль, Шон. Твое страдание, Брайан — если ты сможешь переплавить его в любовь, то сможешь что-то сделать и для мира тоже. Но это — то, что окончательно отделяет тебя от любой личности…

— …И сплавляет с миром, — закончил Натан, не отрывая от него взгляда. — Дает не только силу любить его, но и право помогать ему. Изменять, влиять…

— Да, — беззвучно согласился Филипп.

— Но, если ты одинок на самом деле, ты замкнут сам на себе, — Натан покачал головой. — Ответственность предполагает одиночество в том, за что ты отвечаешь. Но любовь дает силы жить в этом и не закрывать глаза на то, что ты делаешь все это — один. И не страдать от этого. Это просто твоя судьба, и, когда ты любишь, ты принимаешь и ее тоже. И можешь быть счастлив, несмотря на всю боль и все одиночество.

— Не считая их способными помешать тебе быть счастливым, тогда уж, — вклинился Алан. — Потому что… Фил, в этом тебе ничто помешать не может. Никакая ответственность и никакое давление осознанием. Когда ты не один, что угодно пережить можно.

— Ответственность не разделишь, — горько улыбнулся Филипп и опустил голову. — Да и, знаешь… Иногда бывают такие шаги, которые… То есть — ты прав, да. Но…

Гарри вдруг впервые поймал себя на ярком и отчетливом желании — приказать ему, одному из учеников, заткнуться прямо сейчас, во время занятия. Докатился, ошпарила следом отрезвляющая мысль. Боишься, что они заставят тебя подумать об этом?

Или — не только подумать? Ведь дело не в мыслях, так? Дело совсем в другом…

— Но? — переспросил Алан.

— Но есть вещи, которые я бы предпочел не делить ни с кем, — продолжил Филипп. — Потому что… я думаю, что нет огромной разницы между возвращением жизни и ее отнятием. Если бы ты убивал, ты бы согласился, что это — ноша, без которой твой партнер обойдется?

Гарри сжал зубы и опустил голову, массируя виски. О чем он говорит, вообще? И зачем?..

Если я переживу этот урок — я сам себе памятник поставлю, устало усмехнулся он. А потом — Малфою, за то, что еще утром почувствовал — у меня опять в голове какая-то каша, а я ее даже заметить сразу не в состоянии.

— Не стоит приравнивать исцеление к убийству, — предупреждающе произнес Натан. — Ты — не целитель, и, чем они руководствуются, возвращая жизнь, тебе неизвестно. Но даже если и то, и другое и впрямь рассматривать как вмешательство и влияние, за которые маг впоследствии несет личную ответственность, то смерть от жизни все равно отличается. И очень сильно.

Фил упрямо качнул головой.

— Нет, — ровно сообщил он. — В моем текущем понимании — нет. И то, и другое — боль, Натан. И ответственность. И одиночество.

Рэй открыл было рот, чтобы наконец возмущенно вмешаться — от парня уже несколько секунд веяло открытым яростным несогласием.

— В твоей жизни нет ничего, кроме боли? — почти с удивлением услышал Гарри собственный, глухой и напряженный, голос. — Раз ты так равняешь ее с тем, с чем никогда не встречался.

Филипп уставился на него в упор, не отводя глаз, без тени неловкости или сомнения в собственных словах.

— Вы никогда не жили, похоронив того, кого любите, — тихо возразил он. — Чтобы рассуждать теперь о жизни и смерти.

— А ты никогда не убивал, — отрезал Гарри. — И никогда не смотрел в глаза тому, чью жизнь забираешь собственной волей.

Где-то сбоку вздрогнул и вскинул глаза Натан, и едва заметно шевельнулся лежащий на полу Брайан, но это было уже неважно, потому что Фил склонил голову еще ниже — слепяще-прозрачный, чистый и уверенный взгляд исподлобья едва не заставил Гарри захлебнуться словами. Ударил в грудь, сдвинул так и не стершийся ночной кошмар.

— А что в них особенного? — почти беззвучно спросил Филипп.

Гарри уже почти не слышал его. Злость, и отчаяние, и ярость — все сплавилось в один тугой ком, мгновенно передавивший горло. Он задохнулся, в глазах померкло, и в кружащейся темноте остался только наполненный горькой безмятежностью и верой взгляд Фила.

Беспомощность и перехвативший дыхание гнев — он не понимает, на самом деле не понимает, он думает — это так просто, всего лишь пыхнул огнем или взмахнул шпагой — и все, и никакой разницы, по живому или нет, это одно и то же для них, все равно что скот резать, как мясо, как… как…

— Вы все правильно сделали, — внезапно добавил Фил. — Учитель, кто-то должен был остановить его. Он сам выбрал смерть, и я не думаю, что…

Тяжелая, неподъемная волна удушающей тяжестью обрушилась на плечи, пригнула к полу и смешалась с рванувшим вверх пламенем.

Чей-то выдох, и сразу за ним — женский вскрик, испуганный или просто изумленный, Гарри уже не услышал. Звуки стремительно исчезали, удаляясь, стушевываясь, оставляя только скрипучий, разъедающий слух шорох, скрежет, вгрызающийся в мозг, долбящий молотом в незащищенный затылок — ты знал, что делаешь? На этот раз? Взгляд темно-синих глаз Филиппа медленно перетекал, превращаясь в другой — знакомый до боли в прокушенной губе, напряженный и неверящий. В нем схлестывались бравада и злость, обида и ненависть, усталость и непонимание, и бился, дрожа под напускной самоуверенностью, исходящий на визг чистый, животный страх — не делай этого, пожалуйста, пожалуйста, не сейчас, я хочу по-другому, переиграть все, потому что так мы — не договаривались, такой конец не может быть — для меня.

Истерическое, захлестывающее тошнотворными волнами ужаса желание жить, любой ценой — жить, бьющее из каждой клетки, раздирающее на части — Гарри захлебнулся в нем, утопая и изо всех сил пытаясь рваться вверх, на поверхность, глотнуть воздуха. Отвернуться. Не чувствовать.

Это не я — ты сам виноват, ты нас вынудил, сам привел к этому, ты и твои сумасшедшие принципы, безумное желание быть первым и лучшим, исправить чужие ошибки, прийти в белых одеждах и взмахом руки выправить — все — Мерлин, какие дешевые отговорки, горечь вяжет язык, выворачивает плечи, спрессовывает в бесформенный куль. Это не я! Безмолвный, отчаянный, нечеловеческий вопль в бездонной пропасти глаз — истерика без рассуждений и смыслов, бьющаяся в них боль, одна только боль, выжигающая раны под кожей, вгрызающаяся в мозг, в легкие, прорвавшаяся — и хлынувшая в кровь одним мощным, неудержимым потоком — не хочу видеть, чувствовать, это не я, не я, ты сам виноват, это… это…

Стоять перед тобой, не чувствуя ног, захлебываясь в твоей боли и жажде — ты понял все за ту самую долю секунды, за один бесконечный, кричащий удар сердца, перед тем, как закрыть глаза, ты понял и почувствовал — все, ты заставил меня увидеть, каким мог бы быть, если бы я успел остановить то, что остановить невозможно. Рухнуть в бездну вместе с тобой на мгновение, уже понимая, что — поздно, что это моя рука только что взмахнула шпагой, рассекла твою сущность, взяв на себя позерскую смелость — решать и судить — сильный и гордый маг, не родившийся в тебе, кричал, беззвучно умоляя меня, целый миг — бесконечность пропасти ада, в котором ты сгорал на моих глазах. От моей руки.

Это я.

Жизнь, которой никогда не было — и никогда не будет — пылающая и бьющаяся, рвущаяся наружу жаждой без оправданий и причин, без понимания, без правильности, без обоснований и правд — обнаженная, голая жажда. Пламя взлетает вверх, продираясь сквозь толщу слоев и нагромождений, сквозь рассыпающиеся истины, прожигает до дыр, до вспышек, до ослепления — больше нет глаз, нет света и тьмы, ничего больше нет.

Собственный крик оглушил, раздирая слух.

Сведенные судорогой под тяжестью пресса плечи — воздух закончился, его не существует в этом кошмаре, разрывающиеся легкие и сдавливающая грудь толща пепла, кругом один пепел, везде — Гарри забился в панике, выворачиваясь из мощной хватки и срывая голос. Звуки отчаянно тонули в глухой тесноте, всасываясь, вваливаясь в нее, а она только надвигалась и надвигалась — онемевшие от напряжения руки, боль в изломанных, выкрученных суставах, почти ощутимый, на пределе слышимости, хруст костей — и взрывающая тело нечеловеческая боль, и ярость, и страх.

Сопротивляться стихии — как глупо, отчаяние снова рвет из груди оглушающий крик, вопль, бессмысленные рывки — у тебя нет больше тела, ты скомкан, сжеван, раздавлен до тканей и клеток, нет ничего, кроме боли — грызущей, жгучей, палящей и дергающей. Боль остается, когда заканчивается — все.

Боль — и беспамятство, обрушившее тебя в засасывающую бездну.

* * *

Брайан закашлялся, жадно заглатывая воздух — перед глазами все еще плыла мутная пелена, и к ладоням медленно, с трудом возвращалось ощущение царапающего ворса ковра. Машинально дернувшись, он вцепился в него, даже не делая тщетных попыток поднять голову. Сейчас это было равносильно подвигу. Просто пошевелиться. Поверить, что у тебя снова есть тело.

Сквозь пронзительный, оглушающий шум в ушах едва доносились какие-то звуки — Брайан не осознавал, какие именно, и что они значат, и где он находится, и что происходит, и как он здесь оказался. Все это почему-то сейчас казалось абсолютно неважным — оно перешибалось… чем-то, отделившим секунду «до» от бесчисленности секунд «после» непроходимым, безвозвратным разломом. Отделившим его самого — от себя, бывшего еще утром.

Тело скручивали затихающие судороги — оно рыдало и билось каждой клеткой, едва вспоминая только что пережитый кошмар. Брайан Мэддок в жизни не предполагал, что просто дышать — ощущать, двигаться, жить — это настолько огромное, почти потустороннее, счастье. Просто оставаться живым.

Пусть даже — помня вкус агонии смерти. Или, наоборот — благодаря ему…

— Тихо… — вплыл в звенящий гул чей-то мягкий, грудной голос — вычленился из какофонии звуков, раздвигая, убирая ее, неторопливо и уверенно. — Тихо, тихо… Все хорошо… Я с тобой…

Боль не уменьшилась и не ушла — она замерла внутри, мгновенно перестав истерить и биться отчаянным воплем, задыхающаяся и вслушивающаяся, не способная не подчиниться. Не поддаться покою и тишине в этом голосе.

И тут же обрушилось со всех сторон — страх, растерянность, паника, горечь, отчаяние, разных цветов и окрасов, разными интонациями, формами, с разной силой и амплитудой, будто Брайан мгновенно снова обрел органы чувств, и чужие эмоции хлестнули сразу по всем, едва не заставив захлебнуться еще раз.

— Посмотри на меня…

Уверенная, спокойная просьба поверх затаенной улыбки, на которую не ответить не сможешь, потому что где-то глубоко, под всеми слоями страхов и масок больше всего на свете хочешь — ответить. Поддаться. Сдаться и позволить себе слабость, отдаться на мудрость и силу голоса, необъятную, всепрощающую, принимающую, понимающую и знающую тебя — целиком. Со всеми твоими перепрятанными страхами и сомнениями, и метаниями, и болью, которую ты скрывал даже от самого себя.

— Иди ко мне… — теплота и мягкость, и тишина, раздавившая гул, словно и не заметившая его. — Я с тобой…

Спокойствие — непоколебимое, как твердыня, как мир, не оставляющее сомнений, древнее, светлое и незыблемое — куда там сегодняшним страхам. Огромное и величественное, зовущее к себе — я знаю тебя. Я принимаю тебя. Просто — иди ко мне…

Будто против воли, Брайан поднял голову и выпрямился, поворачиваясь на звук. У окна на полу, скрючившись, сжав виски и задыхаясь, застыл Гарри Поттер. Перед ним на коленях стояла Вилена — она бережно касалась своими маленькими ладошками вихров учителя, его рук, его плеч, и лица, и шеи. Как зачарованная, она смотрела на него, чуть улыбаясь — разметавшиеся светлые волосы выбились из стягивавшей их ленты, рассыпались локонами — девочка тихо дышала, не отводя взгляда, и почему-то бросилось в глаза, как медленно и неспешно бьется тонкая жилка у нее над ключицей.

И то, что из ее задумчиво застывших глаз, кажется, на тебя смотрит весь мир.

И этот мир тебя — любит. И будет любить всегда.

— Все хорошо… — шевельнула губами Вилена. — Иди ко мне…

Рядом с ней, не шевелясь и во все глаза глядя на девочку, замер на полу мистер Драко — Брайан едва не фыркнул, уловив его изумление и невнятное, горькое какое-то понимание. И легкую, налетом — досаду на самого себя, увидевшего это нечто только сейчас.

От входа в комнату отчетливо перебивало волну чужих шорохов встревоженное и влюбленное, очумело восхищенное сознание Дэна. Вцепившись в косяки, Аркетсон стоял в дверях — распахнутые глаза и застилающая их пелена преклонения. Перед стоящей на коленях девятилетней девочкой — мысленно повторил себе Брайан, обалдело моргая.

Он помнил Дэна вчера вечером, в «кругу», где все варились в пережитых в последние дни кошмарах, позволяя воспоминаниям осторожно растечься по капле, разделиться, влиться в общий котел мыслей и чувств — и то, как Аркетсон неловко пожимал плечами, виновато глядя в запавшие глаза водных магов — ребята, там что, правда было что-то такое? Ну, болезненное?

Самому Дэну в эти дни было легко, как всегда. Или — не труднее, чем ежедневно. Казалось, дай ему волю, и он без умолку повторял бы — «она такая красивая!», «она такая!». Волю иногда давали, и, в конце концов, Дэнни, кусая губы, заткнулся — кто бы из них, едва выдравшихся из бесконечного стона человеческой боли, поверил, что он пережил там — вот это? Хоть и было понятно, что парень не лжет — в «кругу» лгать невозможно — но и поверить…

Идиоты.

В углу всхлипнула и, хныкнув, пошевелилась Энни — Брайан оглянулся. В глаза сразу бросился провалившийся, бездонно-черный взгляд Марты, уставившийся в пустоту. И вцепившийся в ладонь Тони, разом наплевавший на все трения Доминик, заострившиеся черты его лица — как всегда, когда Рэммет бывал взбешен или собран. И сидящий на полу Натан — почти бесчувственный, вцепившийся в собственные волосы Прюэтт на его коленях, крепкие руки обнимают его, поддерживают затылок, словно Натан, даже не колеблясь — получится ли — загораживал Алана спиной от чего-то, что не собирался к нему подпускать. От него единственного не было страха и паники. Злость — была, медленно кружащаяся и укладывающаяся куда-то на дно, внутри — и все то же спокойствие пополам с горечью и обескураживающим пониманием. И привкусом отчаяния.