Глава 17. Точка излома. 2 страница

Но я могу кое-что другое, ты, вечно разумное существо, никогда ничего не делающее сгоряча. Я могу прийти сюда и остаться здесь. То, на что ты не способен, хотя тебе, говорят, что дробина гиппогрифу — ты просто в жизни не поступишь нецелесообразно, необдуманно, не по правилам. Сиди и обдумывай там, памятник над собственным склепом. Слава Мерлину, я могу предположить, что с тобой будет, если я не вернусь.

Точнее…когда я не вернусь. Потому что, Натан… я понял, почему — только вдвоем.

Но это — не ты и я, все равно. Ничего бы не получилось, никогда ничего и не получалось, я столько тебе позволял, столько молчал и ждал, столько раз понимал и, пугаясь, терпел или верил, придурок безбашенный. Ты не умеешь верить — а я не умею смиряться. Лучше сгореть здесь, хоть какая-то польза, плевать, какой ценой, чем каждый день терять еще каплю себя, позволяя тебе… позволяя…

Выдох — слезы, кажется, испаряются прямо из глаз, Мерлин, как это больно. Как тебе повезло, что ты никогда — никогда — не узнаешь, как это, Натан, ты даже не видишь, какая же ты и вправду счастливая сволочь. Ты защищен и от этого, навсегда, ты — другой. Как бы я ни хотел взломать в тебе что-то, с чем не умею и не желаю мириться, ты хотя бы никогда не окажешься вынужден разлагаться — вот так, твоя сущность не подразумевает способности чувствовать, ни себя, ни меня, никакой чужой боли, ты и впрямь счастливый маг, Натан. Учитель был прав — я завидую и тебе тоже. Ты можешь остаться в замке, прикрывшись разумными доводами, и тебе не будет стыдно смотреть на планки тех, кто поехал и не вернулся. Тебе никогда не стыдно…

Резкий поток ледяного воздуха обжег легкие, заставив выгнуться дугой, задыхаясь, распахнуть невидящие глаза — Ме-ерлин, что это?! Жадные глотки, один за другим, голова кружится — и нескончаемый, неконтролируемый полет в бездну вдруг прекращается, будто кто-то схватил за плечи и одним рывком выдернул с траектории, из неуправляемых потоков, засасывающих глубже и глубже.

Чьи-то хриплые, захлебывающиеся стоны, плач, крепкая хватка знакомых рук.

— Алан!..

Смутное ощущение хлопка по щеке — голова откидывается в сторону, ооох, черт — как будто приподнимают и держат, прижимают к себе, и воздух, разрывающий грудь, шею ломит, беспомощность, снова чертова беспомощность, качающийся ад вокруг, и руки, только лишь руки, всегда только они, слезы обжигают виски — это и есть смерть? И в ней — ты? Со мной? Правда?..

Разлепить губы — все равно что сдержать крик, твоя ладонь поддерживает затылок, это же она? Ее не может здесь быть — ты бы никогда не нашел меня, я сам до последней минуты не знал, куда именно попаду, никому дела не было до того, какой маг куда — портключи в порядке очереди и вперед, а, значит, это действительно — смерть.

Сжимаешь в объятиях, ты меня тысячу лет так не обнимал, бережно и без страха, Натан, Натан — вцепиться бесчувственными пальцами, впиться в кожу, не вижу ни черта, что мне отдать, чтобы увидеть тебя? Пожалуйста, Натан… Пожалуйста…

— Пожалуйста…

Тепло твоих губ на щеке, на висках, это не слезы, их больше нет — ты здесь, я могу чувствовать, даже если не могу видеть, проклятая раскаленная темнота, меня так несет или ты раскачиваешься? Нет, черт, ну нет же — куда ты?! Не отпускай меня…

Пустота и постель, пальцы нервно снуют — тебя нет, может, это галлюцинация была, вообще, мне все равно твои руки мерещатся, везде, даже здесь — я не могу без них, я проклят, наверное. Тобой. Раз стоит только почувствовать — и не верить снова не можешь…

Накативший поток рыданий, непослушные пальцы вцепляются в волосы, тянут — все равно ничего не чувствуешь, хоть вырви с корнем, кто бы тебя из меня вырвал, слышишь…

— Тихо, тихо…

Снова руки — переворачивают на спину, отнимают ладони от лица, тепло и влага, пронзительная, леденящая — прямо на закрытых веках, дрожь бьет так, что невозможно лежать без движения, не шевелиться под этими руками, не… о-о-о…

— Ш-ш-ш… — прямо над ухом.

И темнота отступает, выхватывая из мрака, очерчивая неестественно бледное лицо — каменное, со сжатыми губами, расстегнутый ворот рубашки, капли пота на лбу. Натан?..

— Ты меня видишь? — почти беззвучно, и твоя ладонь на моей щеке.

Сил кивнуть нет — только улыбнуться, чуть-чуть, дрогнуть в намеке, слабость и жар, теперь они колотят изнутри, заставляя сжиматься в комок. Ты здесь. Ты пришел.

— Где болит?

Везде, как ты не понимаешь… Иди сюда — нет, сюда, ближе, пожалуйста, ты… мне так плохо. Мне так плохо. Возьми меня, спрячь, всего целиком — не могу больше, Натан, пожалуйста… Все, что хочешь… пожалуйста…

Да, вот так — потом упрешься еще раз, все что угодно потом, только не отстраняйся, не прячься опять, я не вынесу, если ты и сейчас, ты нужен мне! Ты так мне нужен… О, черт, черт, да, Натан, да, вот так, возьми, держи меня, не отпускай, только ты можешь — никто больше, слышишь, никогда больше никто, так, как ты.

Гладишь меня по лицу, обними меня — нет, это я не дрожу, просто…

— Пожалуйста…

От тебя такой странный страх — не как всегда, горький и терпкий, смотришь сквозь ресницы, сдавленное дыхание — что, Натан? Прижаться телом, прислониться лбом ко лбу, ты рядом, и не смеюсь я, просто дышу, ты там что, окно чем-то нахрен вышиб, что ли? Воздух такой… ледяной.

Теплые губы — это лучше, чем воздух, м-м, да, еще раз, обожаю, когда ты целуешь меня. Считай это терапией, ты же целитель, тебе положено возвращать жизнь, вот прямо по капле и вливается, Мерлин, еще, еще, я не брежу, я соскучился, я вечность тебя не видел. Натан. Ты и есть моя жизнь.

Ну пожааалуйста, да, вот так, ты же любишь касаться меня, я знаю, Мерлин, никто не знает этого так, как я — как дико тебя тянет ко мне, как ты хочешь… да, пусти ближе, мне это нужно, именно сейчас, давай…

У тебя туман в голове — знаешь? Пылающий, как зарево, я сам весь горю, дотронься, давай, на этот раз все получится — я терпелив как дракон в спячке, а ты хочешь, хочешь, тянешься ко мне, даже когда неподвижен как скала, хочу кончить в твоих руках, хочу, чтобы ты смотрел на меня, чтобы ты тоже… Я все помню, Натан, не думай об этом, мне не будет больно. Ты никогда не сделаешь ничего, что причинило бы мне боль. Не так, Натан… просто откройся, поверь мне — мы перешагнем через это, это всего лишь иллюзии. Чертовы воспоминания, в которых не было ни меня, ни тебя. Ну, что мне сделать, чтоб ты поверил?!..

Сжавшаяся ладонь — запрокинуть голову, задыхаясь — вот так, да, да, еще, сильнее, ох, черт, пусти, не могу, хочу тоже… к тебе… Выдох сквозь зубы, деревенеешь и закрываешь глаза — буду целовать твои веки, пока не расслабишься, пока не поверишь, что — можно, что ты не сорвешься. Что за бред у тебя в голове, вбил же когда-то и столько лет это помнишь — я обещал тебе, что никуда не уйду. Это не страшно — просто попробовать мне доверять. Посмотри мне в глаза, Натан — это я, это мы с тобой, не отворачивайся, просто поверь, это все бредовые страхи, я-то знаю, что ты можешь поверить мне. Любой может поверить любому, если любит. А ты любишь меня…

Натан выдохнул, опрокидывая его на спину и нависая сверху — жадная, сжимающая рука, чуть прищуренные глаза… Алан всмотрелся и, ахнув, провалился туда, вглубь — целиком.

Страх, страх — бешеный страх — ноги как ватные, как паралич, крики врезаются в уши, гибкое мальчишеское тело бешено бьется, извивается под ударами, широко разведенные колени, скрученные за спиной запястья, захлебывающиеся вопли, чье-то тяжелое, надсадное дыхание, смешки и подбадривания, в которых — плохо скрываемая жажда… Застилающая глаза темная пелена страха, почти ужаса. И… и…

Чуть не оглохнув от собственного крика, Алан забарахтался, выворачиваясь из чужого сознания. Пугающая картина ушла — остался только упершийся лбом ему в плечо тяжело дышащий Натан, и его подрагивающие руки, крепко держащие вырывающееся тело, сжимающие его, пригвождающие к растерзанной постели, стискивающие в крепком захвате до синяков, не дающие пошевелиться.

В голове пульс ослепляющей, дикой легкости — Алан даже не сразу осознал, что вот этот вот взрыв — это и был оргазм, потому что взрыв не стоил ничего по сравнению с парализующей хваткой рук. По сравнению с ужасом, медленно расползающимся по венам — таким, что казалось, будто почва вдруг мгновенно обрушилась вниз, оставив под ногами тянущую пустоту бездны. Страх — безотчетный, до крика, до слез. Этого не может быть. Невозможно. Никак, никогда — я же… Не может быть…

Я ошибался. Если это правда — я ошибался в главном, Натан, как я мог быть таким слепым! Все эти месяцы. Но если это — правда… черт, я что, даже отмахнуться от этого не могу? Это — есть? Правда — она вот такая?..

Задыхаясь, он зажмурился и приник к светловолосой макушке, вжался носом. Отчаянно хотелось расплакаться. Разрыдаться в голос. До бьющейся внутри истерики.

Я не хочу. Это неправда. Так не может быть.

Но я действительно ошибался.

Мерлин, я… мне так страшно. Не удивительно, что у нас ни черта не получалось, Натан…

Вот только — что мне делать теперь? Лучше бы ты не нашел меня. Лучше б я умер здесь… чем… Ох, Натан…

Следующий ход — твой, усмехнулась в голове пылающая бездна. Он давно уже — за тобой. Не правда ли, страшно осознавать, что ты сам во всем виноват? Тем, что отворачивался — в первую очередь.

Его ладонь, отпустив запястье, скользнула вверх, улеглась на шею. Алан беззвучно плакал, не отстраняясь от ее тепла. Как чужая сейчас — она больше ничем не могла ему помочь. Никто не мог.

* * *

Мэтт давно потерял счет времени. Наверное, это громче всего кричало — здесь неправильно вообще все — если даже безотказный внутренний хронометр дал сбой и пошел то ли по кругу, то ли с какой-то новой нелинейной скоростью. Хаотично меняющейся с каждым часом. С каждым сдавленным всхлипом в подушку.

Он понятия не имел, сколько должно быть внутри… чего-то такого — он не знал, чего именно — чтобы плакать так долго. Тихо, безостановочно, сжавшись в комок, спрятав лицо и почти не вздрагивая — Рик лежал так, кажется, целую вечность, и от разъедающей, тошнотворной беспомощности хотелось то ли взвыть, то ли расшибить стену, вызвериться на назойливо снующих где-то неподалеку людей — что угодно, Мерлин. Что угодно, лишь бы он успокоился.

Мэтт и сам не подозревал, как глубоко успела въесться в кровь привычка воспринимать любое сильное переживание Ричарда как опасность. Реагировать, включаться немедленно, отвлекая, вытаскивая наружу из его хаоса. Дома это помогало, но здесь…

Он помнил мрачный, какой-то загнанный взгляд Рика — в первые же минуты, как только они перешагнули через кладку камина. Его глухое молчание, прерывающееся лихорадочным, сбивчивым шепотом — уже в комнате — о ребятах из школы, о матери, о давно забытых старых спорах и стычках. Все вперемешку, словно в голове малыша наконец-то прорвалось что-то, что с трудом разделяло раньше по полкам и планкам понятия, события, личности, а теперь все смешалось в один безграничный поток.

Сам Мэтт не чувствовал ничего — если не считать раздражения, злости и едва не сводящей с ума горькой, бессильной нежности. Целуя затылок Рика, обнимая чуть вздрагивающие плечи, прижимая к себе и укачивая, бормоча чушь, в которую не вслушивался и сам, он был близок к тому, чтобы начать проклинать их — людей, ради которых можно… вот так. Чужих и ему, и Рику, ошивающихся где-то неподалеку и едва сдерживающих праздное любопытство, живущих в этом забытом Мерлином месте, бродящих по улицам. Людей, которые никогда не поймут, что здесь происходит. Что такое — маги, которых «всего лишь» попросили умереть во имя всеобщего порядка и безопасности.

Людей, которые даже благодарить не приучены, если не понимают, что именно для них только что сделали…

Рик всхлипнул — и затих. Бесконечно долгая секунда, когда отчаянно хотелось поверить, что он, наконец, задремал. Его мальчик, лучистое солнышко, вечно мечущееся в собственном хаосе — никто не мог быть таким близким, важным, и при этом — таким бесповоротно далеким и непонятным, как Рик. Свалившееся им на головы счастье, обернувшееся вечной иллюзией.

Больше всего изматывало то, что Мэтт даже не понимал — ему больно? Страшно, одиноко, тоскливо — что с ним происходит, вообще? Рик не реагировал на попытки его разговорить, а успокоиться самому и почувствовать мешала тут же подступающая волнами злость.

Не надо было мне ехать сюда, мрачно подумал Мэтт, утыкаясь лбом в острое плечо, сжимая и поглаживая его. Отпускать Тима — тоже не выход, не в их теперешней ситуации, третьего дано не было, и кому есть дело до того, что иначе Рик рванулся бы в одиночку? Что бы там мисс Панси ни говорила о вероятностях и возможностях — он, здесь, без нас… я еще не сошел с ума. Этот мир проклят достаточно, чтобы даже не сомневаться — у малыша будут еще сотни, тысячи шансов узнать, вытянет ли он, варясь в безумии миллионов существ совсем один.

А я поседею уже после сегодняшнего, пришла следом горькая мысль. Буду, как Гарри Поттер. Он тоже, вроде как… в том же возрасте…

Рик коротко вздрогнул, тонкие пальцы впились в край подушки — Мэтт машинально накрыл их ладонью, привычно вслушиваясь. Привычно ловя себя на бессильной, тупой неуверенности — с чего ты взял, что слышишь именно его, а не снова свои проекции? За последние недели они с Тимом узнали о проекциях столько, что от одного напоминания сводило зубы.

А еще — от стыда. За все, что они оба вытворяли с попавшим к ним в руки мальчишкой, раз за разом выкручивая ему руки и заставляя превращаться в объединяющую их игрушку.

Пальцы под ладонью — почти ледяные, подрагивающие. Как чужие — узловатые, грубоватые, с обкусанными ногтями. Мэтт вдруг понял, что никогда еще не видел руки Ричарда… вот такими. Да и вообще… кажется…

Не сводя напряженного взгляда с обтянутой темной тканью футболки спины, он медленно выпрямился и сел. Перед ним, подтянув колени к груди, лежал худой долговязый парень — светлые волосы, сбившиеся в жесткие пряди, острые локти и выпирающие лопатки, едва слышное сквозь глухие всхлипы тяжелое дыхание. Мэтт невпопад вспомнил, что, если верить цифрам, которым не верить нельзя, то Рик действительно старше Тима.

А еще — что однажды, когда Ричард кричал в их лица кое-что нелицеприятное, пытаясь вырваться из крепкой хватки и вылететь через только что захлопнувшуюся за Натаном дверь, почему-то неприятно резануло по глазам, что они почти одного роста. Что, если Рик выпрямится и перестанет глотать слезы, то, наверное, назвать его малышом не повернется язык.

Я совершенно не знаю его, сам пугаясь и открывшейся картины, и того, что из нее необратимо следовало, тупо подумал Мэтт. Прожил с ним не один месяц, но совершенно его не знаю. Мы оба. Я никогда и не видел… его. Кроме одного случая, когда вообще ни черта не видел, только что-то почувствовал сквозь толщу страха, пока пресс струящейся из глаз Ричи исполинской силы вдавливал меня в стену, сминая в лепешку, а его губы, кривясь и ухмыляясь, спрашивали, чего я стою, если трачу столько сил на то, чтобы служить бессмыслице. Весь смысл которой — быть ширмой между мной и тем, чего я боюсь.

Рик беспокойно зашевелился — едва заметно и как будто потерянно. Сознание привычно зафиксировало перемену, ладонь снова легла на бедро — точно, физический контакт, я идиот, мысленно отвесил себе подзатыльник Мэтт.

Я думал, что перестал бояться, когда привел тебя к нам. Когда старался быть честным и ничего не скрывать, говорить все, что чувствую, делать все, что хочу. Разве честность — не в этом? У нас просто крышу снесло от тебя, у обоих, видимо, я еще и за двоих посвящение отстрадал — Тим ничем не лучше меня. Так же радостно прятался в кипах пергаментов, мы оба прятались, надеялись обмануть… знать бы еще, кого. Выстроить и пройти путь мага по букве закона, по форме, обогнув суть по кривой.

Может, поэтому у всех вокруг воспитанники такие простые, и только у нас — хамелеон, которого захочешь — все равно не поймешь, он тебе очередную проекцию твоих же желаний вместо себя снова подсунет… а ты и этого не поймешь. И не любить его тоже не сможешь…

Невозможно любить того, кого не знаешь, — всплыли в голове полузабытые слова учителя. Любовь невозможна без знания, без понимания. Без контакта душ… который, кстати, стихия предоставляет особо калечным самостоятельно, объединяя наставника с будущей куколкой, давая попробовать ее на вкус — целиком, сразу, полностью, без оговорок и искажений восприятия. И только такой ублюдок, как я, мог нарваться на подобное. Получить все, включая костыль инициации, и все равно не понять ничего. Я ведь даже не знаю, чего ты хочешь, Ричи. Какой ты.

Почему ты здесь, вообще.

Что я люблю тогда, Рик? Если верю, что ты можешь выглядеть, как угодно, и это ничего не изменит — я почти привык, что ты постоянно меняешься, привык не верить ни одной твой просьбе, ни одному зову. Закрываться по максимуму, отстраняться, молчать и не трогать, пусть даже я с ума от беспокойства схожу, глядя на то, что ты вытворяешь. Я-то — тоже здесь, Ричи. Рядом с тобой. Только потому, что ты сказал — это правильно для тебя, это то, что тебе нужно зачем-то. Никогда мне не понять, для чего и зачем, почему — ты, вообще. Наверное, я поэтому ничего и не чувствую. Ничего из того, что заставляет тебя беспомощно плакать сейчас, а меня — сидеть рядом и медленно исходить на нет от собственной беспомощности.

Ладонь скользнула вверх, прошлась по напряженной спине — Мерлин, мышцы только в узел не скручены, это ж больно! — надавила точками, вынуждая дрогнуть и ахнуть, на секунду расслабившись.

— Да… — болезненно простонал Рик, выгибаясь. — Еще.

И будто прорвало невидимую плотину — захлестнуло с хлопком смыкающегося кокона над головами, как сто лет назад, первым же утром, когда этот мальчик проснулся и впервые посмотрел Мэтту в лицо, и оказалось — уже сидишь рядом и держишь его за руку, сжимаешь хрупкие пальцы, мучительно путаясь в словах, торопясь и пугаясь качающейся, теплой, принимающей бездны в его глазах. Пугаясь, что оступишься — и она тоже отступит.

Мне все равно, какой ты, мелькнула бессвязная мысль, перемежаемая торопливыми поцелуями — в спину, в плечи — можешь быть кем угодно, нам все равно никогда тебя не понять. Рик тяжело дышал — заведя назад руку и вцепившись в волосы Мэтта, кусал губы, с силой притягивая к себе, по-прежнему напряженный, как натянутая струна, задыхающийся зверь перед прыжком, гибкий и сильный. Равный партнер вместо податливого малыша — от одной мысли о нем, таком, почему-то перехватывало дыхание. О том, что грубым и хищным Рик не был с ними ни разу.

Запрокинул голову, беззвучно распахнув рот — Мэтт впился зубами в мочку уха, чувствуя, что еще секунда — и ему станет наплевать на торчащих у наблюдательного кристалла авроров, праздно ломающих голову, чем именно таким, как они, может помочь беспомощно плачущий на кровати гостиничного номера мальчик.

Не то чтобы люди вообще хоть когда-то имели значение.

Рик, извернувшись змеей, перекатился на спину — бездонные, черные глаза с расширившимися зрачками, жаркое дыхание — и выкрутился из футболки, Мэтт сгреб его в охапку и навалился, навис сверху, вглядываясь в едва знакомое лицо, пока нахальные нетерпеливые руки сдирали с обоих остатки одежды.

— С ума сош… ммпф…

Чертов мальчишка вскинулся, впился в губы, затыкая рот, заставляя замолкнуть, замолкнуть — всегда командовал, даже когда завороженно и мечтательно хлопал ресницами, позволяя нам думать, что мы, такие большие и сильные, защищаем тебя, заботимся о тебе… Всегда был ты, а не мы, Ричи — только заблуждались, мнили себя, две тупицы, ломали твое сознание, а ты даже в нем умудрялся…

Сильные ноги обхватили бедра, Рик выгнулся, упираясь затылком и плечами в подушку, его почему-то трясло, и от хватки напряженных пальцев сводило мышцы. Мэтт не чувствовал боли. Он вообще, кажется, ничего не чувствовал — бездумные, безумные глаза Ричарда, распластавшегося сейчас сознанием по сотням тысяч других, человеческих, впервые распахнувшегося на стольких, что ловить желания того, кто рядом, уже не хватало сил, затягивали, как бездонный водоворот. Вышибали рассудок куда-то, где снова получалось — не думая. Вообще.

Всхлипнул от боли, зло кусая губы — Мэтт остолбенел так, что едва не остановился — ты что, все это время… ни разу? Ты-то, со своими там… с кем ты там… Яростный рывок навстречу выбил остатки мыслей одним мощным ударом. То ли притягивающие, то ли отталкивающие руки. Громкие, глухие, гортанные стоны.

Все равно — мое, с силой поднимая его голову за намотанные на кулак волосы, тяжело дыша, подумал Мэтт. Наше.

Или мы — твои, Ричи, каким бы ты ни был, чем бы, к чертовой матери, ни занимался непонятно где и зачем. Даже если я никогда не пойму. Это неважно.

Медленно целовать его губы, искусанные и припухшие, чувствуя, как дрожь гибкого тела затихает в твоих руках. Не давать ему отвернуться, держать с таким трудом пойманный контакт, держать, держать, потому что в нечеловечески почерневших глазах снова дрожит, наполняя, проявляясь, впечатываясь — оно. То самое.

Мэтт впервые в жизни так ненавидел чужой дар — так отчетливо и беспощадно.

Впервые внутри неуверенно шевельнулось что-то… такое… странное, чему не получалось подобрать слов и определений. Вычленить и зафиксировать — хотя бы. Ничего не получалось — только, задыхаясь, запоминать, нащупывая, потому что из этого уже что-то следовало, а завтра могло последовать еще большее. Понимать, не понимая, тоже можно, сам пугаясь собственных мыслей, подумал Мэтт.

Рик хныкнул, бессознательно потянулся следом, не давая отодвинуться и встать.

— Сейчас вернусь… — шепнуть, касаясь губами пылающей скулы.

— Нет… — почти беззвучно пробормотал Ричард. — Тимми…

— Точно, — коротко улыбнулся Мэтт. — Люблю, когда ты все понимаешь.

Рика снова трясло, и на короткую секунду сомнение вернулось — не проще ли? Зато не отрываясь… Но теперь сомнению было что противопоставить. Пусть даже понятиями оно все равно упорно не обозначалось.

Набросить одежду, сжать в ладони снова сведенные судорогой пальцы, коснуться губами — он опять задыхается, Мерлин.

— Я быстро, Ричи.

Пара минут всего. Что они будут для тебя, если я выйду отсюда? Если отпущу твою руку?

Коридор, поворот, еще поворот, дверь, снова коридор, еще дверь — они что, правда думают, что маг может не услышать человека? Не найти его здесь. Сделаем вид, что не думают — просто не умеют. Не обучались.

— Мистер Уилсон?..

Слышу я твой страх, слышу. Хочешь, вежливо улыбнусь? Сделаю вид, что наблюдательный кристалл не заметил — ты же человек, тебе важнее, какой вид сделан. А не — что происходит на самом деле.

Черкнуть два слова на пергаменте, протянуть, не глядя в глаза. Это правило — никогда не смотреть человеку в глаза.

Чтобы не пугать — по мнению мисс Панси. Чтобы не поплохело от увиденного — по мнению самого Мэтта.

— Мне нужен этот маг, срочно.

Непонимающий взгляд.

Я вежлив, вообще-то. Не понимаешь? Я очень вежлив — мог бы и прямо оттуда, из комнаты, внушить, смять тебе мозг в кашу, и ты бы помчался к камину мгновенно. Но мы, кажется, здесь сотрудничаем, а не наводим свои порядки, поэтому — я пришел и прошу. Сам еще толком не понимаю, почему именно…

— У вас три варианта, — главное — не сорваться на внушающий тон. — Отправить сову прямо ему, попытаться связаться с Министром Кингсли и сунуться в Уоткинс-Холл самолично. Первое слишком долго, третье невыполнимо, а мистер Кингсли обещал содействие и руку на пульсе. Мне нужен этот маг, чем быстрее, тем лучше.

Моргнул. Боится. Но не решается спорить.

— Почему именно он?

Ну надо же, какой наглый аврор попался…

— Если мистер Даррен будет здесь через четверть часа, я вам, когда все закончится, на что угодно отвечу, — и вот тут Мэтт не удержался от улыбки. — Обещаю.

* * *

Все рассыпалось, как пыль, как труха, крошась между пальцев. За что ни схватись — тут же обнаруживалось, что это всего лишь пепел, песок, едва слепленная форма, которую тронь — и посыплется тусклым прахом. Иллюзия формы, иллюзия слепленности — не отличишь, пока не притронешься. Не испытаешь на прочность.

Зверь внутри глухо заворчал, склонив голову набок и вслушиваясь. Цепкий, жалящий поток чужих мыслей — шепота, слов, сочетаний, перезвуков и фраз, какофония упорядоченного порядка системы, слишком громоздкой, чтобы успевать отслеживать каждый поток. Слишком громкой, въедливой и назойливой. Слишком… неправильной.

Зверю не нравилось определение, его вкус и запах — это разъяряло и почти причиняло боль. Система не могла быть ошибочной — отсутствие целостности не задано в ее базовых свойствах, и потому все, что происходило и происходит, не может иметь подобных оттенков, никак.

Но других определений не подбиралось. Кто-то взломал ее изнутри, нарушил границы, влез на принадлежащую не ему территорию. Кто-то заслуживал наказания, раз и навсегда, конкретного и без шансов. Зверь едва ли не рвался вперед — туда. Поставить на место выскочку, решившего по своей прихоти изменить историю и перетянуть ее на себя.

Холодный порыв ветра оглушил, заставив убавить шаг. Как всегда в такие секунды, зверь притих, истончился, пропустив на мгновение в угасающее сознание имена и лица — чужие и знакомые, много. Человеческие и не очень.

Кристиан прислонился к стене и несколько раз глубоко вдохнул. Помогало слабо — черт, а что еще здесь могло помочь? Теперь? Он знал, что принял правильное решение. Все они были — правильными.

Так почему же он должен теперь принимать как данность, что неправильной получилась система?

Цепь случайностей и чьих-то ошибок, вот и все — даже если ты маг, человеческая глупость догонит тебя везде. А уж если так складывается, что без использования людской силы и просто не обойтись, то — куда от них деться, от их ошибок?

Чертов Уизли, при всей своей недалекости, тупости и ограниченной, истерически запуганной амбициозности — как он посмел, а? Как он посмел! Навести на них, подставить всех под удар. Маленькая мразь, вечно носившаяся со своей ублюдочной влюбленностью в последний оплот Последнего Оплота — смех один! Вот только придушить теперь даже некого… или хоть за грудки тряхнуть, чтобы посмеяться в лицо. Уизли мертв, и именно по его милости вычислили и самого Кристиана. Слава Мерлину — только его одного, раз не вышли пока ни на штаб, ни на дальнейшие планы действий.

Персиваля не хватало до зубовного скрежета — он единственный был настолько влюблен, что временами, похоже, становился совершенно безмозглым, хотя люди и без того никогда не отличались умом. Уизли можно было приказать сделать что угодно. Он петушился, но шел — ему было, чье внимание привлекать. Вечная шавка, готовая на все, лишь бы выслужиться и получить свою порцию уникальных переживаний. Тьфу…

Но и Последний Оплот без него — тоже «тьфу». В штабе все отчетливее фонило безумием, и Кристиана раздражал этот запах настолько, что он едва заставлял себя сдерживаться. Не его дело — воспитывать людей, две трети из которых — фанатики, а, значит, перевоспитанию уже в принципе не подлежат, разве что шеи им посворачивать, чтоб не мучились. Что, вообще, надо иметь в голове, чтобы так бездумно и безголово шагать на смерть — и ради чего? Ради идеи?

Трудно верить в идею, единственным последователем которой является сборище идиотов, называющих себя «Последний Оплот».

Что, кстати, не мешает мыслящему существу понимать, что использовать можно и их — если совпадают цели, это ведь только плюс, можно горы своротить, если у тебя на побегушках три десятка человек, не восприимчивых к стихийным воздействиям. Ты ведь и не собирался убивать — людей. Люди должны жить, это правильно. Их больше. И их ценности — вечны.

Если в этом Оплоте кто-то чего-то и стоил, так это его глава. Кристиан никогда не любил безумцев, но силу он уважал, даже если та имела совершенно иную природу и никоим образом не влияла на разум и прочую способность адекватно воспринимать реальность. Это неважно. Важно только то, есть ли полезность.

А полезность — была.

Шикарный тандем, прекрасный, восхитительное начало — его выслушали, даже почти не попытавшись убить. Едва шевельнувшиеся в беззвучном шепоте растрескавшиеся губы — ты пришел, ты — наша надежда — этих слов оказалось достаточно, чтобы заткнулись все и навсегда. Не мысленно, конечно — но это и не принципиально, люди не умеют мыслить менее бездарно, чем они это делают в массе своей. Это становится пренебрежимой мелочью, когда твоя цель — это чья-то надежда. Далеко можно уйти.

Кристиан твердо знал, что лучше убить одного, чем позволить умереть миллионам. Это — тоже человеческая истина, о которой тоже забыли маги. Но он не станет повторять их ошибки. Он выше их. Всегда был выше.

Даже если убить придется того, кто мог бы занять свое место в истории — его истории, творимой им. Быть готовым пожертвовать самым дорогим, что осталось — это ли не признак настоящей, высокой цели? Шонни мог бы получить так много. Так во многом помочь. Его мальчик, посланный ему стихией — как благословение, как спасение — мог бы так пригодиться сейчас! Один Мерлин знает, как его не хватает. Кристиан и не подозревал, насколько привык к нему, вжился, влился в монотонность будней, где рядом всегда — его присутствие. Шон умел смягчить и отвлечь… наверное, сумел бы даже сейчас.

Но кое-кто отобрал и его. Присвоил себе, как вещь, как игрушку — даром, что игрушек и без того сотни, бери и ломай любую, превращай во что захочешь, так нет же. Приспичило именно эту.

Шон так внушаем и молод, ему только сказать — выбирай сам — обязательно вляпается в какую-нибудь ерунду. Будет упиваться собственной мнимой взрослостью, предоставлять свободу таким — кощунство, разрушительное попустительство. Что угодно ведь вытворит, лишь бы самому поверить, что взрослый. Даже девицу какую, поди, тут же к себе подпустит, лишь бы думать, что сам ее выбрал, что у него, видите ли, «семья».