Общее определение экспериментальной стратегии в мышлении XVII — XIX вв.

Вспомним еще раз, как Кант определил суть "второй научной революции", то есть экспериментальной программы Галилея, из осуществления которой возникли теоретическое (чистое) естествознание XVII —

XVIII вв. и все перипетии истории Нового времени.

Ведь именно "вторая революция", научная революция в естествознании XVII в., то есть, по Канту, становление научного эксперимента, оказывается в "Критике чистого разума" методологическим ключом, исходным пунктом для понимания всего развития научно-теоретического мышления в целом и "первой научной революции" (становления математики как науки), и предстоящей, осуществляемой самим Кантом революции философской.

Этот ключ — понимание эксперимента (истинного опыта) как формы познания, способной давать логически необходимые всеобщие, априорные синтетические суждения.

Основой кантовской концепции эксперимента является реальная, от Галилея идущая, стратегия экспериментальной деятельности XVII — XIX вв. Эту основу Кант не только рефлектирует, он стремится понять ее онтологические предположения. "Эксперимент" Канта, мы еще в этом убедимся, — это больше чем эксперимент, это синоним определенной концепции мира и определенной логики.

Но сейчас мы представим эту основу не в рефлектирующем контексте "Критики..." и не в изначальном контексте "Диалога..." и "Бесед..." Галилея, но в классическом, спокойном, работающем ньютоновском контексте.

Тогда с большей исторической определенностью выступит не только замысел всей концепции Канта в целом, но и замысел "решающего эксперимента чистого разума".

Типичный (усредненный), отрезанный от логических авантюр Галилея эксперимент естествоиспытателя XVII — XIX вв. строился по следующей схеме⁶⁷:

1. "Априори" устанавливается (где устанавливается? — это пока вопрос запрещенный) сверхзадача любого экспериментального исследования: необходимо обнаружить в предмете или процессе, подлежащем исследованию, квазимеханические законы движения, то есть такие законы, в формулировке которых исчез бы предмет движения (что движется), которые были бы независимы от качественных характеристик движущегося предмета. Причем "обнаружить" (или довести до галилеевско-ньютоновского идеала) такие закономерности и означало познать предмет (= элиминировать его внетеоретическую предметность).

При этом любая предметность сводилась — для теории — к антиномическому единству "математической точки — точки материальной".

Законы эти должны быть (это цель исследования) выражены в геометрических и алгебраических (функциональных) зависимостях линейного характера. Вопрос ставился так: как двигался бы предмет (или изменялось явление), если бы его движение осуществлялось в абсолютной пустоте, если бы он был сведен к материальной точке, если бы его движение (изменение температуры, давления, внутренней' конфигурации и т.д.) могло быть представлено как перемещение (события, функции, состояния...) в особом, специализированном пространстве. Или, иначе, в терминах "технических", если использовать этот познаваемый предмет как машину, "как если бы он был машиной" (!). Кант выразил это требование в следующих словах: "Тело (или тельце), движущая сила которого зависит от его формы, называется машиной. Способ объяснения специфических различий материй особенностями и сложениемих мельчайших частей, рассматриваемых как машины, есть механическая натурфилософия..." (6, 137).

Так начиналась "трансцендентальная логика".

2. Принципиально (логически) единой должна была быть и схема ("монограмма") эксперимента. Чтобы наверняка обнаружить именно такое "что", которое искал исследователь, искал, чтобы устранить (или скажем так: чтобы понять данный предмет как машину), необходимо было осуществить следующую операцию.

Прежде всего представить исследуемый предмет (процесс) в качестве "черного ящика" (как сказали бы в 60-х годах XX в.) или в качестве "вещи в себе" (так называл Кант "черный ящик" на рубеже XVIII и XIX вв.). Все процессы, протекающие в этом ящике, должны были проецироваться "на выходе" в измерительном приборе в форме линейного, фиксированного, чисто кинематического движения стрелки или материальной точки по шкале, представимой как дуга в конечном счете бесконечного (!) круга, как вариация часов. Тем самым перевод любого движения в план "чистого перемещения" реально осуществлял прибор (измерение); он же сводил временное определение движения в определение пространственное (шкала часов — циферблат), а идею времени сохранял в последовательности перемещения материальной — математической — точки (острие стрелки), вычерчивающей определенные линии, расшифровываемые алгебраически в функциональных законах и формулах. Все динамические характеристики прочно запирались внутри "вещи в себе", все они реализовались "вовне" (в "вещах для нас") как кинематические соотношения. "Моделью" и генетическим источником такой схемы механистического эксперимента действительно были часы — этот, по Марксу, инвариант любой машины Нового времени: то, что происходит внутри, неважно, "механизм" там может быть любой — от колесиков и шестеренок до падения воды или солнечных батарей, но "на-гора" внутренне движение выдается в абсолютно тождественной форме — в форме течения времени.

Но что такое "чистое время", отщепленное от предметности и от динамики движения? Это и есть, говоря словами Аристотеля, "мера движения". Измерять движение временем — это и означает исследовать не само движение, но его измерение, или — еще точнее — исследовать движение как форму измерения пространства (как время).

Так продолжалась "трансцендентальная логика...". 3. Итогом такой экспериментальной работы, конечным результатом экспериментирующей идеализации могла явиться, во-первых, геометрическая фигура (траектория движения) разных форм и разных алгебраических (аналитических) формул. Эквивалентом этого итога и был кантовский фигурный синтез, возникающий в процессе работы "трансцендентальной схемы". Во-вторых, этот же итог по отношению к исходным понятиям — движению, пространству, времени, причинности (т.е. по отношению к самим схемам экспериментальной деятельности) — выступал как анализ этих понятий, как их развертывание и углубление, как развитие их системности: развертывание гипергеометрических структур; движение от пространства функций к топологическому пространству; углубление функционального аспекта причинности в разветвленные системы современного математического анализа и современных математико-логических структур.

Эквивалентом такой чисто теоретической реализации экспериментального метода и является в системе Канта система основоположений чистого разума, этот второй, вслед за лейбницевским, вариант мета-логики Нового времени.

Так реально работал априоризм. Впрочем, это уже выход за пределы типичного, усредненного эксперимента XVII — XIX вв. — "вверх", в его понятийную закраину. И прежде всего речь пойдет об априоризме категорий "времени-пространства" в классической науке Нового времени, априоризме категорий "времени-пространства" в классической механике Нового времени.

Причем не о догматическом априоризме, но об априоризме "методологическом", даже логическом, о том импульсе-раздражителе, который заключался в этом априоризме для всего антиномического развития теоретического мышления, научной деятельности в XVII — XIX — началеXX в..

"Априорность" понятий "времени, пространства, силы" для механики и всей науки, для всей науки и всего мышления (бытия...) Нового времени далеко выходит за пределы обычной и неизбежной логизации наиболее общих и наиболее связанных с практикой аксиом той или другой научной парадигмы.

Ведь как обычно принято наиболее спокойно и безобидно объяснять априорность исходных методологических принципов, лежащих в основе различных теоретических конструкций?

Утверждают, и в общем-то совершенно справедливо, следующее.

Во-первых, иллюзорен абсолютный характер этой "априорности". Те истины и принципы, которые "априорны" в контексте данной парадигмы, которые необходимо предшествуют всем ее выводам, всем эмпирическим наблюдениям, которые заложены в основу всех ее гипотез и экспериментальных схем, все эти принципы реально формируются и аксиоматизируются в контексте каких-то других теорий, а наиболее глубокие и всеобщие из этих принципов "заавтоматизировались" в процессе всеобщей практики и уже оттуда переходят в сферу логических презумпций и бесспорных "само собой разумеется"...

Во-вторых, сама непрерывность развития всеобщей практики объясняет, дескать, иллюзорную неизменность и неразрушаемость наиболее общих априорных конструкций. Все эти априорные принципы неявно, "тихой сапой" трансформируются от поколения к поколению, наполняются новым содержанием и значением, но внешне, терминологически остаются теми же самыми и воспринимаются людьми (даже и очень учеными) как нечто постоянно значимое и действенное. Действенность же этих априорных принципов объясняется как раз их постоянным обновлением, их способностью впитывать в себя, ассимилировать и перерабатывать все практические открытия, сохраняя логическую форму одних и тех же методологически ориентированных, на предмет направленных оснований теоретического познания.

В общей форме, в пределах здравого смысла, и тот и другой аргументы совершенно правильны и убедительны. Но если разобраться конкретнее (логически конкретнее) и если выйти за рамки здравого смысла (за эти рамки можно выйти в тривиальное безумие, но, возможно, в теорию или еще дальше — в философию проблемы; здесь речь идет о втором "выходе"), то обнаружатся несостоятельность, теоретическая беспомощность и просто неразумность этой аргументации. Здесь не место "тотальному" "выходу за пределы", здесь я просто хотел бы показать действительную сложность проблемы "априоризма" в связи с анализом того реального априорного статута, которым обладали понятия времени и пространства в классической механике, точнее — в механическом эксперименте (именно с этим априоризмом имел дело Кант).

Понятия абсолютного времени и абсолютного пространства классической механики таковы, что они, во-первых, принципиально не могли сформироваться путем многократного бесцельного повторения тех или иных необходимых практических сочленений; они должны были с самого начала формироваться для определенной цели, как определение некоего замысла практической деятельности. Во-вторых, это лишь развитие первого тезиса, эти категории (на их классическом уровне) принципиально не могли формироваться постепенно, неявно, "тихой сапой". Эти категории могли возникнуть (из аристотелевских начал), а в будущем — в XX в. — преобразованы, только "все — вдруг!", наотрез, революционно, но (это очень существенно!) не на путях превращения сотен тысяч эмпирических фактов в одного "мамонта" логической парадигмы. Продумаем эти "во-первых" и "во-вторых", многое проясняющие в программе экспериментальной науки (вплоть до кантовского "методического эксперимента"), в формировании коренных парадоксов мышления XX в.

1. Понятие абсолютного "пространства-времени" как всеобщая методологическая идея, предопределяющая теоретическую структуру классической механики, предопределяет эту структуру и предшествует ей именно как цель, как задача.

В практической деятельности XVII — XIX вв. необходимо добиваться все большего разрежения "пространства вокруг летящего тела" ("снаряда") или вокруг движущейся детали механизма (к примеру, поршня), чтобы сформировать движение, наиболее механически беспрепятственное и наиболее соответствующее цели⁶⁸. Это всеобщее требование машинной практики оборачивается всеобщим теоретическим принципом: чтобы теоретически представить движение в идеальном (невозможном на практике) мире "машин и механизмов", необходимо методологически, мысленно ввести абсолютную пустоту вокруг тела, представить, как бы оно, это тело, двигалось в абсолютной одиночке (никакого внешнего воздействия) Декартовой сетки" координат.

Немного ниже, анализируя первоначальное формирование исходных ("априорных") понятий классической механики в опытах Галилея, я вернусь к проблеме становления абсолютного пространства и времени "как цели"... Сейчас обратим внимание еще на одну сторону нашего "во-первых". То пространство, которое конструируется в классической механике (тот аспект объектных пространственных отношений, который актуализируется и "возгоняется" в классической механике), обладает такими свойствами — должно обладать такими свойствами, — чтобы оно могло "сняться" в системе функциональных, алгебраических, аналитических связей. Конечная цель практики и теории Нового времени — это не пространство, не геометрия "как таковая", но геометрия, понятая как фигурная запись кинематики движений, это пространство как форма внешней фиксации чисто аналитических, абстрактно-логических (временных) схем.

"Созерцание" рефлектируется обратно в "рассудок", конструктивная роль априорных форм созерцания оборачивается формально-аналитической ролью рассудка. Где оборачивается? В стратегии развития науки Нового времени? В наукоучении Канта? Пусть читатель теперь сам ответит на эти риторические вопросы.

2. Те принципы пространства-времени, которые я только что определил, не могли формироваться неявно, исподволь и эволюционно именно потому, что они необходимо рефлектируются в сферу рассудка.

Рефлектируясь в сферу рассудка, структура пространства-времени отождествляется с формальной структурой вывода, с неизмененными законами формальной истинности. Собственно, все законы рассудочной логики действительно, а не только "по Канту" конструировались как сколок с геометризованной механики (себетождественность анализируемого понятия, функциональная связь посылок в умозаключении, регресс в бесконечность доказательства, однородность и изотропность логической структуры в целом). Кант очень тонко анализирует этот "параллелизм" структуры рассудочных умозаключений и структуры пространства-времени как отщепленной от движения и от предметности формы единства мира.

Априоризм пространства-времени выступает как тень априоризма рассудочных форм, хотя генетически именно рассудочные формы были тенью "чистых" (очищенных от материи, от всякого "что") пространственно-временных отношений. Жестче всего эта ситуация реализовалась в том самом основном замысле механистического эксперимента, о котором я говорил выше.

Мы помним, что этот эксперимент должен был по идее, по цели "выделить", "вышелушить" движение как таковое, сам феномен движения, независимый от того "что", которое движется. Поэтому, уже по определению, по исходной задаче, получаемые в итоге такого эксперимента законы движения и законы пространственно-временных связей, реализующих это чистое движение, не могли изменяться в зависимости от тех или других новых, вновь обнаруженных качественных характеристик предмета. Ведь от этих возможных новых определений предметности механика (как логика) заранее отвлекалась; более того, она разработала стратегию такого отвлечения, выводя свои законы, формулируя свою основную проблему: как происходило бы движение, если бы двигалась математическая точка, все "качества" которой, кроме чисто геометрических свойств, полностью элиминированы, движение которой не может изменяться по внутренним причинам, но только под внешним воздействием. Поскольку эта независимость от качественных определений (абсолютная себетождественность, подчинение закону тождества) входила в сами "условия задачи", то понятно, что априорная неизменность понятий пространства-времени классической науки была особого рода и принципиально не могла быть расшатана никакими частными опытными данными. Что бы ни давали эти данные, они ставили перед исследователем одну и ту же задачу: какие необходимо ввести новые упрощения и идеализации, чтобы все же представить "пространство-время" данного конкретного движения как независимое и от этих новых качеств и процессов?!

Возникали все новые, "разбухающие" пространственно-временные структуры (пространство функций, топологическое пространство, фазовое пространство. Гильбертово пространство...), по отношению к которым данное движение (изменение, превращение) все же могло интерпретироваться как (als ob) перемещение. Ясно, что идея такого пространства могла рухнуть только революционно, только вместе со всей исходной методологической установкой, вместе со всей познавательной стратегией науки Нового времени.

За истинность этой ситуации как единственно возможной ручалась ее "тень" — логика, логика формального вывода.

В своей философии Кант и воплотил методологическую (и логическую!) непререкаемость понятий пространства-времени классической механики,их способность выходить неизменными, но все более гибкими, все более логически-деспотичными, все более хитрыми из любых опытных осложнений. "Критика чистого разума" выражает это понимание в наиболее развернутой и антиномичной, но и в наиболее ныотоноподобной форме.

Так достраивается "типичный эксперимент" Нового времени — "вверх", в логику категориального априоризма. Но такое априорное освещение понятий, такоеих формальное значение имеет в контексте экспериментальной стратегии существенный смысл, только если предположить значимое (для мысли) и невоспроизводимое (в мысли) бытие до- и внеопытного предмета — предмета "невозможного опыта", предмета моего все более конкретизированного и углубленного незнания,сомнения, остранения.

Эксперимент достраивается "вниз" и оказывается предельно парадоксальным.

Чем более системен и замкнут "на себя" конструктивный (воображение) и рассудочный (категории) каркас теоретического знания, тем более резко и рефлексивно выталкивается из теоретических структур внепонятийное, немыслимое бытие вещей, тем точнее оно может быть в этом качестве, в качестве внепонятийного бытия, определено. Определено как самобытийный, не поглощаемый мышлением предмет познания. Кант дает такое определение в идеях разума. Но "идеи разума" и их место в "Критике..." — это уже отдельная проблема.

Вся эта цепочка — и очищение теоретических структур от всех "вещных" примесей (отождествляющих знание о предмете с бытием предмета), и очищение от субъективных примесей собственного бытия "вещей в себе" — все это дело эксперимента.

Эксперимент (и в кантовском понимании, и в реальной научной практике) расщепляет диффузное опытное тождество "ощущаемого" и "ощущений"; эксперимент полагает и отталкивает друг от друга "две картезианские субстанции" — познающего Я и вне-положного предмета познания; эксперимент формирует антиномическую логику сопряжения двух этих независимых и предполагающих друг друга полюсов познания. Эксперимент дает неделимый атом, точнее, "единицу" онтологики познающего разума Нового времени. Но тогда перед нами уже не просто логика эксперимента, но эксперимент как логика (и критическая онтология) науки Нового времени.

Если теперь сосредоточить наше внимание не на закрытой "историко-философской" проблеме (место этой экспериментальной логики в академически упорядоченной системе кантовской философии), но на проблеме историко-научной и глубже — историко-логической (какие реальные особенности мышления и прежде всего какие логические начала естественнонаучного мышления Нового времени выявил Кант в своем "эксперименте чистого разума"), то можно сказать так: в реальном контексте науки XVII — XIX вв. эксперимент имел следующий всеобщий обосновывающий естественнонаучную истину логический смысл, нес в себе следующий замысел.

Во-первых, он должен был актуализировать радикальную несводимость предмета к мысли, радикальную объектность (невоспроизводимость в теории) предмета познания, то есть дать ответ на вопрос, как возможно наотрез отстранить предмет, как возможно его освободить от пелены ощущений и твердой кожуры предвзятых теоретических концепций.

Во-вторых, необходимо было в том же реальном акте "остранения" наладить схематизм преобразования предмета "в себе" в предмет "для нас", предмета как силы — в предмет как действие. Необходимо жестко расщепить реальный предмет на "два" предмета: предмет деятельности целостно-практической и предмет деятельности теоретизирующей (тот же предмет — как объект возможного механического опыта); необходимо в итоге сформировать "идеализованный предмет" в его прорефлектированном несовпадении с предметом "реальным".

В-третьих, необходимо было уже в мысленном эксперименте "довести" исходный идеализованный предмет до такой формы (за счет экстраполяции в бесконечность), чтобы он утерял все определения реального существования (бытия), стал чисто математическим объектом, чтобы в нем воспроизводилась (доводилась до осуществления) потенция реального целостного, безусловного предмета превратиться (в условиях, заданных экспериментом) в "предмет" идеального механического — математического — мира.

Эксперимент есть тайна онтологики Нового времени. И очень многое в этой тайне позволяет понять "эксперимент чистого разума", осуществленный Иммануилом Кантом.

Но экспериментальный замысел Канта диктовался не только соблазном перенести в сферу "метафизики" (или обнаружить в сфере метафизики) заманчивый пример экспериментальной механики Галилея.

Ниже мы убедимся, что Канта тянула к эксперименту чистого разума и та трагедия, та катастрофа, которая — он видел это — нависала над философией, если не удастся реализовать в ней ньютоновский идеал науки, — а реализовать этот идеал не значит ли это ликвидировать самое философию? Так стоял вопрос перед Кантом. И эксперимент "над идеями чистого разума" был для Канта отнюдь не простым "переносом" экспериментальной стратегии в новую область, но — решающей перепроверкой (на вечность, на всеобщность, то есть на логическую силу) самой этой стратегии.

Еще в докритический период Кант осознал "помни о смерти", грозящее ныотонианской "логике науки". И как раз кантовское предвидение логических катастроф, ожидающих классическую механику, более того, понимание, что эти катастрофы заложены в классическую механику уже в момент ее рождения (как некий генетический код), понимание, что все развитие механики было своеобразным "бегством от чуда"... боровской революции (так мы выразим мысли Канта на современном языке), — это предвидение и осознание и определяет второй аспект тех философских мучений, в которых созревал замысел кантовского логического эксперимента. Я постараюсь показать, что коллизия эта более всего сближает "трансцендентальную логику" Канта с парадоксальными монстрами Галилея (именно Галилея, не Ньютона) и... с мучениями мысли XX в. Поэтому, еще дальше отступая от непосредственного анализа кантовского "experimentum crucis", нам придется воспроизвести второй срез (возможное будущее) реального исторического контекста "Критики чистого разума".