Кант заглядывает в середину XX века — Кант заглядывает в середину века XVII

Как ставил вопрос Кант в докритический период, в "Мыслях об истинной оценке живых сил" (1746)?

В этой небольшой работе с необычным мужеством мысли были додуманы самые дальние, самые необычайнейшие следствия, которые могли бы проистекать (которые должны были бы проистекать) из утверждения исходных определений и понятий атомистически-механистической картины мира и — если смотреть в корень — из реализации экспериментальной программы (логики) развития теоретического знания. В этих фантастических прорицаниях, ошеломивших самого Канта, была фактически набросана та картина мира (и та структура логики), которая только сейчас, только во второй половине XX в., становится теоретически возможной, становится — начинает становиться — логически и теоретически действенной картиной и структурой.

Вот узловые пункты странного и гениального кантовского прорицания теорий XX в. в работах докритического периода:

1. Для Канта антиномично и самоубийственно само исходное положение ньютоновской механики — идея инерции. Утверждение, что тело "сохраняет состояние покоя... или равномерно-прямолинейного движения, пока другое тело не выведет его из этого состояния", понимание, что такая инерция предполагает внутреннее сопротивление тела, противодействие попыткам вывести его из данного состояния и т.д. и т.п., — все эти исходные идеи неявно содержат в себе, по Канту, идею внутренней активности тела, "самодействие" (!) как интимное и невозможное определение силы. В данном случае — "силы инерции", но в более широком плане (с включением, скажем, "силы тяготения") принцип самодействия, внутренней активности оказывается тайной любого понятия силы в контексте механики Ньютона. Не случайно "сила" объявляется в этой механике "черным ящиком", рассчитывается только по ее действию, а любые вопросы о смысле сил шельмуются как запрещенные метафизические вопросы. В "черном ящике" "силы", как в ящике Пандоры, запечатаны ужасы и призраки боровского неделимого "кванта действия". Только тогда, скажет Кант более позднего периода, Кант "Критики чистого разума", когда исходные понятия ньютоновской механики будут поняты не как феноменологические наблюдаемые данные, но как следствия из предельных идеализации, из идеализации типа абсолютной пустоты, классической неделимости и т.д., только тогда эти понятия смогут исключить кошмар самодействия.

Но вернемся к Канту докритического периода.

Особенно резко выступает опасность иной механики в идее сохранения состояния покоя. Тело сохраняет покой, стремится его сохранить (?!). Это означает, что тело способно действовать (и противодействовать), не двигаясь, без всяких внешних, пространственных определений движения. Но это в свою очередь означает, что сила (действия, активности) изнутри присуща каждому телу, что активность — это внутренняя, сущностная характеристика любого предмета, что механическое движение, перемещение — это лишь внешнее, феноменологическое проявление иной сущностной характеристики.

Кант утверждает: только мысленно устраняя внешнее перемещение, легко понимаемое в производном схематизме "ускорения" (но ведь только они и дано чувству, остальное конструируется исключительно разумом!), возможно осознать и теоретически воспроизвести сущностные определения (механического) движения!

"Говорят, что тело, находящееся в движении, обладает силой....Когда не видят дальше того, чему учат нас чувства, то эту силу считают чем-то таким, что всецело сообщено телу извне и чем тело ни в какой мере не обладает, когда оно находится в покое. Все философы до Лейбница, за исключением одного лишь Аристотеля, придерживались этого мнения... Лейбниц, которому человеческий разум обязан столь многим, первый учил, что в теле имеется некоторая сущностная сила, которой оно обладает еще до протяжения. "Est aliquid praeter extensionem imo extensione prius" [Есть нечто помимо протяжения и даже раньше протяжения] — таковы его слова" (1, 63).

"Движение есть только внешнее проявление состояния тела, так как хотя тело не действует, но стремится действовать... силу тела следовало бы вообще скорее назвать vis activa [активная сила], чем vis motrix [движущая сила]"⁶⁹ (1, 64).

Отождествление той внутренней активности, которая присуща телу (наличие этой активности ясно из самого понятия инерции как сохранения состояния покоя), с внешним проявлением этой активности в явлениях перемещения лежит в основе превращения механики в феноменологическую дисциплину. "Так как мы точно не знаем, что делает тело, когда оно действует в состоянии покоя, то мы всегда мысленно возвращаемся к тому движению, какое имело бы место, если бы противодействие было устранено (1, 66).

...Из этого отождествления и проистекают все философские софизмы и ошибки" (Курсив мой. — В.Б.) (1, 63, 64, 65).

2. Основное следствие предположения о внутренней активности тел как их сущностной определенности заключалось бы в понимании того, что существование предмета отнюдь не тождественно с его пространственно-временным "наличием" в данном месте, с жесткой его локализацией в пространстве и времени.

"Вещи могут действительно существовать, но тем не менее не находиться нигде в мире" (курсив мой. — В.Б.). Вот как Кант аргументирует этот тезис, имеющий отнюдь не спиритуалистический, но — как сказали бы современные физики — позитивный, "трансмутационный" смысл:

"Так как каждая самостоятельная сущность полностью содержит в себе источник всех своих определений (в "Метафизических началах естествознания" Кант прямо расшифровывает эту идею как необходимость учитывать динамический, "волновой" аспект существования каждой атомизированной частицы⁷⁰. — В.Б.), то для ее существования не необходимо, чтобы она находилась в связи с другими вещами... Но так как без внешних связей, положений и отношений не существует никакого места, то вполне возможно, чтобы некоторая вещь действительно существовала, но тем не менее нигде во всем мире не находилась (т.е. не занимала определенного места и не была ориентирована среди других вещей через ее внешние отношения — "рядом", "выше","ниже"... все эти определения в данном случае были бы бессмысленны. — В.Б.). Это парадоксальное положение, хотя оно и есть следствие, и притом весьма простое следствие самых общеизвестных истин, никем еще, насколько мне известно, не было отмечено. Однако из этого же источника вытекают еще и другие положения, не менее удивительные, которые завладевают умом, так сказать, против его воли" (1, 68. Курсив мой. — В.Б.).

"Существовать" вовсе не означает "находиться там-то и там-то", это означает "быть источником собственных определений", то есть формировать мир определенным образом. Но тогда рушатся логические максимы абсолютной себетождественности, "вылезают" какие-то иные, совсем уже несуразные логические законы.

3. Утверждение, что признать внутреннюю "активную силу" вещей означает признать существование вещей "вне определенного места", это утверждение — по Канту — неизбежно ведет еще к одному чудовищному выводу (до сих пор позитивная наука не додумывает до конца необходимость этого вывода, давно уже отчаянно сформулированного Кантом).

— "В подлинно метафизическом смысле (то есть на основе логики разума, выходящего за пределы рассудка. — В.Б.) представляется истинным, что может существовать более чем один мир" (курсив мой. — В.Б.). Причем речь у Канта идет вовсе не о множестве звездных систем — после Бруно это уже стало тривиальностью, — но о существовании радикально отличных, сущностно, "онтологически" отличных миров, со своими собственными определениями пространства, времени, движения, силы... Миры эти существуют не "рядом" друг с другом, ведь они отличаются не местом, для них нет никакого "рядом", никакого общего внешнего отношения; они существуют "на том же самом месте" (выражение это здесь только образ), в той же точке бытия.

"Так как нельзя сказать, что нечто есть часть целого, когда оно не находится в какой-нибудь связи с другими частями его... (отношение "часть — целое" неприменимо к динамически понимаемому миру. Ср. пункт 1. — В.Б.), а мир представляет собою действительно нечто сложное, то субстанция, не связанная (механически, экстенсивно-пространственно. — В.Б.) ни с какой вещью во всем мире, вовсе не принадлежит к миру... т.е. она не представляет собою какой-нибудь части этого мира. Если имеется много подобных сущностей, не связанных ни с какой вещью мира, но находящихся во взаимном отношении (не в отношении "рядом", "выше", "ниже", "после", "до", но в отношении "в бытии — иное бытие...". — В.Б.), то отсюда возникает совершенно особое целое; эти сущности образуют совершенно особый мир (он существует в "том же месте", что и Евклидов мир, но для него само понятие места не имеет смысла, он связан иными, так сказать, "туннельными эффектами", благодаря которым существование в точке Х и существование в точке Y — это одно и то же существование. — В.Б.). Поэтому если в философских аудиториях постоянно учат, будто в метафизическом смысле может существовать лишь один-единственный мир, то это неверно. В действительности вполне возможно, что бог создал многие миллионы миров, понимаемых в чисто метафизическом смысле; поэтому остается нерешенным, существуют ли они и в действительности или нет" (7, 68 — 69. Курсив мой. — В.Б.}. Ниже мы увидим, что Кант выдвигает и позитивное условие существования многих миров "в метафизическом смысле".

Прежде чем излагать "мысли..." дальше, еще раз уточню, что для Канта означает — во всяком случае в докритический период — утверждение: "В метафизическом смысле могут существовать многие миры..." "В метафизическом смысле..." — это означает примерно следующее: если додумать до предельных логических выводов, какой образ мира должен быть дедуцирован из исходных определений современной (Канту) науки.

Выясняется, что эти логические выводы должны отвергать те посылки (закон инерции, понятый как основа себетождественности вещей...), из которых — по законам логики — эти выводы дедуцированы?!

Итак, закон инерции должен быть — в конечном счете — действительно понят как основание "самодействия", не-тождественности вещей (...в себе) самим себе.

На этот раз перед нами парадокс в строгом логическом смысле — не антиномия, не противоречие в общем виде, но именно "парадокс" (правильные выводы из правильных посылок заставляют пересмотреть эти посылки, отвергнуть их).

Но ведь это означает, что реальные законы мышления, заставляющие меня сделать столь чудовищные выводы, прямо противоположны тем формальным законам, которым я полагал следовать. Действительные (не формальные) законы логики "завладевают умом, так сказать, против его воли" (Кант). Вот примерно какой клубок неожиданностей и парадоксов, затрагивающих "онто-логику", то есть "образ мира" в единстве с "образом мыслей", лежит за словами "в метафизическом смысле".

Но вернемся к самим выводам Канта, сделанным в этом "метафизическом смысле" (скажем скромнее — в смысле содержательной логики).

4. В таком мире, существующем по таким логическим законам, пространство уже нельзя было бы рассматривать как систему жестких "отсеков", в которых разместились вещи. Пространство — феномен сил. "Легко доказать, что не было бы никакого пространства и никакого Протяжения, если бы субстанции не обладали никакой силой действовать вовне (то есть — по Канту — силой тяготения. — В.Б.). Ибо без этой силы нет никакой связи, без связи — никакого порядка и, наконец без порядка нет никакого пространства" (/, 69).

"...Свойства протяжения, а следовательно, и трехмерность его основываются на свойствах той силы, которой субстанции обладают по отношению к вещам, с коими они связаны. Сила, с которой та или иная субстанция действует в соединении с другими, немыслима без некоторого закона, раскрывающегося в способе своего действия... закон, согласно которому измеряется целая совокупность субстанций (т.е. пространство) или измерение протяжения, проистекает из законов, согласно которым субстанции стремятся соединиться благодаря своим сущностным силам" (/, 70 — 71). В "Метафизических началах..." сказано прямо: ["Свойства пространства проистекают из законов тяготения..." U, (0 — 71).

Я не буду сейчас подчеркивать близость этих — и последующих — кантовских положений основным мыслям общей теории относительности Эйнштейна. Об этом уже говорилось в нашей литературе, и я подчеркну только два момента, существенных в собственно логическом плане.

Во-первых, в изложении Канта эти размышления (пространство — феномен гравитационных сил) включены в более общий, чем у Эйнштейна, контекст: в кантовском понимании новое определение пространства оказывается необходимым, если додумать "до конца" (до обнаруженияих парадоксальности) исходные идеализации классической механики (принципа инерции).

Тем самым ход размышлений Канта (в ранних работах) с особой силой показывает, в каком смысле механика Эйнштейна есть завершение, доведение до логического совершенства механики Ньютона и тем самым "снятие" этой классической механики, обнаружение самоубийственности ее собственных посылок.

Во-вторых, отметим ту последовательность, с которой дана Кантом логика движения категорий в процессе (трансцендентальной) "дедукции" понятия пространства: активная сила как сущностное определение покоящегося тела — связь как "положенность" этой силы — порядок как структурное, топологическое выражение этой связи — пространство как содержательное определение этого порядка. Запомним эту цепочку понятий. В период "Критик..." последовательность "обращается" и дедукция идет челночно — ив направлении "от силы", и в направлении "к силе..." — пространство — порядок — связи — силы. Как и почему происходит это обращение, мы еще продумаем, но для того, чтобы это продумать, надо было остановить в сознании мысль Канта в период "Мыслей...". Отсюда далее следует — 5. Прорицание возможности не-Евклидовых геометрий. "Согласно изложенному, я полагаю... что субстанциям в существующем мире, частью которого мы являемся, присущи силы такого рода, что, соединяясь друг с другом, они распространяют свои действия обратно пропорционально квадрату их расстояний... что возникающее отсюда целое имеет в соответствии с этим законом свойство трехмерности... из другого закона (сил. — В.Б.) проистекало бы и протяжение с другими свойствами и измерениями. Наука обо всех этих возможных видах пространства, несомненно, представляла бы собой, высшую геометрию, которую способен построить конечный ум" (1, 71. Курсив мой. — В.Б.).

Теперь кантовское общелогическое предположение о возможности бытия вне определенного "места" и "момента" приобретает более конкретный, вероятностный характер:

"...Подобные пространства вовсе не принадлежали вы к нашему миру, они должны были бы составлять особые миры... здесь мы имеем перед собой условие, как мне кажется, единственное, при котором представляется также вероятным, что действительно существует множество миров" (/,71 — 72). Далее идет существенный аргумент" необходимой логической связи двух идей: если предположить единое, одно пространство, то неизбежен вывод о существовании только одного мира.

И обратно — предположение разных геометрий ведет к предположению различных (онтологических) миров... Этот поразительный набросок той возможной картины мира (той возникающей в XX в. картины мира), которая имплицитно, виртуально, но логически необходимо содержится внутри классической картины, внутри самого принципа инерции, — этот поразительный набросок заканчивается осторожными словами: "Эти мысли могут послужить наброском для некоего исследования, которым я намереваюсь заняться. Не могу, однако, отрицать, что сообщаю их в том виде, в каком они мне пришли в голову, не придав им требуемой достоверности с помощью более подробного изучения. Я готов поэтому снова отказаться от них, как только более зрелое суждение раскроет мне их слабость..." (1, 72).

Но самое главное (в контексте нашей темы, во всяком случае) состоит в том, что Кант предвидел не только виртуальную включенность иной, логически парадоксальной картины мира в картину классическую, он пред-полагал, что — по сути дела — эта новая картина уже актуально — в виде динамики (троянский конь!) — присутствует в классической механике и делает классическую механику, эту содержательную логику науки Нового времени, предельно антиномичной (подчеркиваю — антиномичной; уже не парадоксальной), неуравновешенной, несовершенной (способной к самым неожиданным мутациям) теоретической системой.

Причем Кант видел, что все эти внутри-теоретические антиномии таят в себе не только "онтологический"⁷¹, картинный (две картины мира в одной...) подтекст, но и подтекст логических парадоксов.

Обнаружение этих парадоксов означает обнаружение в науке Нового времени двух противоположных, но одинаково необходимых логик – в одной явной, открытой, и другой — скрытой, затаенной, но вот-вот могущей разразиться, как только мы додумаем "до конца" выводы из абсолютно однозначной и непротиворечивой — явной логики инерционного мира.

И как раз это провидение (и отчаяние от) логической дуальности "новой науки" и легло в основу трех "Критик..." Канта. Как раз это провидение заставило Канта отказаться от "Мыслей об истинной оценке...", что, впрочем, он и сам предполагал: "Я готов снова отказаться от них (этих мыслей. — В.Б.), как только более зрелое суждение раскроет мне их слабость..."

Но отказался ли Кант — "критического периода" — от этих мыслей??,

Прежде чем ответить на этот вопрос (а ответить на него однозначно нельзя), представим себе более ясно, что означало (что означает) для логики последоьательное — а в последовательности Канта мы уже убедились — принятие и развитие идеи "двух образов мира", неявно содержащихся в одной — классической — механике.

Одну из форм логического возмездия за приятие этих идей хорошо понимал сам Кант. Он постоянно говорит, что хотя идея "активной силы" как будто с логической необходимостью требует признания "вероятности множества миров", "множества геометрий", "существования предметов "везде и нигде"", но, с другой стороны, такое признание санкционировало бы некую логическую "свободу воли" (но не произвол) в определении исходных законов науки: законы могут быть такими, могут быть другими, могут быть третьими, "как бог (некая невозможная логика!) на душу положит". Правда, если данные (или иные) законы приняты, то все следствия (скажем, определенная геометрия мира) вытекали бы из них логически необходимо, но конструирование самих законов (субстанциальных законов динамики мира) было бы лишено однозначной логической необходимости, априорности, всеобщности⁷². И все же было бы в какой-то многозначной логике необходимо.

Согласиться на кантовское (не коперникианское!) "множество миров" — это значит согласиться на — впрочем, логически обоснованное, а не произвольное — "множество образов мыслей", на множество логик, но — пусть это согласие как будто бы железно вытекает из самой додуманной до конца логики нашего мира — все же согласиться на этот произвол для Канта (и Эйнштейна) невозможно. "Я не могу поверить, что добрый господь бог играет в кости!" — так сказал Эйнштейн. Так подумал Кант, и именно этот страх перед "множеством возможных логик" и был тем бродилом, на коем взошли кантовские "Критики...".

Впрочем, эйнштейновское восклицание Кант предвосхитил почти текстуально:

"Хотя божество и могло, опираясь на множественность пространственно-временных структур, создать множество миров, но это был бы произвольный, неупорядоченный мир". Создав мир с единой (одной)логикой, бог "сообщил бы своему творению большее совершенство, ибо, чем больше связи, тем больше гармонии и согласованности в мире, тогда как пустоты и перерывы нарушают законы порядка и совершенства. Поэтому невероятно, чтобы существовало много миров (хотя само по себе это и возможно), разве только окажутся возможны те многообразные виды пространства, о которых я только что говорил" 1, 72. Курсив мой. — В. Б.).

Это — о совпадении логических установок Канта и Эйнштейна. Теперь — о расхождении этих установок. Логический произвол отталкивал обоих, но истоки логических неурядиц понимались по-разному.

Смысл этих расхождений — в различном понимании связей априоризма и логической однозначности.

Канта пугает, что отказ от абсолютного априоризма "пространства-времени" расшатает тот остов, на котором держатся систематика и логическая доказательность научных утверждений.

Эйнштейн, развивающий те новые идеи о "пространстве-времени" (как функции гравитационных связей), необходимости которых предвидел и пришествия которых столь ужасался Кант, Эйнштейн — свидетель и инспиратор коренных потрясений кантовских априорных "форм созерцания" — отрицал, что потрясение этих категориальных основ ведет к разрушению классической логики. Эйнштейн, соглашаясь, что наука невозможна без методологического априоризма исходных понятий, утверждал, что эти исходные, априорные (до-опытные) определения не должны быть извечными, что они могут и должны быть изменяемыми, свободно преобразуемыми. Эйнштейн исповедовал своеобразный, свободно (?!) трансформируемый априоризм.

Но — при условии абсолютно неизменных правил вывода, логических законов доказательства, построенного на этих свободно изобретаемых основах!

"Винтернитц вместе с Кантом утверждает, что наука является некоторой системой, созданной мышлением на основе априорных принципов. То, что здание нашей науки покоится и должно покоиться на принципах, которые сами не вытекают из опыта, конечно, нужно принять без всяких сомнений. Однако у меня возникают сомнения, когда встает вопрос о значении этих принципов или об их неизменности. Можно ли считать, что по крайней мере часть из этих принципов устроена так, что наука несовместима с любым их изменением, или же они являются чистой условностью вроде расположения слов в словаре... Я считаю верной вторую точку зрения..."⁷³

Или — в другом месте. Снова — полное согласие с Кантом: "...наука не занимается формулированием закона, которому подчиняются данные опыта; она скорее пытается построить логическую систему, состоящую из минимального числа предпосылок, из которой бы как следствия вытекали все законы природы"⁷⁴.

Но — "система (фундаментальных априорных. — В.Б.) понятий... представляет собой свободную (т.е. любую логически возможную) игру с Символами в соответствии с (логически) произвольно заданными правилами игры"⁷⁵.

Или — "...все понятия, возникающие в процессе нашего мышления и в наших словесных выражениях, с чисто логической точки зрения являются свободными творениями разума, которые нельзя получить из ощущений. Так, например, натуральный ряд чисел, очевидно, является изобретение человеческого ума, создавшего орудие, позволяющее упростить упорядочивание некоторых ощущений. Однако не существует способа, с помощью которого это понятие можно было бы вывести непосредственно из наших ощущений. Я специально выбрал понятие числа, ибо оно относится к донаучному мышлению и, несмотря на это... носит конструктивный характер"⁷⁶. Чисто кантовское утверждение, если бы не подозрительное (с точки зрения ортодоксального кантианства) подчеркивание свободного, произвольного ("игра") творения этих конструктивных (априорных!) понятий. И тут же совсем антикантовское:

"Не надо бояться метафизики", не надо бояться приписывать логическим понятиям объективного, предметного значения, не надо бояться проверять "свободные творения разума" их "соответствием" (?) с опытом. "Я не вижу никакой "метафизической" опасности в том, чтобы включить в систему в качестве независимого понятия вещь (объект в смысле физики) вместе с ее соответствующей пространственно-временнбй структурой"⁷⁷ (курсив мой. — В.Б.).

Как видим, Эйнштейн очень легко соглашается на логическую операцию, предельно мучительную для Канта: придать логическим определениям "метафизическое значение" (значение определений объективного бытия), и вместе с тем... объявить их "свободными творениями разума", и вместе с тем... продолжать признавать априорность "пространственно-временнбй структуры", и вместе с тем... признавать зависимость этой структуры от такого метафизического определения, как "сила", "гравитационная сила" и т.д. И это отнюдь не беспринципность. Это, во-первых, проявление особого творческого "чутья" Эйнштейна в преддверии нового логического синтеза (поэтому эклектически связанные "тезисы" "вместе с тем" и "вместе с тем" ощущаются Эйнштейном как тезисы, потенциально связанные диалектически, органически). Но, во-вторых, это есть следствие менее последовательного, чем у Канта, понимания логических последствий принятия "новой теории пространства-времени" (!). Об этом — чуть ниже.

А легкость, с которой Эйнштейн объединяет разнородные логические принципы, на первый взгляд действительно поразительная:

"...свое единственное обоснование научная система находит лишь в том, что она отвечает опытным фактам⁷⁸, унифицирует мышление и содержит небольшое число логических посылок"⁷⁹. Правда, внешне второй и третий принципы дополняют друг друга и — противоположны первому принципу, но в контексте эйнштейновских размышлений "принцип унификации" выступает как формально-рассудочный принцип, а принцип "минимального числа посылок" — как принцип "эвристический", эстетический, игровой... '/ Или: / "Все здание научной истины возможно возвести из камня и извести ее же собственных учений, расположенных в логическом порядке. Но чтобы осуществить такое построение и понять его, необходимы творческие способности художника"⁸⁰. /

Уже эти немногие свидетельства делают бесспорным один вывод: Эйнштейн ясно видел, что в новой научной революции/(или в доведении до логического завершения классических принципов) речь идет не только о потрясении априорных "форм чистого созерцания", но и о необходимости (если пойти на такое потрясение) признать неразрешимый теоретико-познавательный парадокс. Парадоксальным образом все изначальные логические понятия должны "соответствовать" опыту, эксперименту (!), их необходимо изменять — /в соответствии с экспериментом, но... эти принципы принципиально,невыводимы из опыта, из эксперимента, не могут быть получены опытным, индуктивным путем (!).

В этом смысле надо признать априорность основных форм созерцания по отношению к опыту, но... априорность какую-то странную, непоследовательную, легкомысленную" предполагающую возможность произвольного (игра!) изменения самих этих априорных принципов (правил игры). На каких основаниях должно осуществляться такое изменение? Ответ Эйнштейна многозначен. Когда этого требует опыт! Когда на это требование (психологического характера) отзовется свободный, независимый от опыта, творческий произвол! Когда вскроется необходимость (логическая необходимость!) этих изменений, коренящаяся в самих классических определениях "пространства-времени-силы" (революция как консервативнейшее доведение до совершенства "старой науки")!

— Когда все эти определения совпадут, окажутся не просто одновременными, но логически тождественными!

Творческий акт выглядит как некое странное сочетание (отождествление) провокационной "индукции", творческой "интуиции", последовательной "дедукции", точнее, "традукции" исходных классических понятий. Но в таком сочетании и индукция уже не будет индукцией, и дедукция не будет дедукцией, и традукция как-то чудовищно отождествится с интуицией, и интуиция будет не антитезой логики, но ее содержанием... Какая же это интуиция? И', что самое любопытное, мы убедились, что Эйнштейна все эти чудовищные сочетания не особенно беспокоят, "не жмут"... По-настоящему волнует его совсем иное.

Пусть будут приняты (изобретены) любые исходные (априорные) принципы, чтобы объяснить эксперименты, чтобы удовлетворить требованиям логической цельности, чтобы дать наслаждение эстетическому созерцанию. Но... только, ради Бога, не покушайтесь на логические законы причинного (в логике — выводного) "следования мысли". Иначе — игра в кости...

Начинается эта запрещенная (даже для Бога) игра только тогда, когда взрывается принцип причинности — в его классической, рассудочной формулировке. Когда происходит тот взрыв, который был осуществлен Бором, Борном, Гейзенбергом. Легко перенося взрыв "форм созерцания" (причем в полном сознании теоретико-познавательных последствий этого взрыва), Эйнштейн не смог перенести взрыва "рассудочных правил". И здесь возникает любопытнейшая проблема. Обнаруживается сложный переплет "близорукости" и "дальнозоркости" в этом различном (у Канта и Эйнштейна) понимании того, что означает "игра в кости" и где эта игра становится невыносимой.

Конечно, в своей жесткой привязанности к классическим формам созерцания (стоит их нарушить — разрушится мир) Кант был близорук, точнее — естественно связан рамками своего времени. Только современная теоретическая революция осуществила экспансию в царство исходных (по Канту — не конструируемых, не изобретаемых, но только анализируемых) "форм созерцания", форм конструирования, схем "фигурного синтеза". Оказалось, что "исходные схемы конструирования" сами также должны быть конструированы, изобретены;

они могут и должны изменяться в соответствии с экспериментом, но не на путях обобщения эксперимента. За априорными формами, над априорными формами должна существовать иная творческая сфера — то ли произвола свободных творческих сил (но тогда нечто не-логическое полагает логику как свое производное), то ли сфера иных высших логических "схем" (но тогда и эти схемы потребуют следующего яруса схематизма, и так — в дурную бесконечность). Но в любом случае это требование понять синтез самих принципов синтеза (!) заставляет пересмотреть всю концепцию научно-теоретического познания. Тогда —

— во-первых, возникает эйнштейновская идея игрового произвола творческой личности по отношению к миру априорных форм созерцания (о правилах рассудка или о принципах разума я пока не говорю);

— во-вторых, опыт "набирается" нового нахальства и претендует на роль сепаратора и дегустатора ("годится" — "не годится") уже заново изобретаемых "конструктивных схем";

— в-третьих, обнаруживается, что с этой ролью опыт не может справиться, поскольку возможны две (и больше) теории, одинаково хорошо объясняющие данный опыт. Но стольже неуклонно компрометируется и логическая необходимость априорных понятий (и одни — скажем, волновые — и другие — скажем, корпускулярные — представления, принципы могут с одинаковым успехом сконструировать данный предмет);

— в-четвертых, как вывод из всех этих осложнений возникает предположение (пока только робкое предположение), что логически необходимая система исходных принципов (идей разума), эта — по Канту — специфическая характеристика науки, сохраняя свою функцию быть незыблемым (априорным) основанием знания, должна одновременно быть способной к решительному самоотрицанию и переходу в абсолютно иную, абсолютно самостоятельную, независимую логическую систему (без какого бы то ни было привлечения мета-логики).

Нет спора, все эти возможности Кант не знал и не мог знать. В этом отнюдь не обидном смысле он был близорук, точнее — имел нормальное зрение. Но в том-то все дело и заключается, что кенигсбержец, отнюдь не припертый к стенке реальной научной необходимости, не могущий видеть эти проблемы, сам, свободным движением мысли, изобрел все эти возможности и опасности, он понял современную ему науку в ее логическом самоотрицании, в ее возможном (логически) переходе в науку... XX в. Здесь он был дальнозорок. В этом отношении Кант видел дальше Эйнштейна, он видел связь между потрясением "форм созерцания" и крушением "рассудочных правил" (крушением классической логики).

В "Мыслях об оценке живых сгш" Кант понял, что в предельном логическом развитии содержательная основа формального принципа тождества (а именно принцип инерции) ведет к собственному самоотрицанию — в концепции "многих миров", "многих геометрий", "многих образов мыслей".

В "Критике чистого разума" Кант продумал всю систему связей между классической "структурой пространства-времени" и "структурой рассудочных правил", принципами формальной логики. Он обнаружил, что схемы рассудка скалькированы с пространственной рядоположенности, с агрегатности метрических связей, с бессильной, бесплотной временной последовательности перемещения, образом которой являются фигуры "аналитической геометрии".

Выявив этот изоморфизм классического учения о "пространстве-времени" и классического учения о "законах мышления". Кант с жесточайшей отчетливостью осознал альтернативу: признать, что возможен произвол (творчество?) по отношению к "формам созерцания", — это означает признать, что возможен произвол в собственно логической сфере, что могут быть (должны быть?) отвергнуты законы формальной (рассудочной) логики. Формулируя эту дилемму на языке XX в., можно сказать так: Кант предугадал возможную связь той революции, которую осуществил Эйнштейн (и которая еще могла быть понята как гармонизация классической научной логики) и той логической революции, которую осуществили (точнее — начали осуществлять) Бор и Гейзенберг.

Кант осознал, что тот, кто предполагает укоренение определений пространства-времени в определениях "силовых", кто отходит от методологических пред-положений абсолютного пространства и абсолютного (чисто логического, логизированного) времени, тот вольно или невольно пересматривает исходную концепцию объектного движения как перемещения себе-тождественных частиц, движения мысли как "перемещения" себе-тождественных понятий, тот несет полную логическую ответственность за коренной пересмотр и понятий причинности (поскольку устанавливается квазиодновременность будущего и настоящего), и всех иных правил хорошего логического тона. Впрочем, связь всех этих "пересмотров" Кант понимал именно потому, что он не мог говорить на языке современной науки, потому, что он вынужден был говорить метафизической речью "трансцендентальной логики".

Признать необходимость всей этой цепочки логических последствий возможной революции (революции, которой следовало избежать) в пространственно-временных представлениях Нового времени означало — для Канта (для всей классической науки) — признать неизбежность крушения логики как таковой, означало признать безрассудный логический произвол. И все же... признать эту "цепочку" было необходимо.

И здесь я возвращаюсь к основной проблеме, мучающей Канта. "Эксперимент чистого разума", проектируемый Кантом, должен был проверить и развить Кантово предположение, что разум все же — осуществляя определенные процедуры обращения знаний — способен соединить несоединимое:

а) обосновать необходимость — для логики — этих губительных для нее же логических следствий, логических обоснований, грозящей логической революции. И —

б) обосновать необходимость (и возможность) устранения из логики, изгнания из теории ее необходимого (ее уничтожающего) обоснования.

Так очерчивается второй аспект (срез) той реальной историологической ситуации, в которой вызревал замысел кантовского эксперимента "над" идеями "чистого разума". Если первый срез дал ответ на вопрос, в свете какой реальной экспериментальной стратегии формировалось само понятие эксперимента "чистого разума", что мог Кант понимать под ".экспериментом", формируя свою схему, то второй срез глубже раскрывает задачу этого эксперимента в связи с той радикальной катастрофой, которая нависала над классическим разумом, если до конца додумать его собственные определения.

Или, иначе, эксперимент этот должен проверить (и осуществить) предположение Канта, каким образом классический разум может оставаться разумом (не вырождаясь в рассудок, то есть углубляясь до последних оснований мышления), но все же избежать катастрофических -последствий такой неукротимой последовательности и основательности, то есть продолжая быть классическим разумом.

Теперь (параграфы 2, 3) я очертил основные составляющие той историологической ситуации, в которой созревал замысел кантовского "эксперимента чистого разума". Того эксперимента, что был наиболее сжатым и полным определением кантовской трансцендентальной логики в целом — в ее отношении к исследовательской программе Галилея и в ее отношении к логической революции XX в.

4. Снова — эксперимент чистого разума. Выход к "идеям разума"

Проблема, исходное предположение и схема осуществления решающего кантонского "эксперимента чистого разума" формально были мной определены выше. Сейчас — закончив наше отступление — рассмотрим этот эксперимент содержательно. Продолжим первый параграф этой главы.

В содержательном рассмотрении "эксперимента чистого разума" будут неизбежны повторения многих фрагментов предшествующего текста. Выше мы уже убедились, что и в контексте "обращения" теоретической мысли (1), и в контексте экспериментальной стратегии Нового времени (2), и, наконец, в контексте "бегства от чуда" (3) замысел кантовской "Критики..." уточняется как замысел "эксперимента чистого разума". Этот замысел есть рациональное определение "трансцендентальной логики". Причем именно как всеобщая логика эксперимента, в его онтологических предположениях, критика Канта раскрывает свое значение всеобщей рефлексии экспериментальной стратегии Галилея.

Поэтому сейчас, реконструируя логику кантовского решающего "эксперимента чистого разума", мы очертим схему построения "Критики..." в целом (исключая "Трансцендентальное учение о методе"), обратив особое внимание на связь исходных формулировок "Предисловия..." с ключевыми мыслями "Аналитики основоположений" и "Трансцендентальной диалектики".

Это снова будет не столько историко-философским изложением Канта, то есть изложением всеобщей логики эксперимента в ее "критически" авторизованной форме¹, сколько философско-логической реконструкцией реального замысла теоретического мышления Нового времени, стоящего перед антиномией: "открытие (анализ) — изобретение (синтез)".

Что касается "Учения о методе..." ("Дисциплины", "Канона", "Истории чистого разума"), то эти выводы "решающего эксперимента" будут продуманы в заключительной части — на основе непосредственного анализа экспериментальной стратегии Галилея. Смысл такого разрыва "Критики..." и "прослаивания" ее текста текстами "Диалога..." и "Бесед..." станет ясен в свое время.

* * *

Итак, еще раз — Предисловие ко второму изданию "Критики чистого разума".

Ведь именно в Предисловии — с особой остротой и откровенностью — вся "Критика чистого разума" вкратце изложена как критика и обоснование экспериментальной стратегии в мышлении и деятельности Нового времени. "Предисловие..." — это одновременно и введение в "Критику...", и завязка ее проблематики, и краткое резюме, заключение, развязка критических перипетий; не случайно это — Предисловие ко второму изданию "Критики чистого разума" — есть ответ на возникшие у читателя первого издания "Критики..." сомнения и возражения. Так — в таком двойном значении — мы и начнем сейчас перечитывать Предисловие...

* Сделаю сейчас признание, которое, наверно, требовалось еще во "Введении...". Впрочем, тогда наше исследование потеряло бы интерес некоторой исключительности, даже детективности. Конечно, Кант ("Критики...") — это не единственно возможный вариант авторизованной (представленной в форме философской системы) логики творческого мышления Нового времени. Возможно было взять, к примеру, Декарта, или Лейбница, или Спинозу, или того же Гегеля и, соотнося их системы с замыслом классической механики, также выявить всеобщие инвариантные черты интересующего нас сопряжения.

Сразу же признаюсь. На ближайших страницах я буду делать странные вещи. Я не буду, как полагается, спрямлять и упрощать мысль Канта. Скорее, наоборот. Я попытаюсь затруднить все повороты Кантовой мысли, буду даже задерживать его мучительное заикание, запинание, спотыкание вокруг да около заколдованной идеи "эксперимента чистого разума". И все это — ради одной чисто эстетической задачи — остранения проблемы.

Напомню исходную трудность.

Рассудок (непосредственный предшественник разума) и опыт (изначальная основа и рассудочной и разумной деятельности) с двух сторон запрашивают разум о разрешении своих неразрешимых проблем.