Глава 10. Мария

О, вольноотпущенница, если вспомнится,

О, если забудется, пленница лет.

Б. Пастернак

Я разговариваю с Марией, когда она переживала тяжелую жизненную потерю — умерла ее сестра. Череда смертей казалась ей нескончаемой — одна за другой смерть мужа, старшей сестры, теперь вот младшей. Она согласилась на разговор, была заинтересована моей работой.

Вы сможете прочесть практически дословно всю нашу беседу.

Хотелось бы, чтобы сквозь нотки сегодняшнего тяжелого переживания читатели услышали ту жажду жизни и деятельности, которую несет в себе эта хрупкая женщина. Ей буквально тесно в блочной многоэтажке, куда она недавно была вынуждена переехать.

В этой стандартной квартире она чувствует себя чужой, ее вещи еще не разложены, они словно не могут найти себе места в новом мире их хозяйки. Она сама говорит об этом с иронией, пряча за ней тяжелые переживания, связанные с необходимостью многих перемен не по своему желанию. Только те вещи, которые она сделала своими руками в последнее время (коврик, подушка, полотенце, пододеяльник), нашли свое место и украшают быт, создавая видимость уюта, которого еще нет в этом доме. Барсик — большой, невероятно красивый пушистый кот — тоже беспокоен и не знает, как себя правильно вести в новом доме. Он порвал обои, чего с ним никогда не было за его долгую жизнь в семье, и даже три дня отказывался от еды, чем вызвал беспокойство о собственном здоровье. Сегодня Барсик облюбовал себе кухню и в других местах квартиры предпочитает не появляться. Он ездит с хозяйкой на дачу — это далеко, но он умеет себя вести в общественном транспорте и никогда не просится погулять, если ему надо ехать два часа в хозяйственной сумке. Он так воспитан.

Мария рассказывает. Я не редактировала ее слова, чтобы сохранить интонацию. Слушайте:

«Да не могу я о себе говорить как-то, я вообще человек скрытный очень. Ничего существенного в моей жизни не было... Могу о работе говорить.

Рассказать... Очень большой объем передо мной, не могу сконцентрироваться. О теперешней жизни говорить не хочется — это скука страшная, нет ни желаний, ни стремлений. Так, живешь себе одним днем. Одна забота — дети, хотя они и взрослые, у них свои дети, а все равно проснешься ночью, о них думаешь, и спать ложишься, о них думаешь. Молюсь за них на ночь. Это главное для меня сейчас.

Я думаю, что в таком возрасте, как у меня, — на склоне лет, главное — благополучие в семье, когда у тебя благополучные дети, тогда ты душевно спокоен. А так, покой нам только снится. Какая теперь жизнь?!

Думала, что пойду на пенсию, перечитаю всю литературу. Белорусских писателей особенно. Возьму одного автора и буду читать... Не получилось. То была дача — занятия необходимые, а когда осталась одна, мои дела отвлекали меня от дурных мыслей, от моего нервозного состояния... Такое одиночество свалилось...

Я брала мой мешок (внучка называет его бабушкино богатство), там всякие лоскуточки... что когда-то шилось, еще когда дети были маленькие... Еще моя Оля шила в школе для себя... Стала эти лоскуточки собирать и шить пододеяльники, такие цыганские. У меня на даче такой пододеяльник есть, не потому, что мне надо, а надо было чем-то заниматься... То что-то шила, то что-то вязала. Вот в этих занятиях проводила время.

Я и теперь ищу себе работу — надо чем-то заниматься.

Невозможно так сидеть и смотреть телевизор. Я не могу его долго смотреть и вообще смотреть не могу. Смотрю только передачи, которые намечу. Так сижу, шью и смотрю, или глажу и смотрю.

Читаю. Теперь вот здесь в библиотеку записана. В. Пикуля читаю. Читаю все, что есть в библиотеке. Хочу все прочитать. В основном меня, конечно, привлекает историческая тема.

Тема такая сейчас в книгах пошла... читаю и вижу эту нашу бестолковость: и восемнадцатый век описывается, и девятнадцатый. Бироновщина... Такая наша страна бестолковая, она такой была, такой и останется.

Разухабистый такой русский человек, спившийся, огромная территория, бестолковость, безалаберность и тогда и сейчас, и всегда неудачное правительство. Вот это меня поражает. И тогда и сейчас.

Когда работала, читала газеты. Как сейчас их Петр читает — от корки до корки. И «Правду» читала и политические журналы, а теперь я их не выписываю. Уезжаю часто — то на дачу, а то к сестре, некому забирать газеты из ящика. Покупаю «Вечерний Минск», читаю, а так газеты не копаю, как раньше копала.

Правда, дочка приносит мне «Аргументы и факты» и другие газеты, но прежней страсти у меня к ним нет. Страсть к политическим вопросам у меня отпала — мне это не надо.

Вот так я теперь и живу. Не интересно, без цели... А когда я работала, то была и работа и хобби. Я была влюблена в работу. Любила работать, просто любила работать.

Любила копаться в книгах, любила обложиться газетами и выискивать в них что-нибудь необходимое, чтобы передать ученикам. Все для уроков, для доклада; политзанятия вела для учителей... Все для чего-то надо было.

Когда ушла на пенсию, потеряла ориентировку. Теперь ни для кого и ни для чего не надо стало.

Вдруг все осталось при мне, как говорят, остались при своих интересах. Со школой у меня как-то связи нет, что-то не хочется... Новый директор, новые учителя, новый завуч... Было тридцатилетие школы — меня приглашали, мы сидели там... хорошо встретили, вспомнили, что было... Такая жизнь...

На пенсии появилась потребность писать... Но что писать, что я могу писать? Все такое... такое примитивное...

Я писать начала давно, еще когда мама была жива, я хорошо помню, как это началось... Помню, сидела за сарайчиком на шубе, был сильный ветер, а у меня—затишье. Я сидела и читала, а впереди меня колыхалась на ветру береза, тут у меня и появилось первое четверостишье, потом я к нему еще добавила:

Береза образом любви

Казалась мне на фоне неба,

И я не двигаясь, в дали

На контуры ее глядела.

В своем наклоне величавом,

Касаясь ветвями земли,

Она как будто прикасалась

К источнику своей любви.

Порывы ветра подхватили

Листочки дивной красоты,

И так, качаясь, улыбаясь,

Шумела, пела красота,

Березе белой удивляясь,

О чем я думала тогда?

Это было мое первое стихотворение. Может быть, это воспоминание прошлых лет, может быть, это школьные воспоминания были.

Вот такое первое стихотворение, а потом пошло. Мне хотелось отблагодарить людей местечка, где мы жили. Они спасли нас во время войны, просто спасли. Не дали с голоду умереть. Кто что мог нам давали. Мама ходила кому-то жать, ячмень или рожь, иногда шила. Хозяйка довоенная нас приютила, и в стихах у меня есть такие строчки: «Нам Проньку с Настей не забыть». Это дочки хозяйки были, они такие, старые девы, но очень добрые. «Нам Проньку с Настей не забыть за их душевное тепло, они смогли нас приютить и вместе горе разделить».

Короче, мы жили в каких-то двух маленьких комнатках, печка была такая: группка — их чугунок с супом стоял и наш чугунок стоял. Так это было во время войны.

Так что спасибо этим людям, которые спасли и маму и нас во время войны. И сейчас у нас отношения добрые. Мы ездим туда каждое лето, на могилку матери и отца. Мы так поставили себе, что будем каждое лето ездить, пока живы будем. Это прошлое лето не ездили, потому что я болела, так и не съездили.

Хочется побывать там. Это обычные места, может для кого-то они дикие, некрасивые, пустынные, а для меня очень родные. У меня есть стихотворение такое «Любимые сердцу места». Названия, конечно, ничего не говорят и Проня (река наша) и луг там очень хороший, большой, необъятный...

И Проня, и луг,

И путь на темный лес,

Сосняк, Роснянский шлях,

Прибужская гора —

Родные и любимые

Мне с детства те места.

Кто жил тут долгие года,

Тот знает эти дивные края,

И радует мой слух

Кому-то ни о чем не говорящий звук:

Никольск, Дроздовка, Дрыбино,

Полоска, Трилесин, Гирь и Бороденка.

Прошли года, и я уже стара,

Но эти с детства мной любимые места

Милы остались в памяти всегда.

Живя, люби родные места —

Листок, травинку детства твоего,

В тоскливой старости тогда

Не улетит из сердца доброта.

Вот такой стишок есть у меня. Еще есть стих военного времени, нашей военной жизни.

Забыла, вылетел из памяти... Да...

Десятый год мне шел тогда,

Когда в наш дом пришла война...

Нет, не так... На улице Центральной

С милицией рядком

Стоял наш довоенный

Высокий светлый дом.

Десятый год мне шел тогда,

Когда в наш дом пришла война.

И этот дом с большим крыльцом

Дотла фашистами сожжен.

И мебель скромную тех

Довоенных лет:

Диван, шкафы, комод, кровать,

И тишины той благодать —

Уют, покой —

Унес огонь войны с собой.

Еще задолго до войны,

Когда светились вечеринки,

Собака наша выла жутким воем,

И сердце матери отзывалось болью.

— То не к добру, — так говорила мать,

— И отсылала нас быстрее спать.

— Сама ж томилась в ожиданьи —

Отец задерживался на собрании.

Чутье собаки оправдалось:

Пример тому — что с нами сталось,

Счастливых дней нам не осталось,

А много горя нам досталось.

Судьба ж собаки такова:

Она не вылезла из-под крыльца

На зов фашиста-подлеца

И им застрелена была.

Сгорел наш дом и все, что было в нем.

На месте том остался холм.

Бывая в Дрыбине родном, взгляну на холм

И вижу дом с большим приветливым крыльцом.

Когда мы приезжаем в Дрыбино, то всегда видим этот холм, дом наш был с большим крыльцом, и мы любили сидеть на нем. Найдем то место, где дом стоял, вспоминаем, где что стояло, где что было... Вспоминаем и улицу Роснянскую и дом, где жили до войны на квартире у хозяйки. Ивановна такая была. Она нас и во время войны потом приютила. Такие хорошие люди были.

У меня есть стих «Картины детства». Это такой стих, который мне немножко нравится.

Время — доктор, лекарь и целитель.

Закрой глаза, если устал.

И поплывут картины вереницей,

Которые за век ты свой собрал.

Нет более красивее и проще

Природы, где живем.

Нет более роднее и милее тех мест,

Где детство ты провел.

Поля, тропинки, перелески

Воскреснут в памяти твоей,

И ты опять, как будто в детстве,

Идешь дорогою своей.

Смолистый запах ощущаешь

И запах сырости лесной,

Когда блаженно ты шагаешь,

И лес дарит тебе покой.

Или бежишь тропинкой узкой

Среди хлебов высоких ты,

И синеглазые простые

Так мило смотрят васильки.

И речка Проня узкой лентой

Высоким берегом горда,

Спокойно вьется, как и прежде,

С собой историю неся.

Вдоль берегов ее высоких

Прошли глубокие окопы,

Тут девять месяцев подряд

Не спал измученный солдат,

Просторы охраняя, — тут шла передовая.

Операция «Багратион»

От этих мест брала начало.

От взрывов бомб, снарядов, мин

Земля моя дрожала.

Прорыв и наступление,

Фашистов отступление

Имело отражение

В кино «Освобождение»...

Я помню, когда смотрела этот фильм, то представляла все, что с нами произошло. Вот так и было — фашисты гнали нас впереди себя, а тут шквал огня, самолеты, бомбежка и все остальное. Эта картина воспроизводит тот момент, когда наши уже прорвали фронт. На Проне долго стоял фронт, тогда фашисты нас и погнали вместе с собой. Прикрывались нами...

А вот и луг наш необъятный

Ковром раскинулся большим,

И запах тмина пряный

Туманом стелется густым,

Незримый жаворонок

Кружится в небе голубом

И колокольчиком струится

Приветом всем из облаков.

Какую радость испытала,

Когда в заоблачной дали

Впервые в жизни увидала,

Как возвращались журавли.

А то вдруг в памяти воскреснут

Песчаный берег у реки,

Где всей семьей в далеком детстве

Нередко отдыхали мы.

Купались, прыгали, ныряли,

Под солнцем ласковым лежали,

В траве кузнечики трещали.

Мы счастья большего не знали...

В глубины вод отец нырял,

И дух на миг наш замирал,

И радостью наш лик сиял,

Когда на берег он бросал

Плотву кусками серебра.

Мила и реченька Пестрянка,

Хрустально чиста, холодна,

В которой мы в войну, бывало,

Ловили раков у корча.

И шум дождя, и трепет ветра,

Раскаты грома в небесах,

Зигзаги молнии чудесной

Воскреснут вдруг в твоих глазах.

Душу покоем наполняет

Густой, весенний дух земли,

И радость сердце наполняет,

Когда природу любишь ты,

И снова радуйся, живи.

Мне так хотелось все это описать... Я так люблю узенькую тропинку среди ржи, например, или что-то такое зерновое растет, а тропинка обычно твердая такая. Босиком идти по ней... Мне нравится запах прелых листьев. Все это связано с какими-то определенными для меня событиями... то ехали с родителями на Витебщину, на родину... то вспоминается, как шли по этому лесу. Вообще я очень люблю лес. Лес для меня — все! Когда я не стала работать, мне обязательно надо хоть раз в весну выехать в лес — это в марте—апреле. И мы с мужем садились в электричку и ехали в такую вот березовую рощу. Походим, побродим и возвращаемся какими-то обновленными, с новыми силами, с какими-то добрыми воспоминаниями. Вот что-то такое я писала... Здесь еще есть такое стихотворение, такое тяжкое. Ночью оно ко мне пришло.

Ах, ночь ты черная,

Под мантией твоей

Так много тайн людских сокрыто.

Несешь ты радость и покой,

Счастливый миг минут прекрасных,

Была бы ты всегда такой,

То не было б людей несчастных.

Под сенью ночи темной,

Под бременем житья

Томиться в ожидании

Больна душа моя.

А что же мне не спится?

Тревога гложет грудь?

И райский сон не снится,

И так тернист мой путь.

Темно кругом и тихо,

Натянута струна

И, кажется, что лопнет

С натуги той она.

Фантазия ночная

Рисует ада круг,

И я лежу, страдаю,

Не смея глаз сомкнуть.

Глаза сухи от боли,

Их ночью не сомкнуть,

И горький ком в неволе

Готов взорвать мне грудь,

И шорохи, и блики,

И звук шагов вдали

Слились в сплошные муки

И нервы напрягли.

Жду час, второй и третий —

Измучена душа, убита, искалечена,

В печаль погружена.

Кто ждал родную душу,

Без сна пробыл всю ночь,

Тот все эти тревоги

Без лишних слов поймет.

Или «родителя поймет». У меня сын работал ночью. Пришел из армии, курсы кончил водителей, так-то он закончил машиностроительный техникум, но на заводе не работал. Пошел в армию, а после армии — на курсы водителей. Он в армии водил большую машину, как танк. Стал водить городской автобус, вставал в четыре утра, а если уходил вечером, то возвращался в три часа, и я не могла уснуть. И другие проблемы были, уже личного характера, тоже связанные с сыном... Такое вот получилось стихотворение, может быть, я что-то пропустила, я уже все не помню.

Обворовали нашу дачу... Мне не жалко было того, что украли, но так было тяжело, что мне в душу... наплевали, настолько было тяжело, что у меня было состояние депрессии... Я два дня лежала. И у меня было два таких страшных стихотворения, не помню их сейчас. Дочка читала их и сказала: «Зачем ты так страшно написала?» Как-то не запоминала я их, но такое было душевное состояние, оно в них проявилось... А так, есть такое стихотворение...

Что есть душа?

Невидима, незрима,

Объема нет и величины,

И в каждом человеке

Она сокрыта в колодце

Необъятной глубины.

Раскрыть ее не каждому под силу,

Узнать ее не каждому дано.

Такою тайною покрыта,

И за семью замками скрыта,

Бывает так и не раскрыта,

Томится где-то глубоко.

И сам порой не знаешь ты

Все тонкости своей души.

Лишь только родственные души

Подняться могут из глубин,

Найти свою дорогу к свету,

В счастливом танце закружить,

В мгновенной радости промчаться,

Весенним ветром прошуметь,

Стрелою в небеса подняться,

Звездой мерцающей сгореть.

Услышать звуки струн тех звонких,

Услышать тайны той души,

Коснуться струн тех надо тонких,

Чтобы запеть они смогли.

Такое вот стихотворение возникло. Не знаю, чем оно обусловлено. Конечно, оно не само по себе возникло, оно имеет какую-то причину, что-то хочет выразить.

Еще есть стихотворение о детстве, но я на память не помню. Там такие строчки: «Война суровою рукою заставила нас постареть»... Там о том, как мы, беженцы, спим под открытым небом, снег сыплется, а мы в соломе спим. Про то, как нас немцы гнали, как нас обстреливали. «Телега пламенем объята, снаряды рвутся, как хлопки, а мы лежим на дне оврага и не поднять нам головы». Это так было — мы от немцев отстали, когда можно было от них уйти. Утром был сильный налет с самолетов, перевернутые кони, убитые, а мы спустились в ров. Там ручеек такой, мы за кусты держимся, чтобы не упасть, а ноги в воде. Держимся, овраг высокий, а наверху оврага телега горит, она загорелась от снаряда, а в ней, видимо, были патроны. Они и начали рваться. Они рвутся, рвутся, а нам, действительно, не поднять головы. Мы в землю лицо зарывали, пока все это не кончилось. Пока все не перервалось, мы все лежали, а руки и ноги так затекли...

Помню хату, налет наших самолетов, немцы собирают коней, им надо было ехать. Немцы сидели в углу хаты, а мы у печки. Мы — это я, мама и сестра. Еще хозяйка там была. Полог такой был у печки. Бомбы упали и стало видно небо, немцев не стало, а сестра моя сделалась глухой. Она побежала куда-то в сарай, мы ее догоняли, утешали. Потом немцы нас опять гнали всех. Мы назвались колонисты. Копали окопы для них, дороги чистили. Сестре было тринадцать лет, она тоже копала, так мама свое задание выкопает и ее, а старшая сестра уже сама все выполняла. Я на кухне всякие черные работы делала. Мы жили так — нары на тридцать человек в хате, в два яруса. Мы были наверху, там и тиф перенесли. Немцы нас никуда тогда не гнали, мама говорила, что это — простуда. Они боялись тифа. Старшую сестру возили в госпиталь, хорошо, что в это время нас никуда не гнали, и она вернулась к нам после тифа.

Короче, гоняли нас в беженцы не раз, пожитки свои брали... Самое мое последнее стихотворение, самое последнее, я потом почему-то не могла писать, — «Люблю осеннюю пору». Это моя любимая пора года — осень. Я люблю ее и есть такое стихотворение.

Люблю осеннюю пору,

Ее печальную красу,

И кленов золотистых блеск,

И водной глади тихий всплеск.

Люблю я журавлиный клин,

До слез в глазах слежу за ним,

И мысленно прощаясь с ним,

Я добрый путь желаю им.

Бабье лето я люблю,

Погожий день и непогоду,

И разморенную теплом

Багрово-красную рябину,

Люблю холодный взгляд луны,

И шорох высохшей травы,

И шум берез и тишину прибрежных кос,

Люблю и свод осенних серых туч,

И робкий солнца луч,

И крики дружных стай ворон —

Предвестники метелей и холодов,

Люблю я первых льдинок блеск

И их хрустальный, звонкий треск,

И первый белый-белый снег,

И чистый четкий на нем след.

Пас осень щедро наградила —

Детей двоих нам подарила.

И муж отмечен сентябрем,

Я ж с внучкой — первым октябрем,

И зять Валера — октябрем,

И внучек Павел — ноябрем.

Богата осень, как судьба,

Прекрасна осень, как душа,

Печальна осень, как беда,

Любима осень, как краса.

Это я помню наизусть. О каждой поре года написала, у меня есть маленькие четверостишия. Но я не помню. Есть еще такое, я думала, что до конца своих дней буду его писать — это зодиакальный круг. Оно сестре очень нравилось. Начало такое:

Путь солнышка в созвездье Зодиака

Законам подчиняется своим.

Путь человека на земле извечно

Никак не назовешь простым.

То Бог нам даст, а то отнимет

За наши тяжкие грехи.

И то нам радость посылает,

То горе скатит с высоты...

Потом там, я уже не точно помню, там такие слова есть:

Год Тигра, Зайца и Дракона родных и близких унесли,

Вползла Змея в страницы летописной книги,

И канул в Лету год Змеи...

Я в этот год попала в больницу и пошла на пенсию. На мою сестру в год Змеи свалилось много горя, пришлось ей в Боровлянах быть (онкологическая больница).

Просьбы жаркие ее услышал наш Всевышний... Мне надо было сказать в стихах, как она навещала Петю в Боровлянах, но я не помню эти слова из стихотворения. Там и про Петю есть: «Живи века», но я сейчас не помню... Каждый год чем-то отмечался. Дочка вышла замуж. Она сама Свинья и в год Свиньи вышла замуж. Сын женился, он сам — Лошадь и жена его — Лошадка, рыжая, огненная лошадь. Внучка родилась, она тоже Лошадка — белая лошадка. Ей тоже есть несколько слов: «Пусть будет счастлива лошадка, пусть белая лошадка мчится, силы ей даря...» Как-то так, но сейчас не помню.

И потом год Петуха, когда наш Советский Союз разорился. «Корчит рожи обезьяна, хохочет весело она, что до растленья, разоренья страну большую довела». Есть и про ваучеры и про эти деньги новые — белки, волки, лоси, что появились. Но я текст весь не помню. Я его довела до смерти мужа. Он умер в год Крысы. Я написала: «Писать я не хочу, закончу летопись свою...»

После его смерти ничего у меня не появилось. Да, больше ничего нет.

Такие строчки есть стихотворные, они были опубликованы в районной газете, людям понравилось. Там район то ликвидировали, то снова восстанавливали, сейчас снова восстановили. Это Могилевщина, сейчас он снова район. О чем я хотела говорить... «Угол сада». Это о тех, кто сидел в тюрьме во время войны.

Мама сидела. Помню, приехали немцы, а мы были у тети. Приехали на грузовике, остановились, так, недалеко остановились, идут, и вместе с ними полицаи. Они ехали из другой деревни, где уже взяли людей, и тут арестовывать идут. Дуню Зубачиху — жену председателя сельского совета — забрали и маму. Мы с сестрой, помню, бежали через огороды, а маму повели немцы и полицаи. Мы плакали, кричали: «Мама». Она дошла до дороги, помню, немец остановил ее и стал в нас стрелять. Я из-за слез не помню, куда он стрелял, — в воздух или по нам целился, но он стрелял.

Стрелял фашист по мне и по тебе... Мой муж был сыном женщины, которую перед войной послали в Западную Беларусь работать; она работала в секретном отделе райкома партии. Тоже интересная судьба. Он был ребенком во время войны, ему было шесть лет; однажды немец взял ухват, знаете, им горшки в печь ставят, и поднимал его этим ухватом за голову. Ему было шесть лет.

Стрелял фашист по мне, тебя за жабры поднимал, как рыбу... как будто хотел утвердиться в себе перед ребенком... Это — стих. Я помнила его хорошо, сейчас не могу вспомнить. Угол сада — там расстреливали.

Маму забрали в райцентр, и мы бегали каждый день — это девять километров. Ее выпустили благодаря людям: там комендант был неплохой, Ира — переводчица — тоже была неплохая. Как мы рыдали и просили, чтобы выпустили мать! Ее выпустили, но не разрешили жить в деревне. Мы должны были жить в районном центре, и за ней следили постоянно — днем и ночью. Я ходила всегда с ней за руку. Я думала, что, если я буду рядом, с ней ничего не случится. Полицаи всегда сопровождали. А жили мы у хозяйки, у которой жили до войны. Дом был такой небольшой, два входа, дом МТС. За стенкой жила очень злая женщина Божуха. Ее муж работал в управе немецкой, а сад был недалеко от нас. Расстреливали рано утром, когда солнце всходило и были слышны выстрелы в доме, и эта Божуха стучала в стенку и кричала: «Недобитая гадина, слушай, твоих стреляют». А ее дети — Сережа и Лена — нашего возраста. Мы с ними дружили, вместе играли в классики, вместе прятались от полицаев в липках, когда уже нельзя было быть на улице после комендантского часа. Мы в этих липках прятались и играли там.

Последние строчки стихотворения имели такой смысл: когда мы туда приезжали, ходили на то место, где расстреливали, и мама всегда клала цветы. Это были две ямы, их потом сравняли и место то даже без холма. Мама всегда нарвет цветов и положит их на то место, потом уже у нее в огороде были цветы, она их там рвала. Теперь на месте, где расстреливали, дорога прошла и строят дома. Какая-то у меня была строчка? «Ни креста, ни обелиска, ни камня нет, улица прошла, растет редиска, куры ходят...» Короче, с упреком каким-то написано, что такие памятные места никак не отмечены. Сколько там людей погибло?!

Они, может быть, не сыграли роли в истории, не были героями, но все они были люди, которым надо было поклониться.

Я помнила все свои стихи, а сейчас что-то у меня с памятью. Я спать ложилась и перебирала эти строчки, перегоняла стихи, а теперь после смерти мужа я почти забыла их, как-то не хочется ничего писать, а надо бы.

Надо бы об Оле написать. Конечно. О старшей сестре у меня есть целая поэма «Сказ о сестре Розе». Такая военная ее молодость. Она до войны окончила семь классов, а во время войны не училась, работала в какой-то скарпеточной, вязала носки, что ли. Это уже после того, как маму посадили, а потом выпустили. Там работали девчата, какие-то марки получали, надо было на что-то жить... Она стала расцветать, стала просто красавицей в пятнадцать-шестнадцать лет. Гоняли нас в беженцы, ее чуть в Германию не угнали. Ей приходилось на себя всякое тряпье одевать, чтобы скрывать красоту. Шмотки всякие, валенки оденет и сядет там, где старушки сидят. Когда нас в беженцы гоняли, то выгонят на дорогу и мы должны были сидеть и ждать, пока все соберутся, пока всех немцы выгонят. Мы сидим и ждем. Немцы молодых отбирали и в Германию, а она к старушкам садилась, таким образом и сохранилась, но пришлось пережить много. У нее на пятке мозоль образовалась, так она ее специально разрезала, чтобы рана не заживала. Немцы боялись, покажешь такую рану, они и отстанут. Они боялись заразы, а мы все в заразе были — короста, чесотка все пальцы изъела. Швы на всю жизнь сохранились. Это — страшное бедствие. Вши еще, лежишь, бывало, на кровати, а мы спали втроем — мама, я и сестра. Старшая сестра спала где-то в другом месте. Я не сплю, бывало, и начинаю рукой по одеялу водить и вшей ловить. Так их много было. Господи, почему их так много было тогда? Люди уже не стеснялись этого. Вши были и в волосах, и в одежде...

О Розе. У нее интересная и тяжелая судьба. Ну как интересная? Тяжелая и интересная. Она влюбилась в лейтенанта, переписывалась с ним, потом вышла замуж не за него, после войны его разыскала (никто в семье этого не знал), уехала в тот город, где он жил... Она развелась с мужем... У него уже была семья, дети. Она его любила всю жизнь, а он... Сын у нее...

У меня нет никакой системы в стихах, ничего нет... Нет и каких-то особых жизненных правил. Мне мало попадалось в жизни счастливых пар. Есть одна пара, счастливая. Она его всю жизнь называла счастье мое, а он ее — Верочка. Верочке уже было далеко за шестьдесят, так соседи по даче все думали, что он Верочкой внучку зовет, а это была Вера Ивановна.

Вот у меня стихи «Зодиакальный круг», там есть строчки о том, как она переживала, когда Виктор Давыдович умер. Это был год Петуха, мы были на даче, когда эта весть пришла. В стихах есть такие строчки: «Пропел Петух осенним хмурым днем, принес он весть печальную, как гром. Она в сердцах горем страшным разлилась...» Не помню точно все слова.

Он был офицер, военный, войну прошел. Как он Веру Ивановну любил! Она прочла эти мои стихи и отпечатала мне на машинке, у нее машинка есть.

Я обычно беру с собой эту тетрадь, но сейчас ее нет со мной, а так ничего в голову не идет.

Чтобы писать, нужно особое состояние души. Это надо, чтобы мыслей не было, чтобы было душевное равновесие, тогда что-то можно написать, а так постоянно отвлекаешься.

Самочувствие? Я до болезни (а заболела я на даче — соседи спасали, спасибо им) думала, что все могу. Заболела я сердцем. А так все могу и все умею — вскопаю, дом покрашу, картошку из подвала вытяну, сама посажу, от жуков спасу. Я на себя надеялась, все умею: гвозди забивать, сверлить...

А вот после болезни, когда мне сказали, что я располагаю только одним днем и поэтому то нельзя и то нельзя, у меня никакой уверенности не стало. Дача уже — не вскопаю. Боюсь. Тяжелое поднимать — боюсь, по лестнице ходить — боюсь. За автобусом бегать уже не приходится, я стала как птица без крыльев. Не знаю, что мне отпущено.

Сегодня вот хожу по улице и все сестру вспоминаю: «Сестрица ты моя, что же ты ушла, так тепло, так красиво, ты не дождалась тепла...»

Вот Петя молодец, он говорит, что надо цель ставить. Какая цель, когда тебе столько лет, если бы было пятьдесят хотя бы, а теперь-то что... Вот он музыкой стал заниматься, романсы разучивает, что-то лирическое...

У меня не было какой-то особой мечты, так кое-что было, а высокой мечты не было...

Я мечтала об архитектуре, даже после первого курса истфака хотела переводиться. Это были мысли, мечты, хотя надо мной подтрунивали. Я в математике слаба, а там нужна была математика, с черчением, думала, справлюсь, рисовать любила... Потом мечта была... я чувствовала эту свою ущербность... Перед войной взяла первую свою книжку в библиотеке «Сказку о мертвой царевне», она сгорела вместе с домом. Я не успела поменять, я только записалась в библиотеку и стала брать книги, а после войны мне нравилось читать, знать о художниках, о композиторах. Я читала, выписывала что-то, но без системы, наверное, это была моя мечта... Художником я бы не стала, хотя любила рисовать, а вот архитектура мне нравилась. Я любила строить в детстве будки, сестры это так не любили, а я любила. Построю из дощечек, сделаю там мебель и сижу. Мне это очень нравилось, нравилось это состояние. Это только мечта, а о чем мечтать — все такое приземленное.

Моя жизнь от меня не зависит. Она текла как-то сама по себе, по воле волн. Моя жизнь от меня мало зависела, я больше служила кому-то, чем сама действовала.

Мое самое большое огорчение и самая большая радость в жизни — мои дети.

Я терзала себя всю жизнь без конца, всегда как-то была в себе разочарована. Вот и на работе, я считалась хорошей учительницей. Уроки открытые давала, наград сколько, я спокойная. Но я всегда думала, что знаю мало, что я — человек ограниченный. Были разочарования в жизни, в личной жизни тоже... В людях у меня разочарований не было. У меня подруги верные были и есть. Вот и Вера Ивановна, хотя и старше меня, но называет меня по имени и отчеству. Еще у меня две верные подруги есть, я с ними обо всем могу говорить. Вот Дагмара Леонидовна, мы с ней всегда рады слушать друг друга, а большего, я считаю, не надо. Поздравляем друг друга с праздниками. Очень далеко сейчас живем — видеться трудно, перезваниваемся. Елена Петровна у меня есть, так она моложе меня, еще работает, несколько уроков ведет. Я ей позвоню, так она всегда говорит: «Я вам перезвоню». Теперь ведь телефон по минутам оплачивается, а для меня это экономия. Она материально неплохо живет. Говорим по часу, а то и больше. Она всегда говорит: спасибо вам, дорогой мой человек, что вы есть. Я ей тоже спасибо говорю, что не забывает меня. Она мне все про дочку рассказывает, она у нее в университет поступила, учится на первом курсе, делится с ней всем, а она мне рассказывает. Это очень хорошо, когда ребенок всем делится, когда девочка все рассказывает. А муж у нее — ливанец, она о своих племянниках — ливанцах — тоже рассказывает. Они учатся, один — в медицинском, а другой — в политехническом. Рассказывает, как они приходят, как она их кормит, как они учатся. Она ко мне приезжала как-то. Работает, поэтому времени немного, семья основное время отнимает. Муж ее содержит неплохо, дети внимательные.

Когда у меня бессонница, я вспоминаю хорошие события. Начиталась книг о том, что надо хорошее вспоминать... Вспоминаю детство, речку Проню, луг наш большой весь в цветах — ромашки, колокольчики. Такое разнотравье, букеты какие до войны были! Их я представляю. Тмин люди рвали и теперь рвут. Этот луг пытаюсь вспомнить, а так... работа... Она была какая-то ответственная, терзающая меня...

В погреб мне хотелось. Были моменты, когда мне хотелось в тюрьму. Вот взяли бы меня в тюрьму, чтобы я выполняла только то, что требуется, чтобы мне не надо было думать, чтобы не висели надо мной эти бесконечные политзанятия, открытые уроки. Но это уже был перехлест в работе, работала самоотверженно и как-то всегда на первом месте была работа. Я забывала дом, семью, детей, когда приходила в школу. Все мои печали и горести оставались позади.

Самое страшное в жизни, конечно, война и все, что с ней связано.

История страны отразилась на моей жизни. Я теперь себя вообще ничтожеством каким-то считаю. Отразилась история... Я вот на пенсию уходила, у меня она была 132 рубля. Это была большая и хорошая пенсия.

Казалось, что я и на юг съезжу. Не летом, мне летом нельзя — сердце всю жизнь больное, ревматизм — активная фаза всю жизнь сопровождала. Думала, что осенью съезжу, посмотрю Черное море, Кавказ или Крым. Ну а потом как пошла перестройка, так все кануло куда-то... Я жалею, что так произошло, ничуть не приветствую изменения, произошедшие в стране. Наоборот... Мы часто с Петей спорим... У меня своя точка зрения, у него — своя. Он мне книгу дал одну читать: «Ледоход», о войне. Я не могу ее читать. Тухачевского сравнивают с ордами татар. Ну разве можно сравнить. Дочка еще говорит, чтобы я прочитала хотя бы с пятого на десятое, но я не могу читать этот текст, это — фальсификация.

Я сегодня о ком не начну думать, все — мертвые. О сестре старшей думала много. К смерти младшей сестры я была больше подготовлена. Думаю о детях.

Я боюсь одиночества, но пытаюсь его преодолевать. Никогда не жила одна, а теперь одна в этом доме, в двухкомнатной квартире. Мы жили вместе три семьи — мы с мужем, дочка с мужем и детьми, сын с семьей. Всегда были рядом внуки, дети. Одиночество и болезни. Боюсь быть обузой кому-то. Мне встречались в жизни люди, которых я могу назвать учителями. Вот первый директор. Я сама попросила самую далекую школу, и действительно, эта школа стояла среди леса, там еще и больница была. Я с этим директором работала один год, но он много для меня значил. Потом он ушел из школы, окончил аспирантуру, работал в журнале, звание какое-то имел. Он дал мне хорошее напутствие, еще в нашу первую встречу, когда я только приехала посмотреть школу и место, где буду жить и работать. Он мне сказал, что из меня получится хорошая учительница. Может быть, он мне польстил, но эти слова оказались важными... Хороший был человек. Еще был один человек, тоже директор школы, уже в Минске. Он тоже оставил у меня самое доброе воспоминание, такой образ идеального учителя.

Вот Вера Ивановна, она учитель химии, я с ней сейчас дружу, ей 81 год. Она вообще — бесподобная учительница, у них вся семья какие-то врожденные учителя. Старшая сестра ее (она сама россиянка из Воронежа) тоже учитель. Я у нее побыла на уроке и испытала какое-то прояснение, окрыленность появилась. Бывает так, что побудешь у учителя на уроке и ничего не вынесешь, а тут побудешь и захочется то ли подражать, то ли таким же быть. Это вот учителя в работе, а как в жизни... у меня в основном общение было связано с работой.

Я старалась учить не только истории, я старалась даже самому плохому ученику показать, что он — человек. Мне хотелось, чтобы он это сам почувствовал, и класс его оценил. И что я делала?

Может быть, конечно, неправильно с методической точки зрения, но я делала. Я вела новейшую историю в старших классах, в младших классах—там проще... Проходили какую-нибудь страну, Польшу, например, или Чехословакию... Я искала соответствующую статью в газете или журнале и давала ее на уроке ученику. Давала прочитать по какой-то теме. Это могло быть экономическое развитие, или политическое, или культурное... Вот на уроке ему дам, знаю, что дома он ничего не выучит. А на уроке он должен прочитать и основное рассказать. Так перед классом себя показать сможет. Это имело, пожалуй, успех... Этот район в городе считался неблагополучным — Слепнянка, но и теперь я не боюсь по нему ходить вечером, потому что там — мои ученики. Они как-то с уважением ко мне относятся, им уже по 47 лет. Было тридцатилетие школы, они стоят группой, лысые уже. Увидели меня, расцеловали. Я иду одна по тропинке, а они свой класс собирают — их было человек восемь и другие еще подходили. Они меня расцеловали, я их расцеловала. Вот такое доброе какое-то осталось чувство, хотя я была неопытный учитель — семь лет работала в начальных классах. Это как-то сказалось, а потом я на историю и обществоведение перешла. Это был мой класс, который я взяла после перерыва в работе историком. И тем не менее, тем не менее... Сейчас как-то встречаюсь... И вообще, я им в выпускных классах старалась давать различные напутствия, чтобы они умели себя вести. Говорю, например, как некрасиво выглядит, если у человека невнятная речь или он стоит вразвалочку, что это может помешать устроиться на работу или общаться с людьми. У меня последний выпуск—дети с 1970 года рождения, а я их выпустила в 1986/87 году. Это мой последний выпуск.

Сейчас вот в этом районе, где живу, встретила случайно бывшую выпускницу. Она помнит меня, моя староста. Она замужем, двое детей у нее. Сейчас с ней иногда встречаемся, я все приглашаю ее зайти ко мне, но куда ей с детьми. Я все хочу, чтобы она у меня побывала, приходила ко мне.

Я никогда не стремилась поиздеваться над учениками, показать их ничтожество, я старалась наоборот... Может, конечно, они и досаждали временами, но я делала так...

Природа меня и держит. Вот сейчас выйду на набережную — лебеди. Я просто в восторг прихожу, когда их вижу, и смотрю на них в таком ракурсе и в таком ракурсе... Мост этот смотрю. Вода для меня многое значит. Вообще, люблю смотреть на закат. Он такой разный. Я на даче закат вижу, восход не вижу, а закат я вижу на даче, даже когда сижу дома. Из кухни моей вижу закат — зимой и летом смотрю. И всегда он разный, и всегда производит впечатление. Природа для меня — это оставшаяся отдушина, которой хочется сказать спасибо, которая держит меня.

Качества людей, которые отталкивают меня?.. Нечистоплотность. Это не в смысле, что они грязные, а в полном смысле слова. Это лживость, нечистосердечность. Я таких людей чувствую.

Привлекает в людях... трудно сказать. Вот Елена Петровна, с которой я по телефону долго разговариваю... Она пришла ко мне в кабинет (тоже историк). Пришла, села за парту, я за столом сижу (она тоже этот момент помнит). Мы сразу приглянулись друг другу. И вот уже сколько лет мы с ней дружим, лет десять. У нас близкие, дружеские отношения, звоним, встречаемся. Очень по душевному с ней сходимся. По духу как-то сходимся.

Как бы изменить жизнь, если бы было можно? Мы на эту тему с сестрой не раз говорили. Ну если бы не война... Говорили, что было бы...

Наверное, мы не выбрали бы эту профессию, потому что она повлияла на наше здоровье. Сестра была неплохой преподаватель, я тоже, но это был какой-то непосильный труд. Не для нашего темперамента, не для нашего характера, наверное. Чтобы быть хорошим учителем, надо иметь более жесткий характер, чтобы воля была железная.

Любовь... была, не была, не знаю... Я не могу оценить. Это еще одна страница такая. Любовь, она, конечно, хороша, когда взаимная, хотя любовь может быть только откровенной...

Я спокойно переживала взросление детей. Я их не видела. Они мне и теперь говорят, что все чувства любви отдавала чужим.

Ой, я многому не научила своих детей. С дочкой как-то было проще. Она все сама. А с сыном... сыну, наверное, надо было больше внимания. Надо было решительное вмешательство в его жизнь, сама обстановка была такая... Класс у него был неудачный, это, во-первых, во-вторых, окружение оказалось в нашем доме такое... друзья, которые на него влияли, не совсем добрые. Он с детства был добрым и ласковым ребенком, а потом стал ершистый очень...

Я очень переживала выход на пенсию. Помню, завуч весной, когда я вела урок, открывает дверь и спрашивает меня: «Вы будете работать на будущий год?» Это было время, когда шло комплектование школы. Я после ее вопроса не могла вести урок, не помню, как я его довела. Очень переживала это, как-то не готова была. Потом я свыклась с этим. Когда я вышла на пенсию, чтобы иметь ее всю, можно было работать только четыре часа. Мне их давали, и я ходила в школу три раза в неделю, но после больницы я уже никуда не ходила. А потом началось безрадостное что-то...

Что мне осталось? Зачем осваивать что-то новое? Думала, что в театр буду ходить регулярно, на выставки... Но это не так... Хожу в художественный музей, хожу на проспект, где художники выставляют свои картины. Люблю и во Дворец искусств зайти, это в центре...

Меня всегда тянул Египет, не знаю, то ли потому, что это связано с историей и пирамидами... Тянул Восток, думаю, что оттуда мои предки, может быть, они были погонщиками стада в пустыне.

А вообще-то большого желания ездить у меня нет, потому что возможностей нет. Хотелось бы побывать в разных странах.

А так, я, наверное, очень приземленный человек. Люблю простоту, свое, а все другое меня бы, наверное, раздражало. Вот и сейчас бывает, что иду по улице, и все это — шум машин, толпа—раздражает, хочется уйти...

Я была в России — Владимир, Суздаль, Нижний Новгород. У меня очень хорошее представление о России. За три дня мы посмотрели очень много. Я вообще-то люблю осваивать новые места. Я, наверное, любила бы путешествовать, благо ноги еще ходят. Вот вена на левой ноге очень беспокоит. Хотя бы ходить, чтобы не было осложнений... Была мечта с сестрой и внуком сходить пешком до дачи. Это 27 километров. Думали, что выйдем утром рано и пойдем, а теперь говорю внуку, что сил нет. А хотелось пешком... Очень люблю новые места, мы с внуком, бывало, даже в Минске сядем на неизвестный маршрут автобуса и едем смотреть новые места. Казалось бы, Минск я знаю, сорок лет здесь живу, а все равно хотелось бы посмотреть новые районы, где я еще не была, — Веснянка, Малиновка... Что это за районы... Люблю я быть в новых местах, и не жалею, если судьба забрасывает в новые места. Может быть, для кого-то это в тягость, а я люблю, хожу, рассматриваю. Я так люблю, наверное, все новое познавать... Я уже так много вам наговорила, хотя все вопросы такие, что на них можно долго и развернуто отвечать, но что я отвечала... Ничего примечательного в моей жизни нет.

Мои герои — не истерические бодрячки, скрывающие свои чувства в безразличии цинизма или в искусственной улыбке, отрепетированной для зрителей на сеансах психотренинга. Они — обычные, естественные люди, которых их жизненный путь приводит и в тупики отчаяния, и в подземелье страха, и на горные вершины духа, и в кольцо невезения, и в тиски горя...

Мария переживает жизненную полосу потерь — невосполнимых потерь близких людей. Это — трудно, это — очень трудно. Это — жизненный стресс, одно из проявлений жизни.

Если вы прочитали ее интервью, то услышали в нем сквозь ноты печали и мелодии одиночества жизнеутверждающую тему любви к жизни. Эта тема присутствует в ее рассказе о работе, об учениках, в ее отношении к своему стихотворному творчеству, в ее описании жизни других людей и природы.

Она любит людей, любит жизнь, хочет об этом сказать, но печаль окрашивает весь рассказ болью настоящего, заслоняя будущее и смешивая краски прошлого.

Внимательный читатель увидит, что в рассказе Марии предметные детали прошлой жизни, которыми полны ее детские воспоминания, возвращаются в настоящей жизни потребностью восстановить их для других в слове. Прошлое стало будущим, в горе нет настоящего времени. Переживание жизненного стресса — необходимое условие для восстановления жизни как целостности, разрушенной стрессором. Для этого нужны силы, для этого нужны средства.

Сейчас, в момент интервью, Мария ощущает недостаток и сил и средств для этого восстановления, она чувствует себя опустошенной и обессиленной, потерявшей целостное ощущение жизни. Так себя может чувствовать только тот, кто знает другое — знает чувство полноты жизни и своей силы, умеет ими распорядиться для организации пространства и времени, для организации отношений с другими людьми и с собой. Говоря иначе, умеет жить полной жизнью.

Сегодняшние переживания Марии — выражение двойственной природы высших человеческих чувств. Когда в предмете этих чувств, а в нашем случае этим предметом является жизнь, открываются новые свойства, разрушающие уже существующую идею этого предмета как целостности, рождаются полярные, по отношению к уже существовавшим, переживания.

Печаль возможна потому, что возможна радость. Отчаяние возникает там, где есть восторг, страх родится из бесстрашия, а слабость — из силы... Это один из законов существования чувств, открытый еще в XIX в. психологами, еще только начинающими создавать свою науку как особый идеальный объект.

Мои герои — каждый по-своему, своим голосом, чувствами — говорят о том, что в неисчислимом многообразии свойств жизни как целостного предмета можно выделить и его универсальные черты.

Мне думается, что одно из важнейших универсальных качеств жизни проявляется в рефлексивном переживании: «Я все могу». В ситуации жизненного стресса оно трансформируется в другое:

«Я ничего не могу». Граница между ними проходит там, где человек своими Я-усилиями сохраняет целостность своей жизни как предмета собственных усилий. Можно, думаю, сказать, что это ситуация, когда он самообосновывает для себя ее существование.

В этом самообосновании должны быть основания, аксиомы, архетипы, мифы — любое целостное психологическое образование, которое можно использовать в процессе интерпретации, теоретизирования, создания целостной картины мира (по-разному можно назвать путь осуществления Я-усилий, начинающийся от основания, выбранного для них человеком или заданного ему другими людьми).

Наличие самих оснований для проявления Я-усилий связано со знаковой природой психической реальности. Ее данность должна проявляться в знаках.

В детстве человек переживает этот процесс как поиск оснований в вопросах о происхождении вещей и явлений. Типичны вопросы четырех- пятилетних детей о том, кто родил маму первого человека, кто все сделал или откуда все взялось на Земле.

В ответах на эти вопросы ребенок находит основания для своей жизненной философии, ту систему знаков, которая ориентирует его Я-усилия в творчестве его жизни.

В ситуациях жизненного стресса человек должен, подобно ребенку, найти основания свой жизненной философии, чтобы пережить стресс как потерю целостности предмета, как потерю оснований для Я-усилий.

Эти основания могут принадлежать к разным знаковым системам, и связь с ними переживается как служение, цель, родство душ, второе Я, собственное подобие. Это могут быть вещные знаковые системы — деньги, произведения искусства, архитектурные сооружения, природные объекты, книги и т. п. Это могут быть и люди — другие люди. Это может быть и сам человек, даже части его тела (лицо, руки, ноги, глаза, голос, грудь и т.п.) или отдельные свойства его психической реальности (феноменальная память, музыкальный слух, чувство ритма, спортивные способности и т.п.). Этими знаковыми системами могут быть и социальные нормы, инструкции осуществления разных действий с предметами, явлениями или нормы взаимодействия с людьми (как правильно или хорошо делать).

Думаю, что универсальной знаковой системой являются нравственные заповеди христианства.

Для обоснования Я-усилий обязательно надо, чтобы данность самого Я могла развертываться во всей полноте силы в пространстве и времени.

Любая знаковая система обладает двумя важными свойствами:

бесконечностью смысла и конечностью формы. Бесконечность смысла — это возможность творчества жизни, конечность формы — присутствие смерти как трансформации знака, с очевидностью показывающей нетождественность его свойств.

Эти две формы обретают единство только при наличии объединяющего их начала — акта Божественного творения.

Моя героиня Мария — безбожница. (Она росла и воспитывалась в атмосфере семьи партийного работника времен великих пятилеток, когда даже элементы религиозного сознания преследовались и уничтожались представителями коммунистической власти.) Можно сказать, что атмосфера ее жизни была лишена присутствия духа, и душа осталась без возможной опоры для осуществления усилий по реализации дарованных ей качеств. Душа стала пленницей знаковых систем, где смыслообразование было ограничено свойствами формы знаков.

Соответствие форме — конечной (в предельном случае — мертвой) величине в любой знаковой системе — сделало душу Марии настоящей пленницей знаков. Именно это слово о пленной душе я вынесла в эпиграф к этой главе.

Душа оказалась в таком положении, потому что была лишена главного обоснования для проявления своей данности как дара жизни. Она была лишена связи с Богом. Так было в момент нашего интервью, но жизнь продолжается и сегодня, сейчас возможно обретение этой связи уже близко.

Можно видеть, как в жизни Марии страстность ее натуры, благостный дар души проявляют себя в служении делу, работе, в служении членам ее семьи, гражданскому долгу, профессии. Но плененная душа дает о себе знать желанием побега из этого неочевидного плена в очевидный — подвал, тюрьму, чтобы избавиться от мук рождения смысла там, где формы знаков не позволяют создать новое. В мертвой системе знаков нет места данности живой души. Это — предельная форма проявления свободы как благодатного дара души, которую Мария смогла выразить в слове. Да, ее стремление к рабству — это ее предельная форма осознания возможности другого свойства своей души — свободы. Это одно из проявлений экзистенциальной тоски.

Это свойство давало о себе знать и осуществлялось в отношениях Марии с незнакомыми, неродными людьми, с которыми можно было строить отношения, а не следовать правилам инструкций. Божественная природа свободной души проявлялась в них как стремление к творчеству другого человека, как любовь к чужому, неродному человеку.

Это противоречие проявляющееся в любви к чужим людям и трудности любви к ближним очевидно в жизни Марии.

Если говорить отвлеченным языком науки, то ближний, родной, и чужой человек — это две разные знаковые системы, они отличаются смыслом, теми основаниями, которые обосновывают Я-усилия, направленные на реализацию отношений.

В отношениях с чужими людьми обоснование Я-усилий строится на концепции другого человека.

В отношениях с близкими обоснование Я-усилий строится на концепции жизни. Как это доказать? Концепция другого человека — это плод его интеллектуальных усилий, его когнитивное творение, ограниченное временем и пространством его жизни. Концепция жизни — это отражение духовной связи человека с Богом или демоническими силами, переживание этой связи через существование абсолютных для себя ценностей жизни и служение им.

Существование такой связи и ее качественное своеобразие наиболее полно, по-моему, представлено в работах Э. Фромма, когда он описывает содержание некрофильной и биофильной ориентации в психике человека. Каждая из них реализуется в конкретных действиях и чувствах человека, в его мыслях как обоснование целостных образований психики.

Я думаю, что Мария в полной мере обладает биофильной ориентацией — она созидатель, а не разрушитель жизни. Эта данность ее натуры, души проявляет себя в заданных рамках идеологизированной жизни в тоталитарном обществе. Идеология изъяла из жизни связь человека с Создателем, т. е. практически лишила всех людей и каждого человека свободы творчества — божественного начала, дарованного каждому человеку.

Душа Марии обладает в полной мере этим даром, но не может им распорядиться, поэтому мучается и даже стремится отказаться от него, невольно впадая в грех.

Другие люди воспринимают в Марии дарованную ей возможность творчества жизни, она для них — настоящий учитель, человек, который воплощает в себе жизненное назначение.

Марии легко с теми чужими людьми, которые принимают ее натуру как целостность, не стремясь ее изменить или использовать, а заботливо — истинно по-дружески — оберегают в ней ее индивидуальность.

Марии труднее с близкими: она знает, что любит их, но не может реализовать свою любовь в построении совместной жизни. Близкие чувствуют себя обделенными любовью, такую же обделенность чувствует и она сама.

Мне кажется, что в жизни Марии остро представлена ситуация любви к жизни, которая не находит соответствующих ей форм проявления. Сделать это сложно (по крайней мере в описываемый момент жизни), так как из ее жизни как потенциально целостного предмета исключено одно из его важнейших качеств — духовная связь с Творцом.

Ее душа и тело как дар Творца не укрепились в единстве духа, поэтому не могут помогать осуществлять Я-усилия в творчестве жизни.

Вспомните, Мария говорит, например, о том, что после болезни, следуя советам врачей, стала опасаться усилий тела, перестала ему доверять. Тело и душа дарованы ей свыше, и не врачам определять формы их существования.

Мария ищет обоснования своей жизни, событий, которые происходили или, возможно произойдут; она находит их в гороскопе, в выбранной профессии, в окружающих людях, в собственных качествах. Она — материалистка не по принципу принадлежности к какому-то учению, а по философии жизни. Она ищет источники творчества жизни в их материальном воплощении как в цели, ради которой стоить проявлять Я-усилия, тратить энергию. Она не умеет ощущать дарованную ей силу творчества как источник своей жизни, источник радости. Можно сказать, что она даже боится ее, а когда она пробивается в ее индивидуальном творчестве, Мария пробует обесценить ее. В то же время творчество необходимо ей (тетрадку со стихами она возит с собой). Оно предназначено другим людям (стихи были опубликованы), и ей важно, что стихи нравятся им (друзья отпечатали их на машинке).

Она знает радость творчества в работе, знает о существовании в себе силы Я («Я думала, что все могу»). Но в жизни наступает такой момент, такое событие, когда человеку для осуществления его жизни надо ответить на вопрос о ее смысле, ответить самому себе перед лицом испытаний, посланных Творцом, без духовной связи с которым ответить на этот вопрос не представляется возможным. Оставленная без духа душа может исчерпать свои силы, опустошить себя, так как лишена связи с вечным и беспредельным, порождающим и дарующим.

Мне думается, что это можно увидеть в жизни Марии как не закончившийся поиск обоснования своей души.

Большая часть ее жизни, если не вся жизнь, была устремлена на правильное ее осуществление. Однако правильное и праведное как рациональное и духовное неизбежно придут в противоречие, если критерии правильности, которые, естественно, задают сами люди, изменятся ими же. Тогда Я-усилия лишатся основания и жизнь повиснет в пустоте, которая присуща психической реальности как пространственному бытию.

Эта пустота может образоваться тогда, когда человек лишится внешней или внутренней организации жизни. У Марии это произошло с ее выходом на пенсию, когда исчезла внешняя организация жизни.

Переживание пустоты жизни, потери жизненной опоры возникает потому, что человек лишен возможности проявлять естественные религиозные чувства, у него нет форм их проявления. Сами эти чувства как проявление натуральных естественных свойств психической реальности не могут исчезнуть, но проявляются в неестественной, превращенной форме, что у человека с биофильной ориентацией неизбежно вызывает душевную боль.

У Марии это произошло. Ее душа, дарованная ей сила творчества жизни под властью смятенных чувств, не нашедших своей формы — молитвы, благоговения, благодати, — мучается в поисках ее.

Мария пишет стихи о душе, принимая ее таинство как тайну существования, но не творения. Она надеется на встречу с кем-то, кто придаст таинству души воплощенность в тех проявлениях, которые потенциально доступны ее душе — в проявлениях благодати.

Она не знает этого слова, не знает о том, что в благодатных дарованиях проявляется сила Божья, что благодать изливается на человека как дар Божий, она многого не знает, но ее душа ищет благодати, молитвы, благоговения.

Все дарованные ей свойства души — бессмертие, разумность, свобода, дар слова — заговорили о себе, когда были убраны внешние опоры Марии (работа прежде всего), и Мария заново встретилась с данность своей души.

Она стала писать (речь не идет о литературных достоинствах или недостатках ее текстов), но это — путь обретения данности свойств своей души. Мария еще не свободна, ее слово не наполнено смыслом — оно еще только рождается как живое, только обретает связь с вечностью и творением.

Разумность ее души еще не обрела жажды стремления к истине, еще наполнена рационализмом заданной правильности, но истина уже дает о себе знать стремлением к творчеству.

Стихи Марии, как и весь текст ее интервью, который вы могли прочитать, содержит мало красок, в нем почти нет метафор. Натура, данность человеческой души — сильной и страстной — не одухотворена, обделена высшей радостью жизни и сегодня лишь догадывается о ней, предчувствует ее существование, ищет благодати, своей сопряженности с Богом.

Есть множество жизненных ситуаций, когда человеку кажутся неочевидными благодатные дарования, в виде безусловной ценности существующие в его психической реальности. Тогда он обесценивает любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, веру, кротость, воздержание и заменяет их сексом, удовольствием, агрессией, реактивностью, манипулированием, расчетом, беспощадностью, пресыщением. Причин такой подмены много, но главная из них — подавление естественных религиозных чувств, отказ от духовной связи с Создателем.

Человек, выросший в атмосфере подавления таких чувств, что было в жизни Марии, встретившийся с нечеловеческими проявлениями во время войны, проходит свой путь обретения духовности через страдания, жизненные стрессы, когда каждое переживание возвращает жизни ее целостность как проявление помысла Божия.

Дарованные душе Марии свойства обретают в этих переживаниях другие основания. Мне кажется, Мария всей своей жизнью показывает, что в психической реальности человека есть свойства души, которыми он должен уметь распорядиться. В этом смысле он становится творцом самого себя, проходит свой жизненный путь. Он может это сделать тогда, когда открытыми естественными чувствами обращен к дарующему, к Создателю, Творцу, когда благоговейно относится к своей Богом дарованной душе. Этому человек учится, обретая формы своих чувств в той культуре, в которой он живет.

Культура — искусственное образование, в ней присутствует проявление как божественных, так и демонических сил. Современная цивилизация с ее стремлением к звездным войнам доказывает это каждый день с предельной очевидностью.

В культуре как в искусственном образовании, где много строится по принципу подобия (цветы, похожие на настоящие, механизмы, напоминающие животных или человека, и т.п.), человеку бывает трудно различить дающего и дарующего. Дающего пищу, кров, работу, комфорт, уверенность, развлечение и т.п. и дарующего творчество, свободу, слово, разумность, а с ними ответственность за их осуществление, за возможность проявления.

Дающий близок физически и требует отношения к себе, на проявление отношения к нему требуются усилия во времени и пространстве жизни. Смысл этих отношений может быть различным (подчинение, служение, следование, подражание и т.п.), но в нем всегда есть общее содержание — зависимость, несвобода, причинно-следственная связь. Дающий — это всегда человек, конкретный человек, в чем бы он ни воплощался, — персона, «ум, честь и совесть эпохи», групповые интересы и т.д.

Причинно-следственная связь в отношениях дающего и принимающего опосредуется множеством знаков, а часто и множеством знаковых систем, которые привносят в эту связь свое превращенное строение. Это не только делает отношения опосредованными, но и заполняет психологическое пространство человека искусственными знаковыми образованиями. Последнее может осуществиться таким образом, что потеряет свойства бесконечности. Пример — знаки долженствования, выраженные так: «Как женщина я должна», «Как мать я должна», «Как учительница я должна», «Как жена я должна» и т.п. Знак профессионального долженствования можно ярко увидеть в жизни Марии.

Знак в его заданном содержании задан дающим, в нашем случае дающим профессию.

Когда знак не соответствует дарованным свойствам души, он сопротивляется. Надо заметить, что душа Марии сопротивлялась знаковому содержанию выбранной ею профессии — наша героиня хотела поменять факультет, но не сделала этого.

Дарованные свойства души игнорировались в принятии решений, в общении с другими людьми, конкретным человеком: сестрой, директором школы, матерью, подругой... Мария идентифицировала себя с другим человеком, но не с собой, с дарованной ей душой. Она не верила в нее, не могла верить, так как естественная религиозность, необходимая для веры в ценность дарованной души, была подавлена. Я бы сказала, что процесс ее идентификации был ориентирован на причинно-следственную логику человеческих отношений взаимозависимости, поэтому и отношения оценивались как служение кому-то. Жизнь казалась независимой от собственных усилий.

Отношения с дарующим не могут быть построены на логике причинно-следственных отношений. Дар — всегда неизвестное для человека, это тайна, которую Творец дает ему вместе с душой. Путь к этой тайне — путь к Творцу, в котором человек обретает себя в Боге.

Возможно, это та идентификация с собой прошлым и будущим в настоящем времени жизни, которая осуществляется человеком в моменты переживания им дарованной благодати целостного восприятия жизни. Она осуществляется по логике дарования в виде становления духовной сопряженности с Создателем. Ее можно описать в категориях вечности, веры, служения, принятия дара, благоговения, обретения себя и смысла, жизни по совести. В современной психологии среди известных мне понятий логику отношений человека с Создателем, с дарующим описать очень сложно. Но ее безусловное существование доказывается наличием душевной боли и муки, когда душа человека не находит воплощения дарованного ей, когда человек теряет свой дар. Это доказывается также существованием вопросов о предельном смысле человеческой жизни и неизбежности смерти.

Мне думается, что обусловленность жизни человека содержанием его духовности как качества, реализуемого в отношении с даром души, позволяет говорить об особой зависимости души человека и Творца, которая реализуется в идее Богочеловека. Это зависимость идущего жизненным путем от определяющего этот Путь как путь на Голгофу.

Всем известны слова о том, что каждый человек несет свой жизненный крест, что надо найти свой путь и тогда обретешь дарованное тебе. На этом пути нет причинно-следственных обусловленностей, есть логика проявления данности, снисхождения благодати Святого Духа. Человеку надо только знать формы реализации их. Эти формы даны ему свойствами тела, способностью быть подобным всему, в том числе и самому себе.

В естественном религиозном чувстве человека эта данность переживается как всемогущество, бесстрашие, готовность к новому, точность восприятия — у ребенка. У взрослого она существует как мудрость, стойкость, терпение, совестливость и другие благодатные проявления. Главное среди них