Илья и точные науки

– Саша, надо посмотреть сына Лени Горина.

– А что он собой представляет?

– Обыкновенный вундеркинд.

– Так в чем дело? Никак не научится в свои три года решать дифференциальные уравнения?

– Этому он скоро научится, тем более что ему не три, а пять с половиной. Но вот самостоятельно надевать штаны он, кажется, никогда не научится.

В пятницу вечером мы с Майей идем к Лене Горину. Мы будем обследовать вундеркинда, не умеющего надевать штаны.

Вундеркинды – это выдающиеся дети. Причем выдающиеся в лучшую, а не в худшую сторону. Тем не менее они составляют чуть не половину детей, которых мне приходится смотреть. Почему-то очень часто оказывается, что они не умеют делать самых элементарных вещей.

По дороге я выясняю у Майи, в чем именно проявляются особые способности Ильи. Оказывается, в том, что он хорошо пишет, читает и считает.

– Складывать, вычитать умеет?

– Умеет.

– Что еще?

– Великолепно разбирается в разных схемах.

– Например?

– Ну, скажем, на схеме электрической цепи может указать, где параллельное соединение, а где последовательное. Вообще ты лучше порасспроси Леню.

Но мне не хочется начинать с расспросов. Когда мы заходим в дом, я предлагаю сразу же приступить к обследованию.

– Как представить тебя Илюше? - интересуется Майя.

– Никак. Я сам представлюсь.

Илья сидит на диване и читает. Щуплый, небольшого роста. Несмотря на это, выглядит старше своих лет. Наверное, потому, что читает очень сосредоточенно, как взрослый. На нас он едва взглянул. Я подхожу к нему и заглядываю в книгу. Это «Конек-Горбунок» Ершова. Я спрашиваю:

– Интересная книга?

Он переворачивает страницу и отвечает:

– Интересная.

Видно, что ему сейчас не хочется со мной разговаривать: он занят.

Я жду, пока он дочитает до конца главы, а потом прошу его рассказать мне, о чем он только что прочел. Он что-то бормочет очень тихо и неуверенно. То ли не привык пересказывать содержание сказок, то ли не расположен к беседе с незнакомым человеком.

Я указываю на иллюстрацию и спрашиваю:

– Кто тут нарисован?

– Средний брат.

– Понятно. Ты эту книжку читаешь в первый раз или уже читал раньше?

– Читал.

– Тогда скажи мне, пожалуйста, какой он – этот средний брат – хороший или плохой?

Илья некоторое время размышляет, потом неуверенно предполагает:

– Хороший.

Значит, сюжета сказки он не понял, хотя читает с большим увлечением. Даже вундеркинду еще рано в пять с половиной лет самостоятельно читать «Конька-Горбунка».

– А что это брат делает?

– Сбирается.

– Что-что?

– Сбирается, - невозмутимо повторяет Илья.

– А что это значит?

Вместо ответа он указывает мне соответствующие строки в тексте:

«Стало сызнова смеркаться; Средний брат пошел сбираться».

– Понятно. Он сбирается – это значит собирается – идти в поле сторожить пшеницу. Так?

Илья соглашается с моей трактовкой, а чтобы окончательно убедиться в ее истинности, еще раз перечитывает четверостишие. Он читает очень бегло, почти не шевеля губами. В том, что при этом смысл прочитанного от него ускользает, виноват не он, а Ершов со своей архаичной лексикой. Еще виноваты родители, которые не удосужились объяснить непонятные слова.

Ничего необычного здесь нет. Когда ребенок Илюши-ного возраста самостоятельно читает сложную книгу, он почти никогда не старается понять сюжет. Ему достаточно того, что он улавливает смысл отдельных фраз.

Ладно, с чтением ясно. Пойдем дальше.

Майя тихонько напоминает:

– Проверь, как у него с движениями. Я так же тихо отвечаю:

– Помню. Но это потом. Сначала хочу получить общее представление.

Илья продолжает читать, не обращая на нас внимания.

Хорошо бы проверить, умеет ли он думать. К сожалению, я не раз сталкивался с тем, что дети, объявленные вундеркиндами, оказывались просто плохо развитыми. Как-то я видел ребенка, который вызубрил названия всех существующих на свете государств. А на самом деле он достиг столь больших успехов в географии только потому, что никогда ничем другим не занимался.

Итак, исследуется общий уровень развития.

Я выуживаю из портфеля матрешку и подаю Илье.

– Знаешь, что это такое?

– Матрешка, – лаконично отвечает всезнающий Илья.

– А знаешь, как с ней играют? Он молчит. Тогда я объясняю:

– Ее разбирают, а потом снова собирают. Илья обиженно говорит:

– Я знаю.

По-видимому, он предполагал, что я предложу ему более серьезное занятие. Однако матрешку взял, разобрал и даже пытается снова собрать. Попытка кончается полным крахом.

Единственный способ, позволяющий правильно собрать матрешку, – это положить самую маленькую в следующую за ней по величине, ту – в еще большую и так далее. А Илья почему-то манипулирует только с тремя самыми большими.

Я сам собираю матрешку и предлагаю:

– Теперь ты снова ее разбери. Но когда будешь это делать, смотри, как она устроена, чтобы потом смог правильно собрать.

Как это ни странно, такая инструкция сразу меняет всю картину. Во второй раз Илья выполняет задание безошибочно. Значит, в первый раз причина неудачи была в том, что он совершенно не исследовал объект.

«Запиши, что ориентировка на низком уровне», – говорю я Майе. Илья не обращает внимания на мои реплики. Это свидетельствует все о том же – плохо развита ориентировка, мал интерес к окружающему. Обычно дети сразу начинают выяснять: «А что это вы пишете?» (Я в таких случаях отвечаю правду: «Пишу, как хорошо ты сложил матрешку» или «Прошу тетю Майю написать, как мы с тобой играем»).

Конечно, поведение Ильи вполне соответствует правилам хорошего тона. Но я бы предпочел, чтобы оно соответствовало возрасту. На мой взгляд, он чересчур сдержан, погружен в себя. Интересно, о чем он думает. Или ни о чем? Во всяком случае, по лицу не понять. И до чего же он серьезен! Кажется, до сих пор еще ни разу не улыбнулся. Пожалуй, «сдержанность» не то слово. Точнее было бы назвать это скованностью.

Я предлагаю Илье немного размяться:

– Ты знаешь, что даже у совсем взрослых людей бывают физкультминутки?

Он молчит: стесняется признаться в своем невежестве. Так и не дождавшись вопроса с его стороны, я объясняю:

– Физкультминутка – это когда люди ненадолго прерывают работу, чтобы сделать гимнастику.

Я становлюсь напротив Ильи и начинаю показывать ему движения, которые он должен повторять. Это стандартный набор движений для проверки координации. Вот одно сравнительно простое упражнение: Илья должен одновременно поднять правую руку и левую ногу. Вместо этого он поднимает правую руку и правую ногу. Внимательно смотрит на меня, опускает ногу и поднимает другую, придерживая ее для верности рукой. Это выглядит довольно комично, но смеяться, конечно, нельзя. Я прошу Майю:

– Отметь в протоколе, что координация движений ниже всякой критики.

Физкультминутка окончена. Продолжается проверка мышления. Теперь появляются палочки – те самые, которые должны быть положены по порядку. Это более трудное задание, чем собирание матрешки: там можно попробовать, лезет одна в другую или не лезет. А тут как ни положи – все хорошо. Чтобы правильно выполнить задание, нужно ясно понимать, что это такое класть по порядку. Однако для Ильи все это оказывается совсем простым. Уже через минуту выстроен совершенно правильный ряд: самая маленькая палочка, чуть побольше, еще больше – и так до самой большой. Ясно, что он хорошо понимает задачи.

Дальше у нас на очереди пирамидка. Илья собирает ее безошибочно. Но одна трудность все-таки есть: он не может определять величину колец на глаз. Чтобы выяснить, какое из них больше, а какое меньше, он вынужден накладывать одно на другое.

– Запиши в протокол: «Трудности с восприятием величины», – киваю я Майе.

Сложив пирамидку, Илья по собственной инициативе начинает считать кольца. Коснувшись пальцем четвертого снизу кольца, он сообщает: «Четыре». Потом начинает присчитывать по одному: «Пять, шесть, семь». Затем палец снова делает резкий скачок вверх: «Еще четыре, пять, шесть. Семь и шесть – это тринадцать. Четыре, пять. Еще четыре, пять – это десять. Тринадцать и десять – двадцать три».

– Сколько же всего? – интересуюсь я.

– Двадцать три.

Я начинаю проверять его подсчеты. Но оказывается, что Майя их уже проверила.

–Все правильно. Двадцать три.

Я все же довожу свое дело до конца, и у меня получается двадцать четыре. Мы с Майей долго спорим, все вместе пересчитываем кольца снова – теперь у нас у всех получилось двадцать четыре. Илья смущен: он не понимает, как же это в первый раз он мог ошибиться.

– Ничего, - утешает его Майя, – я вот тоже ошиблась.

Да, считает он для своего возраста великолепно. С построением ряда справился прекрасно. Может быть, неудача с матрешкой была случайной? Нужно дать еще одно задание для проверки.

Я достаю из портфеля разрезные картинки. Начинаю с самой простой. Кладу перед Ильей две картонки: на одной из них нарисована кабина грузовика, на другой – кузов. Если картонки сложить, получится целый грузовик. Я спрашиваю:

– Что тут нарисовано?

– Машина. А почему только перед?

– Тут не только перед. Посмотри как следует. Видишь, это была целая машина, а потом картинку разрезали и стало две половинки. Сложи так, чтобы снова была целая машина.

Пока я объяснял, Илья уже сложил картинку. Я даю ему следующую. Это собака. На трех картинках три части: на одной – голова и передние лапы, на другой – туловище, на третьей – хвост и задние лапы.

– Что это?

– Собака, – отвечает Илья, прикладывая хвост к голове. Полученный результат его вполне устраивает.

Я говорю:

– Ты сложил неправильно.

Он не возражает, но и не переделывает. Приходится указать ему на оставшуюся картонку:

– А это куда?

Теперь он начинает искать место для туловища. Пытается положить его сзади хвоста, потом – впереди головы, но сам замечает, что это выглядит несколько неестественно. Я отбираю у него картинку и складываю ее правильно. Потом снова разбрасываю части в разные стороны. Теперь, увидев, как должна выглядеть собака, Илья начинает действовать более уверенно. Вскоре ему удается найти место для каждой части рисунка.

Я хвалю Илью (хотя хвалить его не за что – он выполнил задание на уровне четырехлетнего ребенка); на похвалу он не реагирует, но результатом своей работы удовлетворен. С двумя следующими разрезными картинками он справляется примерно на таком же уровне. Значит, этот результат отнюдь не случаен.

В общем, картина развития выглядит довольно странно. В чем-то очень высокие достижения, в чем-то столь же значительное отставание. Майя говорила, что одно из основных достижений – понимание схем. Я проверяю это. Начинаю со схем электрических цепей (в них разобрался бы не всякий взрослый). Потом перехожу к схеме города – предлагаю Илье по плану Москвы найти дорогу от одного пункта до другого. В итоге я вынужден признать: Илья действительно вундеркинд. Правда, не очень понятно, что это может дать для дальнейшего развития.

Первая часть обследования закончена. Выяснилось, что Илья неглуп. Восприятие развито плохо. Мал интерес к окружающему. Теперь нужно проверить, как он играет, как рисует, – ведь это основные виды детской деятельности.

Мы с Майей выходим из комнаты: я хочу немного порасспросить Леню.

– Илья ходит в детский сад?

– Ходит.

– Как общается с детьми?

– Насколько я мог наблюдать, никак. Время от времени кто-нибудь подойдет, стукнет его и снова уйдет – вряд ли это можно назвать общением.

– А чем он там занимается?

– Читает. Мы ему даем с собой книжки.

– Не играет?

– Иногда возится с конструктором.

– А с обычными игрушками – с машинами, куклами, оловянными солдатиками?

- Нет, таких игр он не любит. У него здесь, дома, порядочно игрушек, но он к ним не прикасается.

В данный момент меня больше ничего не интересует. Пока нас с Майей не было, он снова занялся «Коньком-Горбунком». Я сажусь рядом с ним. Он уже не читает – ждет, когда я с ним заговорю. Однако продолжает упорно смотреть в книгу. Я говорю Майе:

– Запиши, что отсутствует инициатива в общении. На всякий случай в скобках поставь вопрос – это еще требует проверки.

Потом обращаюсь к Илье:

– Будем с тобой играть?

Он сдержанно отвечает:

– Будем.

– Во что?

Он молчит.

– А где у тебя игрушки?

– В шкафу.

Мы открываем шкаф, и я спрашиваю:

– Какие мы возьмем?

– Не знаю.

Тогда я сам начинаю отбирать игрушки: стол, несколько стульев, диван и телевизор.

– Где могут стоять все эти вещи?

Илья не отвечает. Я начинаю строить предположения:

– Может быть, в лесу?

– Нет, – серьезно отвечает он.

– А где? – Я жду, что теперь уж он ответит: «В комнате», но он говорит: «Не знаю».

– Может быть, в поле? В саду?

– Да.

В первый момент меня этот ответ удивляет, но потом я понимаю, в чем дело: он имеет в виду детский сад.

– Очень хорошо. Значит, мы будем играть в детский сад. Давай расставим мебель.

Я ставлю телевизор, напротив него – два стула. Илья смотрит с интересом, но сам в игру не включается.

– А кто же будет смотреть передачу?

– Дети, – предполагает Илья.

– Ах, да! Конечно, дети! Где же они?

Илья приносит несколько маленьких кукол, двух из них усаживает на стулья.

– Ну вот. Пусть дети смотрят телевизор, а мы пока займемся другим делом, – я достаю кастрюлю и сковородку, спрашиваю у Ильи, для чего они нужны.

- А кто будет варить? – задает встречный вопрос Илья.

– Не знаю. А как ты думаешь?

– Воспитательница, – он берет матрешку и ставит ее около кастрюли.

- Это она варит еду?

Илья кивает:

– Да.

– А где же плита?

Он достает тумбочку, ставит на нее кастрюлю. Я спрашиваю:

– Что будет на обед?

Он молчит.

– Знаешь что, давай ты у нас будешь поваром. Вари обед! Что будет на первое?

– Суп.

– Очень хорошо.

Илья не признает сложных кулинарных рецептов. Он не мешает суп, не солит его – только сообщает, что налил воду. Через минуту он молча снимает кастрюлю с тумбочки (которая у нас служит плитой) и наклоняет ее над кукольной тарелкой.

– Илья, чем наливают суп?

– Ложкой, – он берет ложку.

Ему нравится играть, но сам он ничего не может придумать. Он или повторяет действие вслед за мной, или ждет подробных инструкций. Смотрит на меня, готовый выполнить любое указание. Но что же это за игра, когда нет никакой фантазии!

...Куклы, стулья и тарелки убраны. Я достаю из портфеля бумагу и карандаши.

– Нарисуй человека – самого лучшего, какого сможешь.

Илья ненадолго задумывается, потом сообщает:

– Голова круглая... – и рисует круглую голову.

– Теперь глаза... – внутри круга появляются две точки.

– Шея, – продолжает комментировать свои действия Илья. – Туловище овальное... Руки... Ноги... Вот!

Человек получился, прямо скажем, так себе. Малюсенькая головка с глазами, но без рта и носа; тощая шея; огромное туловище (отнюдь не овальное, как утверждал Илья, а скорее прямоугольное); руки и ноги – просто четыре палочки, пальцев нет. Для четырех лет такой рисунок был бы неплох. Но в пять с половиной ребенок уже не должен забывать о существовании рта, носа, пальцев, одежды. Тем более что Илья ходит в детский сад, а там проводятся специальные занятия по рисованию.

Я снимаю с тумбочки деревянного слона и даю новое задание:

– Нарисуй слона. Как следует посмотри, какой он. Илья начинает рисовать.

Туловище (тут оно действительно получилось овальным). Голова. Два уха, торчащих вверх, как у осла. Два маленьких кружка – это глаза. Коротенькая линия, начинающаяся от головы и торчащая прямо вперед, – она вполне сошла бы за клюв, но в данном случае, по-видимому, изображает хобот. И наконец, две палочки, идущие от туловища вниз (это ноги), и одна – назад (это хвост).

За все время Илья только пару раз взглянул на деревянного слона – и то под сильным нажимом с моей стороны.

Вдруг он – впервые за все время – проявляет инициативу: достает кукол, тумбочку, кастрюлю и тарелки.

– А что будет на завтрак?

Я отвечаю:

– Придумай.

– А кто повар?

– Ты!

Он начинает с увлечением готовить завтрак. Я шепотом прошу Майю:

– Позови Леню. Пусть посмотрит, как Илья «не любит играть».

Она кивает и выскальзывает из комнаты. Через минуту на пороге появляется Леня. Некоторое время стоит, с интересом наблюдает за Ильей, потом пожимает плечами и уходит. Мы с Майей тоже выходим в другую комнату. Пора приступить к анализу результатов.

Прежде всего я отмечаю, с чем Илья справился успешно, с чем нет. Счет, чтение, выкладывание палочек в ряд, понимание схем – на самом высоком уровне. Складывание матрешки и разрезных картинок, рисование, игра, координация движений – на самом низком.

Майя спрашивает:

– Ну как?

– Мышление развито очень хорошо. Восприятие отстает – это видно по рисунку и по складыванию разрезных картинок. И конечно, плохо с движениями – это ты и так знаешь. Сама говорила мне про надевание штанов. Игра – основная для его возраста деятельность – совершенно не развита.

Пожалуй, теперь пора свести воедино те наблюдения, которые проводились по ходу дела. Приходится собирать разбросанные по всему протоколу отдельные фразы. После некоторых фраз стоят вопросительные знаки (это если Я был не вполне уверен), после других – восклицательные.

Что ж, посмотрим.

Отсутствует инициатива в общении. Совершенно нет реакции на похвалу. По словам Лени, Илья в детском саду ни с кем не дружит. В игре отказывается побеседовать с куклой, не может изобразить разговор двух кукол. Тут все одно к одному.

До специального указания не пытается исследовать устройство матрешки. Не обследует форму предмета, который должен нарисовать. На появление новых объектов почти не реагирует. Следовательно, вообще снижен интерес к внешнему миру. Это очень хорошо согласуется с недоразвитием деятельности: интерес к предметам возникает тогда, когда ребенок с ними активно действует.

Отставание в развитии движений тоже, конечно, вторично. От размышлений движения не развиваются, а Илья только и делает, что размышляет. Не двигается, не действует. Отсюда же и отставание восприятия. Чтобы научиться правильно видеть мир, надо его сначала пощупать. Кстати, не только в переносном, но и в прямом смысле слова. Человек, который не занимался альпинизмом, никогда не увидит тех выступов или трещин в скале, которые сразу же замечает альпинист.

– Если можно, рассуждай вслух, – просит Майя.

– Постараюсь. Сейчас на очереди у меня вопрос о том, почему Илья не действует. И я думаю, что первично тут неумение общаться. Если ребенок общается с другими детьми, со взрослыми, то он волей-неволей знакомится с разными видами деятельности. Когда общение идет в игре, овладевает игрой, когда вдвоем с кем-нибудь рисует, учится рисовать.

– Ты говоришь о стихийном обучении?

– Да. У Ильи оно практически отсутствует.

– Но кроме стихийного обучения существует направленное. А Илью Леня все время учит.

– Чему? Читать, считать, рассуждать. Это он и умеет. А игра, рисование и прочие такие вещи родителями, по-видимому, совершенно не поощрялись.

– Ты думаешь, что Илюшке запрещали играть?

– Зачем же так. Просто не обращали на это внимания. Со временем он и сам усвоил, что чтение, счет, занятия схемами – это дела важные, серьезные; игра, рисование, действия с предметами – нет. Ну о дальнейшем я уже говорил. Нет деятельности – снижается ориентировка в окружающем, отстает восприятие, не развиваются движения. И самое скверное – все это еще больше затрудняет общение. Илья не знает и не умеет того, что интересует других детей. А то, что он знает и умеет, их не интересует.

Потом Майя позвала Леню и Люсю – его жену (маленькая тихая женщина, с которой я до сих пор не был знаком). Я насколько мог ясно пересказал им все, что раньше говорил Майе. Когда я кончил, Леня подвел итог:

– Короче, вы считаете, что с ребенком надо играть, рисовать, строить карточные домики, но ни в коем случае нельзя его учить. Так?

Мне не понравилась эта формулировка, и я уточнил:

– Учить можно. А дрессировать не нужно.

– Ну хорошо. Так в чем вы видите дрессировку? – спросил Леня.

– В том, что не учитываются запросы и потребности ребенка. Ему навязываются занятия, которые нравятся его родителям, а ему самому, по сути дела, не нужны.

– Тут вы совершенно не правы. Илье самому нравится читать, считать, разбираться в схемах.

Люся подтвердила:

– Да, он все это очень любит. Я счел за лучшее отступить:

– Будем считать, что так. Беру назад свои слова насчет дрессировки. Но все-таки объясните, почему вы поощряете только его интерес к интеллектуальным занятиям. Ведь интерес к игре тоже имеется – вы сами сегодня могли в этом убедиться.

Леня снисходительно поглядел на меня, откинулся на спинку стула, сложил руки на коленях и стал неторопливо излагать основы детской психологии, как он ее понимал. Начал он с того, что все дети разные. Я согласился. Он продолжил свою мысль:

– Ведь все определяется генами. У каждого ребенка свой неповторимый набор генов. Поэтому склонности тоже различны. У Ильи склонность к интеллектуальным занятиям, как вы их назвали.

Я хотел его перебить, но он попросил:

– Подождите, пожалуйста. Вы хотите снова сказать об игре.

Я кивнул.

– Не спорю, вы его этим заинтересовали, ему понравилось. Но он сам – я подчеркиваю, сам – ни разу не начинал играть. А ведь игрушек у него достаточно. Так кто из нас пытается насиловать природу ребенка – я или вы?

Теперь настала моя очередь читать лекцию. Леня – надо отдать ему должное – слушал внимательно.

Я тоже начал с генов. С того, что они, конечно, существуют, но наука пока не в состоянии выяснить, каково их влияние на психические процессы.

– Поэтому подход с точки зрения генетики просто непродуктивен - для этого она недостаточно развита.

– Во всяком случае, лучше, чем психология, – отметил Леня.

– Все зависит от того, какой вопрос ставится. Если нам известна группа крови родителей, а мы хотим узнать, какой может быть группа крови ребенка, то на этот вопрос генетика дает достаточно точный ответ. Но ни один генетик – если он не шарлатан – не возьмется предсказать психический склад ребенка, зная психический склад его родителей.

– А психолог – опять же не шарлатан – возьмется?

– Нам известны некоторые – хотя и не очень многие – законы формирования психики. По тому, как идет воспитание ребенка, мы можем со значительной долей уверенности предсказать, каким он станет. Сегодня я решал обратную задачу: на основе личностных особенностей Ильи пытался определить ход его воспитания.

Леня уточнил:

– Так вы отрицаете врожденные склонности?

– Во всяком случае, очень сомневаюсь в их существовании.

– Однако склонность к игре вы считаете врожденной.

– Нет. Я считаю ее полезной.

– Поэтому ее надо развивать?

– Да, ее надо формировать.

– У всех детей?

– Да.

– Почему?

Я попросил разрешения ответить на этот вопрос позднее. Леня недовольно покачал головой, но спорить не стал. Я предложил:

– Давайте пойдем с другого конца. Кого вы хотите воспитать из Ильи?

– Человека.

– А если конкретнее?

– Этого я не знаю.

– Неужели вы строите свою систему воспитания – и довольно жесткую, совершенно не представляя себе конечного результата?

– Мне кажется, что у Ильи склонность к точным наукам.

– В пять с половиной лет? Ну допустим. И вы хотите воспитать ученого. Как вы думаете, ученому не нужна фантазия?

Леня согласился:

– Нужна.

– А интерес к окружающему миру, наблюдательность?

Леня снова кивнул.

– Вы думаете, что все это разовьется, если он будет читать, не понимая прочитанного, считать, строить умозаключения? А вам не кажется, что для этого нужно совсем другое – практическая деятельность, игра, рисование, конструирование из кубиков? Ведь именно тут перед ребенком встают не абстрактные, а вполне реальные задачи, тут ему требуется воображение, он начинает познавать окружающий его мир. Научить ребенка читать и считать легче всего. Это никуда от него не уйдет. В школе его будут учить этому десять лет. А вот научить самостоятельно познавать мир надо сейчас – потом будет поздно.

Разговор тянулся еще долго. Мы с Майей доказывали, что любому человеку – и научному работнику в том числе – необходимо уметь общаться с другими людьми. А дети общаются в игре, и ребенок, не умеющий играть, в любом детском коллективе окажется в изоляции.

Я изложил несколько конкретных методик, рассказал, как именно надо учить Илью играть, строить из кубиков, надевать штаны, мыть руки (это он тоже делал так себе). Я не очень верил в полезность своих советов, так как сомневался в том, что Леня воспользуется ими. Хотя он и согласился со многим на словах, но в действительности, как мне показалось, остался при своем мнении.

Ильи я с тех пор не видел, но его судьба интересовала меня. Я несколько раз беседовал о нем с Майей, а недавно довелось встретиться и поговорить с Люсей.

Насколько я понимаю, первые два месяца все шло по-старому. Но потом Леня стал понемногу менять линию воспитания. Не знаю, что послужило причиной этого. Может быть, давление, которое оказывала на него Майя. Во всяком случае, Илью стали учить играть, рисовать, действовать. Люся говорит, что он достиг в этом направлении довольно многого. Конечно, трудно судить с чужих слов. Для того чтобы выяснить, насколько существенны произошедшие изменения, надо было бы провести новое обследование.

Мне точно известно только одно: у Ильи появились друзья. Но, по-моему, это самое главное. И для взрослого, и тем более для ребенка не может быть ничего важнее. А если Илья перестал быть выдающимся математиком, не беда. Куда полезнее быть нормальным ребенком.

Один из моих знакомых, которому я как-то рассказал об Илье, спросил:

– А ты уверен, что из-за твоего вмешательства человечество не лишилось гениального математика?

Сказать я мог только одно:

– Нет, не уверен.

К сожалению, психология пока не может ответить на вопрос о том, какие условия способствуют формированию особо одаренной личности. Некоторые бесспорные гении были в детстве «вундеркиндами» (классический пример – Моцарт). Некоторые ничем не выделялись среди сверстников или даже уступали им по уровню развития (как Эйнштейн). Во всяком случае, известно, что в большинстве случает «вундеркинды», вырастая, становились вполне заурядными людьми. Нет никаких данных и о том, что особо напряженные занятия ребенка каким-либо видом деятельности приводят впоследствии к исключительным успехам в соответствующей области. Но и противоречащих данных тоже практически нет. Выдающихся людей не так уж много, развивались они по-разному, и найти какие-либо четкие закономерности науке не удается.

Не зная источников гениальности, мы всегда рискуем потерять потенциального гения; может быть, мы теряем его, побуждая ребенка отказаться от постоянных занятий одним и тем же делом, а может быть, поощряя эту узость интересов (мне лично вторая возможность кажется более вероятной). В общем, появление выдающейся личности пока что дело случая. Педагог, задавшийся целью воспитать такую личность, оказывается в положении безграмотного лекаря, дающего пациенту наугад неизвестные лекарства. А вот воспитать каждого ребенка полноценным, гармонически развитым человеком – эту задачу можно попытаться разрешить.

Марина

У нас в лаборатории бытует понятие «бабушкин ребенок». Так мы называем детей, привыкших повелевать взрослыми, закатывающих истерику, если им отказываются повиноваться, и вообще терроризирующих окружающих. Марина совсем не такая. Она не «бабушкин ребенок», хотя первые четыре года своей жизни провела в деревне у «бабы Нади». Ее родители – мои давние друзья Аня и Володя – жили в Малаховке, работали в Москве, считали, что с ребенком им не управиться. Потом Володя устроился на новую работу, защитил диссертацию, получил квартиру – и тогда я впервые увидел Марину.

Первая встреча

Аня позвонила мне на работу и попросила приехать как можно скорее. Она не объяснила, в чем дело, просто сказала: "Ты нам очень нужен". Я отпросился у шефа и поехал.

Не дав мне раздеться, Аня повела меня в комнату. На стуле у окна неприкаянно сидела худая лопоухая девочка с серыми глазами.

– Вот это – Марина, –сказала Аня, – наша дочка. А это – дядя Саша. Марина, поздоровайся с дядей.

Марина продолжала молча сидеть на стуле.

– Вот так все время. Сидит и молчит. Понимаешь, я боюсь, что она того... – Аня растерянно покрутила пальцем у виска. – Ну что мне делать?

– Во-первых, дать мне раздеться. Во-вторых, сварить кофе. В-третьих, не выдавать свои идеи при несовершеннолетнем. У него вон какие локаторы, – чтобы Марина не поняла, о чем идет речь, я смотрел в противоположную сторону и выбирал слова, которые ей вряд ли известны: – Понимаешь ли, несовершеннолетние много разумнее, чем кажется на первый взгляд, и хорошо усваивают информацию, совершенно для них не предназначенную.

Аня обреченно махнула рукой:

– Да где уж ей!

– Если ты собираешься продолжать в том же духе, то я, пожалуй, пойду.

–Нет-нет, не уходи, я молчу.

Потягивая сваренный Аней кофе, я ознакомился с Марининой историей. Разумеется, в общих чертах я знал ее и раньше, но многие детали были мне неизвестны. Например, что уже полгода назад, когда Аня с Володей ездили к «бабе Наде», Марина показалась Володе странной, чересчур замкнутой и очень чужой. Аня тогда не придала этому значения: «Ну, немного отвыкла от родителей – вот и все». Теперь же, познакомившись с дочкой поближе, она пришла в ужас.

– Я прямо вчера, сразу как мы ее привезли, хотела тебе позвонить, но потом решила еще немного подождать. Думала, может, это она устала с дороги, потом отойдет... А уж сегодня...

– Почему ты не сказала по телефону, зачем я вам нужен? Я ведь не захватил никаких материалов. Даже не могу толком провести обследование.

– Знаешь, я была в таком состоянии...

Хлопнула входная дверь: пришел Володя. Большой, бородатый, озабоченный, он ввалился в кухню и поинтересовался:

– Как, Саша, ты уже в курсе?

– Более или менее. Сейчас пойду смотреть Марину, потом поговорим. Найдется у вас матрешка, пирамидка?

– Есть стаканчики разного размера. Их можно вкладывать друг в друга вроде матрешек, а можно ставить один на другой, чтобы получилась башня.

– Марина с ними уже играла?

– Нет еще.

– Очень хорошо. Кубики есть?

– Подойдут кубики с картинками?

– Не очень. Мне нужно, чтобы из них можно было что-нибудь построить.

– Таких нет.

– Ладно, покажи-ка мне все, что у вас есть. Или нет, пусть лучше покажет сама Марина.

Аня в очередной раз сообщила, что Марина сама ничего делать не умеет. Я выругал ее за паникерство и пошел знакомиться с девочкой.

Вопреки Аниным (а честно говоря, и моим) ожиданиям, Марина очень легко вошла в контакт. Она охотно рассказала мне, как они с бабой Надей сажали картошку («Мы ее брали вот так». – «А потом?» – «Клали». – «Куда?» – «В землю»). Потом она объяснила происхождение царапины на колене: «Я упала. Быстро бежала». Я посочувствовал, посоветовал в следующий раз лучше смотреть под ноги. В общем, у нас быстро завязалась светская беседа, хотя Маринины реплики были весьма лаконичны. Оказалось, что она неплохо говорит, все понимает и, кстати, не так уж стесняется. Ее заторможенность почти совершенно исчезла, как только речь зашла о близких и важных для нее событиях. Однако вскоре разговор иссяк, она заскучала.

Я спросил:

– Можно мне посмотреть твои игрушки?

Марина оживилась, принесла огромные качели, сообщила: «Это качели». Посадила на них зайца и стала его качать, приговаривая: «Вот так, покатаем зайчика». Это тянулось очень долго. Если бы заяц не был плюшевым, ему бы давно стало дурно. Наконец я спросил:

– Может быть, поиграем еще во что-нибудь? Марина не стала спорить, бросила зайца на произвол судьбы, убежала в другую комнату и вернулась с куклой, размером не уступающей ей самой. Видимо, Аня с Володей считали, что чем больше игрушка, тем она лучше, впрочем, кукла и вправду была хорошая.

Пока Марины не было, Аня (она стояла в дверях) спросила:

– Когда начнется обследование, мне надо будет уйти?

– Зачем же? Оставайся, если хочешь. Тем более что оно уже давно началось.

Действительно, обследование давно началось. Пока что Марина продемонстрировала сносный уровень развития речи и весьма убогую игру. Что ж, посмотрим, как она будет играть дальше.

К сожалению, все свелось к переворачиванию куклы, которая при этом закрывала глаза и невнятно мяукала. Марина переворачивала ее раз за разом и не старалась хоть как-то разнообразить свои действия.

Я спросил:

– Это твоя дочка, да?

– Нет.

– А кто это?

– Кукла.

– Давай уложим ее спать.

Марина снова перевернула куклу вверх ногами, ткнула пальцем в ее закрытые глаза и сообщила:

– Спит куколка.

– Ну что ты, разве тебя так кладут спать?

Она засмеялась и перевела куклу в горизонтальное положение.

– Так уже лучше. Только мы с тобой еще что-то забыли сделать, правда?

Марина недоуменно пожала плечами (интересно, когда она успела перенять этот Анин жест).

– Как ты думаешь, можно спать в туфельках?

Она помотала головой и стащила с куклы туфли, а потом, немного подумав, носки. Вопросительно посмотрела на меня.

– Вот теперь намного лучше. А что еще надо снять?

– Платьице, – предположила Марина.

– Ну конечно! Вот, молодец. Теперь она будет хорошо спать. А где ее кроватка?

Марина уложила куклу на свою кровать и по собственной инициативе укрыла покрывалом. Это первое самостоятельное действие необходимо было особо отметить. Я позвал Аню, показал, как хорошо укрыта кукла, объяснил, что теперь ей будет тепло спать, она не простудится, не заболеет. Маринка удовлетворенно улыбалась. Однако несмотря на мои неумеренные восторги, факт оставался фактом – играть она совершенно не умела.

– Теперь пусть кукла спит, а мы с тобой займемся другим делом. Твой папа сказал мне, что у тебя есть очень интересные стаканчики. Давай попросим его принести их.

Володя послушно вскочил с кресла и принес стаканчики. Я оставил только три штуки: самый большой, самый маленький и средний. Остальные спрятал. Поставил на пол самый большой, на него – средний, а сверху – маленький. Потом снова разобрал свою конструкцию и предложил Марине ее воспроизвести. Это было исполнено с удивившей меня легкостью. Тогда я достал спрятанные стаканчики и построил настоящую высокую башню. Марина разрушила ее и сама принялась за дело. Восстановить башню она не смогла, но попытки были вполне разумны и целенаправленны. Несколько раз она начинала все сначала. Вниз каждый раз ставила один из самых больших стаканчиков, ни разу за все время не пыталась накрыть меньший большим. Убедившись в том, что интерес к новой игре не иссякает, я стал понемногу помогать. Вскоре у нас выросла прекрасная башня, и мы перешли к другой игре: стали вкладывать стаканчики один в другой. Снова я начал с трех – и снова Марина справилась с заданием очень легко. В общем, вся картина повторилась в точности.

Я попросил Володю убрать стаканчики. Дал Марине бумагу и карандаш, предложил что-нибудь нарисовать. Она быстро исчеркала весь лист размашистыми зигзагами и, очень довольная собой, протянула его мне.

Я сказал:

– А что тут нарисовано?

Марина удивленно посмотрела на меня и объяснила:

– Рисунок.

– Ну а что тут, на этом рисунке?

Она явно не понимала, чего хочет от нее этот настырный дядя. Я продолжал допытываться:

– Ну что это? Дом? Лес? Дядя?

Марина отрицательно качала головой. Наконец она снова сказала:

– Рисунок.

Я предложил:

– А ты попробуй нарисовать дерево.

Марина засмеялась. Видимо, мысль, что она может нарисовать какой-нибудь предмет, показалась ей несуразной. Тогда я нарисовал человека и спросил:

– Что это?

– Дядя, - не задумываясь, ответила она.

– Нарисуй такого же, – я почти насильно вложил ей в руку карандаш.

Марина, так же как и в первый раз, покрыла весь лист штрихами и зигзагами. Когда я спросил, дядя ли это, она обреченно ответила:

– Нет.

– А что?

– Рисунок.

– А как же дядя? Нарисуешь такого же? – и я снова указал на своего рахитичного человека.

Меня удивило, что она не говорит «не могу», «не умею», «не хочу», – нет, она просто не понимала, что мне от нее надо. Не понимала, что она сама может что-то изобразить. Видимо, она никак не соотносила свое черкание с моим. Взрослый может что-нибудь нарисовать – это она, разумеется, знала. Но попытаться нарисовать что-нибудь самой ей даже не приходило в голову. Наверное, для нее мое предложение воспроизвести изображение человека звучало так же, как для меня прозвучало бы предложение факира воспроизвести какой-нибудь из его трюков. «Да, я вижу, что вы достаете из цилиндра зайцев. Но это ведь только внешняя сторона дела. А что стоит за этим, я не знаю, поэтому сам я и пытаться не стану достать из своей шляпы зайца», – так, наверное, ответил бы я факиру. И Марина должна была бы ответить мне примерно так же: «Да, я вижу, что после того, как вы почеркаете карандашом, получается человек. Но как появление этого человека связано с самим черканием, я не понимаю». Разумеется, ничего этого она сказать не могла. Да и подумать так сложно не могла.

Впрочем, сейчас не время разбираться, что и как думает Марина. Пора подумать мне самому. Нужно понять, с чем я имею дело – с умственной отсталостью или с педагогической запущенностью.

Ведь от этого зависит очень многое: с умственно отсталым ребенком надо заниматься совсем не так, как с педагогически запущенным. Конечно, я еще не раз буду общаться с Мариной и в случае чего смогу пересмотреть свое заключение. Но если я сейчас ошибусь, то уйдет впустую много сил и времени. Да и вообще кому же хочется ошибиться?

Значит, так. Игра на уровне двухлетнего ребенка. В четыре с половиной она бывает такой только при умственной отсталости или у детей, с которыми никто никогда не играл. В рисовании – полный ноль. Характерно для умственной отсталости, у нормального ребенка может быть только в том случае, если его никогда – даже случайно, мимоходом – не учили рисовать. Плохо развито восприятие, но это тоже может объяснятся разными причинами.

Речь развита на таком уровне, которого умственно отсталые дети достигают тогда, когда с ними ведется специальная работа. Вряд ли «баба Надя» вела такую работу. Против умственной отсталости говорит и то, что, играя со стаканчиками, Марина действовала разумно, не терялась при увеличении их количества. Проявила устойчивый интерес к деятельности. Успешно использовала помощь взрослого и в игре и при постройке башни. Значит, скорее всего, задержка развития, глубокая педагогическая запущенность. Остается только детально выяснить у родителей, каковы были условия воспитания: действительно ли с Мариной никто не играл, не пыталась ли она раньше рисовать, не было ли специальных занятий по развитию речи.

Марина принесла свой новый рисунок (он ничем не отличался от предыдущих) и протянула его мне. Ей явно очень нравился процесс черкания. Я довольно сдержанно похвалил рисунок и предложил Марине поиграть без меня.

– Нет, с тобой, – потребовала она.

– Со мной – в следующий раз. Я скоро снова к вам приду. А сейчас мне надо поговорить с твоими папой и мамой. Ты посмотри – ведь наша кукла уже проснулась. Одень ее.

Она неохотно согласилась, а мы – взрослые – отправились на кухню.

Аня непривычно тихо сидела на табурете, не решаясь спросить о результатах обследования. Я тоже не торопился – перепроверял свои умозаключения. Володя первым нарушил молчание:

– Что, совсем плохо?

– Плохо, но могло быть и хуже. Уровень развития примерно на два с половиной года. Умственной отсталости, насколько я могу судить, нет. Так что почти наверняка педагогическая запущенность.

Аня переспросила:

– Как ты говоришь? Есть отсталость или нет?

– Педагогическая запущенность – это временное, преходящее. Если с ребенком много заниматься, то ее можно полностью ликвидировать. Но заниматься надо будет очень много. А если бы была умственная отсталость, то тут никакие занятия не сделали бы Марину нормальной. Это врожденное нарушение.

– Значит, Маринка все-таки нормальная? Это точно?

– Сейчас я выясню у вас еще кое-какие детали и тогда скажу точно.

– Да я ведь тебе уже все рассказала. Жила у бабки... у Володиной тети, если точнее. Ну, копалась с ней на огороде, все время на воздухе – мы думали, это ей будет только полезно.

– Играла с другими детьми?

– Да нет, не очень. Там рядом не было детей, так что она все больше с бабкой.

– С бабой Надей, - уточнил Володя.

– А бабушка с ней играла?

– Не то чтобы играла, но любила ее – это точно, – сказал Володя. – Всегда старалась найти ей интересное занятие. Когда стирала, Маринке тоже ставила тазик, та полоскала какие-то тряпочки. А вообще-то да, играла. Я вот помню, когда Маринке было три года, она ее научила играть в это – «баба сеяла горох, прыг-скок, прыг-скок».

– Игрушки были, конечно. Мы ей все время что-нибудь дарили. Вон она их с собой привезла.

– Сама попросила, чтобы их привезли?

– Нет, сама она только старую куклу какую-то с собой притащила. Баба Надя говорит, что она с этой куклой всегда ходила. Старая уже, поломанная.

– Она с ней играла или только носила ее с собой?

– Играла. Укачивала, одевала, раздевала.

– Раздевала, чтобы уложить спать, или просто так?

– Не знаю. Наверное, просто так.

– И никто не играл с ней вместе, не учил ее играть с куклой?

– Как же этому учить? Я думаю, что они сами научаются.

– Сами они не «научаются». А учить так, как я это сегодня делал.

– Ну ты же детский психолог!

– А вы родители. По-моему, этого вполне достаточно.

Ситуация с игрой стала уже более или менее ясна. Теперь рисование.

– Марина когда-нибудь раньше держала в руках карандаш?

Они переглянулись, вспоминая.

– Кажется, мы ей в прошлом году подарили краски, - неуверенно сказала Аня.

Володя ее поддержал:

– Точно, точно. На Восьмое марта.

– А она ими рисовала?

На этот вопрос они ответить не смогли.

В общем, мой вывод подтвердился. Ясно, что ни играть, ни рисовать девочку совершенно не учили. Перенять что-либо от других детей она не могла, потому что почти ни с кем не общалась. Теперь я был уже окончательно уверен, что у Марины педагогическая запущенность. Оставалось только дать первоначальные рекомендации.