Раздел 26. Крестьянство: Восток или Запад?

Все познается в сравнении, и поэтому нравы русского крестьянства лучше всего высвечиваются при их сопос­тавлении с нравами восточного и западного крестьянства. Ведь не секрет, что в нашем представлении до сих пор про­скальзывают высокомерные нотки в отношении русского мужика. Исследователь культуры русских крестьян XVIII- XIX веков М.Громыко пишет: «Случилось так, что в своем высокомерном отношении к крестьянину, к его возможнос­тям, иные современные деятели, хотя и провозглашали себя выразителями народных интересов, оказались в одном ряду с худшей частью надменных аристократов или ограничен­ных чиновников старой России, презрительно поджимавших губы в адрес простого мужика. Именно с худшей частью, потому что не только лучшие из дворян восхищались кресть­янскими сметливостью в хозяйстве или художественным творчеством, но даже средние помещик и чиновник, обла­давшие здравым смыслом, считались с крестьянским опытом и обычаем» (71, б). Сопоставление нравов русского, турец­кого, японского и французского крестьянства феодально-аб­солютистской эпохи весьма поучительно, позволяя более объ­емно представить фигуру крестьянина в ее многомерности. Османская Турция слагалась из территорий четырех ти­пов, а именно: регионы, управляемые непосредственно (Ана­толия, Румелия и некоторые другие провинции); регионы типа Египта, Мекки и Медины; провинции Румыния, Семиградье и пр.; протектораты, к которым относились вассальные государства Арабского полуострова и крымских татар. В наиболее чистом виде быт и нравы турецкого крестьянства проявлялись в Анатолии, где, в отличие от остальных реги­онов империи, крестьяне выплачивали десятину (это относи­лось к мусульманам) деньгами или натурой с произведенно­го продукта. Естественно, существовали налоги на заключе­ние брака, на холостяков и др.

Все существование анатолийского крестьянства связано было с возделыванием земли, принадлежащей крупным фе­одалам-землевладельцам, получившим ее от султана. Эта земля на принципе долговременного владения передавалась крестьянским семьям, которые взамен обязаны были во вре­мя войны выставлять солдат, воюющих под началом феода­ла. Землю мог получить во владение сын умершего арендато­ра или его близкие родственники за небольшую оплату. В случае отсутствия наследника землю передавали кому-нибудь чужому; если же никто из крестьян не хотел воспользоваться ею, то ее можно было передать жителям другой деревни, од­нако местные сельские общины имели достаточно силы, что­бы этого не допустить. Следует иметь в виду то немаловажное обстоятельство, что правительственные чиновники стремились максимально ограничить свободное перемещение крестьян - существующие правила привязывали их к возделываемой зем­ле, "поддерживали старые обычаи (340, 154-155).

Размеры земельных владений определялись тем, какой участок можно было обработать парой волов за день. Все члены крестьянской семьи занимались хозяйством, после смерти главы все имущество переходило к его детям. Стар­ший сын принимал на себя обязанности отца, касающиеся прежде всего заботы о женщинах семьи, землю же делили. В силу этого возникало множество малых и экономически сла­бых хозяйств. Дочерям доставалось наследство в два раза больше, чем невесткам, причем они должны были оставаться в полученном хозяйстве, которым управляли их мужья. При заключении брака у кади между лицами, чьи земельные участки находились рядом, они могли быть объединены в один, что увеличивало урожайность. Арендаторы должны были изве­щать своих феодальных хозяев обо всех произошедших из­менениях, но не было случая, чтобы какая-то семья произ­вольно была лишена земли, находящейся в собственности султана, если она соблюдала агротехнику и платила налоги. Если же арендатор не занимался хозяйством как положено, то на него накладывали штраф, пропорциональный размеру земельного надела, а после трех лет плохого хозяйствования его лишали этого надела.

Большая часть сельского населения проживала в горис­той местности, вдали от дорог и имела спорадические кон­такты с внешним миром. Поэтому, находясь в таких услови­ях, замкнутые в себе крестьянские общины почти всем обес­печивали себя сами. Все хозяйственные орудия (плуги, бо­роны, сани и пр.) производились на месте, в основном из дерева. Овцы и козы давали не только молоко, из которого вырабатывались продукты, составляющие вместе с овощами пищу крестьян, но и кожу и шерсть, идущие на изготовле­ние одежды, обуви, шатров, ковров, пледов и мешков. Кресть­яне (и горожане) очень хорошо обращались со своими жи­вотными; и хотя время от времени забивали их на мясо, а также использовали на тяжелых, монотонных работах, од­нако весьма редко к ним относились жестоко и даже самые бедные заботились о них не меньше, чем о своих детях. Су­ществовало много хозяйств, занимающихся выращиванием племенных животных, хватало также квалифицированных ветеринаров. Особо заботились о конях - они не знали ни крика, ни битья, на ночь их укрывали шерстяными одеяла­ми, а владельцы скакунов прекрасно разбирались в «генеа­логии» жеребцов.

Дома крестьян представляли собой, по сути, выкопанные на склонах холмов ямы, извлеченную землю использовали для возведения стен и покрытия крыши, которая зарастала травой. В результате оставался видным только вход, а на поросшей дерном крыше паслись овцы и играли дети. Часть дома предназначалась для женщин и находилась в глубине, а конюшня и овин примыкали к переднему, главному поме­щению, обогревая его зимой теплом животных. Внутри, как во всех турецких домах, вещей было мало - пара диванов с одеялами, одежда, все же остальные вещи находились в ко­жаных торбах; полы были устланы шерстяными коврами. Помещения блистали чистотой, особое внимание уделялось той комнате, где обычно обедали. Принимая пищу, члены семьи сидели «по-турецки» на полу; меню же их составляли хлеб с солью, лук, чеснок, огурцы, йогурт, сыр и сушеные или све­жие овощи. Баранину или курицу с рисом подавали в особых случаях; редко лакомились сладостями и напитками: щербе­том, виноградным соком и водой с медом или сахаром.

Так как Анатолия формально была мусульманской, то местная народная религия была пронизана домусульмански-ми верованиями, обрядами. «Независимо от этих языческих пережитков, - отмечает Р.Льюис, - в некоторых районах было сильно влияние различных мусульманских сект. Как в городах, в провинции большой популярностью пользовался орден дервишей-бекташитов, чьи обряды совершались пуб­лично в атмосфере радости и доброжелательства; в некото­рых деревнях весьма живы были традиции мевлевитов» (340, 160). В начале нового года в некоторых районах праздники отмечали траурными шествиями, а в деревнях с шиитскими: традициями (напомним, что турки в основном были сунни­тами) инсценировались представления, показывающие му­чения Гуссейна, которые сопровождались дикими танцами нередко заканчивались кровопролитием.

Деревенские увеселения, в общем, отличались простотой: крестьяне устраивали развлечения, практически состоящие из местных танцев и иногда театральных представлений, где женские роли исполняли мужчины. Эти увеселения приуро­чивались к таким семейным праздникам, как рождение ре­бенка, обряд обрезания и свадьба, а также к празднествам, отмечающим смену сезонов года, начало или конец некото­рых сезонных работ и т.д . Когда заканчивалась пора до­ждей, ребята с зажженными фонарями в сопровождении музыканта обходили дома с пением и танцами, а иногда в открытые двери вносили фонари, символизируя приход Солн­ца; другие празднества устраивали в связи с окончанием убор­ки урожая и наступлением зимней поры - исполнялись тан­цы, символизирующие смерть и воскресение к жизни, или начало нового годового цикла. К этому следует прибавить еще сельские ярмарки, организованные в большинстве окру­гов и имеющие весьма давние традиции. Так как крестьяне прибывали на них издалека, то они длились не меньше трех дней - как правило, целую неделю и больше. Охрану этих необычных для условий деревенской жизни больших скоп­лений народа от возможных нападений грабителей несли солдаты, специально для этого присылаемые властями. На таких привлекательных выставках сельскохозяйственных продуктов и изделий местных ремесленников выступали груп­пы танцоров и ставились драматические представления.

В местных танцах не только сохранялась фольклорная традиция, они представляли собою ту форму искусства, ко­торому крестьяне уделяли наибольшее внимание. И если тан­цующий из какой-либо групп замечал, что другой танцую­щий превосходит его своим мастерством, он уступал ему место. Существовало множество разнообразных танцев: одни ис­полнялись шеренгой, другие полукругом, держась за руки или за плечи, а иногда несколько танцующих исполняли та­нец одновременно, но отдельно, не обращая внимания друг на друга. Женщины и мужчины танцевали отдельно; там же, Где исполняли танец вместе, им запрещалось касаться друг друга, они держались за концы платочков. На танцы одевали самые лучшие одежды: женщины облачались в сва­дебные платья, опоясывались серебряным поясом, а голов­ной убор украшали золотыми монетами; мужчины танцева­ли в вышитых жилетах, опоясанных кушаком, за который затыкали украшенный драгоценными каменьями кинжал, а шаровары подвязывали под коленами, чтобы было легко танцевать; и мужчины, и женщины обувались в чувяки, сши­тые из мягкой кожи. Танцы сопровождались песнями и му­зыкой; исполнялись также и религиозные танцы, доводящие участников до самозабвения. «Танец был всеохватывающим явлением, - отмечает Р.Льис, - своими корнями уходя­щим в незапамятные времена; возникшие из языческих ри­туалов танцы содержали в себе давно забытые элементы экзорцизма и выражали поклонение силам природы» (340, 163). Ислам безуспешно пытался искоренить эти древние танцы - крестьяне просто игнорировали его предписания и культи­вировали именно эти танцы, протестуя таким образом про­тив подобных запретов. Можно сказать, что для нравов ана­толийского крестьянства характерен определенный синкре­тизм, когда языческие и мусульманские элементы перепле­тались в обыденной жизни.

Свои нравы присущи японским крестьянам, чьей основ­ной функцией является выращивание риса для самураев, возделывание хлопка и выделка шелковых изделий (325, 50 - 61). Не случайно Тоётоми Хидаёси, этот японский Иван Грозный, осуществил земельную реформу, чтобы резко уве­личить производство риса, которым выдавалось жалованье всем чиновникам, придворным и самураям. И самое инте­ресное состоит в том, что урожай риса после проведения в жизнь жесткими методами аграрной реформы заметно вы­рос. В социальном плане произошла подлинная реставрация крепостничества в масштабах всей страны.

В соответствии с реформой крестьяне навечно прикреп­лялись к земле и должны были вести мелкое самостоятель­ное хозяйство, причем из них формировались сельские посе­ления с четко очерченными административными границами. Во главе этого поселения находился сельский староста, не­посредственно подчинявшийся феодальному чиновнику, ко­торый представлял интересы дайме. Весьма сильно было ограничено крестьянское самоуправление, у всех крестьян отобрали оружие (они были вооружены местными феодала­ми, чтобы участвовать в борьбе феодалов между собой; те­перь же с созданием централизованного государства, надо­бность в этом отпала). Для нашего изложения существенны те нововведения Тоётоми Хидаёси, которые оказали влияние на крестьянские нравы, а именно: «В самой деревне насаж­далась система коллективности ее жителей за неукоснитель­ное выполнение всех феодальных повинностей. Уже в это время зарождалась печально известная система пятидворок (гонингуми), с помощью которой в стране вводилась поваль­ная слежка за людьми, устанавливалась так называемая кол­лективная ответственность, по которой за малейшую про­винность кого-либо из крестьян наказанию подвергались все жители пяти соседних дворов, а в особых случаях и вся де­ревня. Отсюда - постоянная слежка соседей друг за дру­гом, доносы, которые всячески поощрялись феодальными властями. Добровольные и платные осведомители щедро воз­награждались» (106, 229 - 230).

В этом Тоётоми Хидаёси отнюдь не оригинален - как и все диктаторы, он, не полагаясь на одну только силу, стре­мился использовать весь арсенал методов и средств разобще­ния людей, чтобы держать всех в страхе. Так, еще задолго до него основатель китайской императорской династии Мин Чжу Юаньчжан (XIV в. н. э.) отдал распоряжение провести обследование населения, в результате которого оно все было разбито на стодесятидворки и десятидворки, чтобы было удоб­нее взимать налоги и контролировать всех жителей импе­рии. Для этого был издан указ, согласно которому стодесятидворка, десятидворка и соседи должны знать все друг о друге и доносить о подозрительных лицах и скрывающихся от властей. В противном случае все они наказываются как за соучастие в преступлении: «Если в стодесятидворке среди ста семей все же окажется скрывающийся, если эти семьи не донесут на него, а соседи и родственники не схватят его и если этот скрывающийся совершит неправильные поступки в общественных местах, городах или поселках, то такой пре­ступник подлежит аресту властями и подвергается казни, а соседи по стодесятидворке и десятидворке отправляются в ссылку» (297а, 177 - 178). Доносчики же получали награду и славу. Атмосфера всеобщей подозрительности и шпионо­мании порождает нравы, когда донос и клевета считаются чуть ли не высшими добродетелями, а честность, доброта и порядочность рассматриваются как признаки слабости и не­удачливости человека. Культивирование подобного рода нравов в конечном счете задерживает развитие общества и ведет к деградации культуры. «История, к сожалению, - отмечает А.Искандеров, - наказывает не самых диктато­ров, которые к тому времени в силу естественной смерти или иных объективных причин уже часто сходят с исторической сцены, и не тех кто делал диктатора диктатором, безбожно раздувая кадило личной власти, а само общество, ибо все эти необходимые атрибуты деспотического режима и поли­цейского государства лишают общество динамического раз­вития, обрекая его на социальную, экономическую и куль­турную отсталость» (106, 230). История свидетельствует, что развитие Японии задержалось на долгие годы как раз в силу существования такой системы тотального контроля над всем населением страны и поощрения такого рода нравов.

Следует отметить, что Тоётоми Хидаёси удалось к концу своего пребывания у власти уложить жизнь японского крестьян­ства в прокрустово ложе жестких феодальных законов и добиться строжайшей регламентации всего уклада крестьянского быта. Пришедший на смену правлению Тоётоми Хидаёси ре­жим Токугава стремился осуществить следующий идеал общес­тва: «Он представлял модель экономики принципиально зем­ледельческого общества с минимальной торговой деятельностью, где самураи властвовали, крестьяне производили материаль­ные блага, а купцы занимались распространением этих благ» (330, 166). Однако данный идеал оказался неосуществимым уже в момент своего появления, ибо он был анахронизмом. И тем не менее сегунат проводил «реформы», суть которых со­стояла в том, что на крестьянство хлынула лавина законов, ограничивающих его достаток, и постановлений, противодей­ствующих плохой обработке земли. Наряду с этим ученые-конфуцианцы настаивали на возвращении страны к идеаль­ному земледельческому хозяйству.

Во все время существования режима Токугава не исчеза­ло ностальгическое видение общества, в котором самураи делили бы с крестьянами простую жизнь в Деревне. Новое объединение сословия-класса самураев и крестьянства поз­волило бы самураям воскресить боевой дух и добродетель умеренности, ибо им хватило бы части употребляемого ими риса. И крестьяне тогда вздохнули бы с облегчением, осво­божденные от тягот налогов и находящиеся под патерналист­ской опекой самураев. Сюда прекрасно вписывалась сущес­твующая в японском обществе весьма разветвленная система кровного родства - клановая организация. Члены одного клана вначале все жили в одной деревне, затем клан стал охватывать всю провинцию, хотя появление сословия саму­раев привело к изменению понятия клана. Жители одного региона находились под властью главы клана, ответственно­го за все. Вот почему на такой политике «возвращения к земле» настаивали дайме, они предпринимали даже единич­ные попытки воплощения ее в жизнь, особенно те, чьи подо­печные оказались в трудной финансовой ситуации, Однако вся совокупность условий, господствующих в Японии, воз­действовала в противоположном направлении, к экономи­ческой дифференциации и коммерциализации.

Когда наступила эра Мейдзи и клановая система была от­менена, тогда люди стали всё чаще перемещаться из деревни в деревню и из провинции в провинцию, в крестьянском сооб­ществе стали развиваться ремесла и промыслы, которые за­частую ничего общего не имели с земледелием. Деревенская семья стала охватывать не только кровных родственников, но и лиц, занимающихся теми же профессиями и родом деятель­ности. В результате японская семья была скорее социальной группой, чем состоящей из кровных родственников семьей; к ней относились также слуги и «клиенты». Понятно, что япон­ская сельская семья была гораздо многочисленнее семьи, опи­рающейся на кровнородственные связи. Она заботилась об общем благе, каждый ее член участвовал в коллективной дея­тельности, приносящей доходы или потери.

Именно семья играла значительную роль в заключении брака, причем в крестьянской среде женились и выходили замуж по любви (в отличие от горожан и представителей аристократии, где любовь считалась чем-то лишним). Инте­ресно отметить, что в крестьянских семьях существовал фак­тически матриархат, так как женщины трудились наравне с мужчинами, занимались торговыми операциями, кормили шелкопрядов и пр. (329, 134). И, наконец, следует отме­тить, что японские крестьяне (как и представители других сословий) всегда были веселыми людьми, даже в минуты неудач они пользовались любым свободным временем, что­бы удовлетворить какую-нибудь из своих склонностей. Тра­диционный японец часто любит смотреть различного рода спектакли; в целом, он не гоняется за плотскими удоволь­ствиями, в противоположность западному индивиду, кото­рых японцы конца XIX века считали «чувственными» су­ществами, он выше всего ставил эстетические наслаждения или удовольствия, вызываемые зрелищем или игрой, кото­рая требует быстрой реакции или ловкости; японский кресть­янин любил вкусно поесть и хорошо выпить, разумеется, в силу своих материальных возможностей. Рядовой японец редко мог позволить себе развлечения, ибо в большинстве случаев ему приходилось бороться с трудностями жизни, на что уходила почти вся его энергия.

С иными нравами приходится сталкиваться при знакомст­ве с образом жизни французских крестьян абсолиютистской эпохи. Прежде всего, в отличие от японского крестьянина, который на социальной лестнице находился выше сословия купцов и ремесленников (по крайней мере, формально), фран­цузский крестьянин в общественном мнении представал в не­человеческом облике. Уже во французской поэзии и поэзии вагантов оценка мужика является резко уничижительной и отрицательной. Во «Всепьянейшей литургии» ненависть ва­гантов к крестьянам находит самое откровенное выражение: «Боже, иже вечную распрю между клириком и мужиком посеял и всех мужиков господскими холопами содеял, подаждь нам... от трудов их питаться, с женами и дочерьми их баловаться и о смертности их вечно веселиться». В «грамма­тическом упражнении» вагант склоняет слово «мужик» та­ким образом: «... этот мужик, этого мужлана, этому мерзав­цу, эту сволочь...» и далее в подобном же роде, и в един­ственном, и во множественном числе. В «Мужицком катехи­зисе» читаем: «Что есть мужик? - Существительное. - Ка­кого рода? - Ослиного, ибо во всех делах и трудах своих он ослу подобен. - Какого вида? - Несовершенного: ибо прежде, чем петух дважды крикнет, мужик уже трижды об­гадится...» (73, 21). Из этих фрагментов французской литературы видна ненависть к крестьянам, которых считают нелюдями, стоящими вне морали и вне культуры. Такого рода установка французской литературы раннего средневе­ковья сохранится и в дальнейшем.

Упоминавшийся выше Л.Февр отмечает, что и в XVI сто­летии сам крестьянин чувствовал себя ближе к животным, нежели к людям: «Это масса бедняков, обездоленных, отста­лых, невежественных, тех, что много работают и страдают, кого едва отличают от скотины и кто сам зачастую испытыва­ет больше братских чувств, живя среди скотины, чем при об­щении с себе подобными» (291, 337). Эти бедные крестьяне, лишь слегка обтесавшиеся в силу того, что ходили в школу, где сносили побои сельского полуграмотного священника и научились с грехом пополам служить мессу и твердить молит­вы из требника, ежедневно посещали церковь. Они стоят на богослужении в полинявшей от многих стирок одежде, устав­шие от тяжелой работы и погрузившиеся в мир грез и мечта­ний. Они крестятся потому что так положено, становятся на колени и поднимаются с колен, слушают краем уха песнопе­ния и молитвы, и в то же время их мысли блуждают в полях и лесах, где у дуба Фей с прохладным источником ночью собираются пить воду сказочные драконы, покрытые медной чешуей и осыпанные жемчужными каплями. В глубине души они хранят память о языческих культах и верованиях, не­смотря на массированную обработку их сознания католичес­кими проповедниками: «Могучие потоки народной религии природных сил, стихийного пантеизма текут через все средне­вековье - не будем об этом забывать - и через все Возро­ждение. Людей, которые дали этой религии соблазнить себя, увлечь, утянуть невесть куда, - таких людей христианство обогатило, наверное, одним представлением о Дьяволе - этом противобоге негодяев» (291, 337-338). Языческие верования живут в сердцах французских крестьян, подпитывая древние коммунистические идеи.

И сама социальная действительность тоже способствует этому - ведь французского крестьянина давят громадные налоги, десятина «обычная» и «необычная», он страдает от ущерба, наносимого охотой дворянина на его полях, от при­дирок и злоупотреблений правосудия. Крестьянин стремит­ся отстаивать свое право на воду и дерево, на рыбу речную и дичь полевую, на лес с пчелами и зверями. Неудивительно, что крестьяне собираются на тайные сходки, где зарождают­ся несметное число бунтов, подавляемых чуждым им миром.

Для нравов французских крестьян рассматриваемой эпо­хи характерна своеобразно понятая религиозность. О ней Л.Февр пишет следующее: «Религиозность заключалась в том, чтобы, находясь в церкви, читать одну за другой молитвы, перебирать четки, пока священник совершает богослужение. Это значило строго поститься в Великий пост, в другие пост­ные дни; не работать по воскресеньям и в дни праздников; молиться ежедневно; два или три раза в жизни совершить паломничество, близкое или далекое; лучше всего наперекор всем стихиям добраться до Святой Земли - не страшась ни пиратов, ни турок, ни штормов» (291, 334-35). Вообще, в сердце французского крестьянина (как и у других предста­вителей третьего сословия) заложено стремление к стран­ствиям, замешанное на старой закваске бродяжничества и крестовых походов.

Семейная жизнь крестьян той эпохи характеризуется не­определённостью отношений между родителями и детьми. Во всяком случае ясно одно - исследователям ничего неиз­вестно о господствовавших чувствах в семье. Жизнь была тогда весьма суровой, на крестьянина обрушивалась масса несчастий и злоключений; чтобы перенести различного рода напасти, он должен был иметь толстую кожу, дубленую шкуру (в прямом и переносном смысле). Возможно, что за грубой внешностью скрывались родники нежных и тонких чувств; однако наша ретроспективная история чувствований исхо­дит из регистрации внешних проявлений эмоций и чувств крестьян. «А то внешнее, что мы наблюдаем в XVI веке, - подчеркивает Л.Февр, - часто беспощадно и сурово. В семье умирает ребенок, два ребенка, пять детей в нежном возрас­те, унесенные неведомыми болезнями, которые не умеют от­личить одну от другой, которые никто не умел тогда ни рас­познавать, ни лечить; сухое свидетельство из семейной кни­ги, просто дата, сообщение о факте, после чего автор записи, отец, переходит к какому-нибудь более значительному собы­тию: сильные заморозки в апреле, уничтожившие надежду на хороший урожай, или землетрясение - предвестник ве­ликих бедствий?» (291, 296). Перед нами только констата­ция факта о смерти детей и ничего больше, что может свиде­тельствовать о неразвитости чувств.

О суровых и жестоких нравах того времени говорят сле­дующие фактические данные о взаимоотношениях детей и родителей, проявлявшихся в экстремальных ситуациях.

Обычно жену крестьянина в деревне почитали за доброде­тель, уважали за женскую плодовитость и иногда хвалили за хозяйственные таланты. Однако если она умирала, оста­вив супругу очень мало детей (не более пяти-шести), то он сразу же женился вновь, чтобы иметь не менее дюжины де­тей. И когда женщина-крестьянка, которая осталась тоже без мужа, выходила снова замуж, то для ее детей, как пра­вило, это означало бездомную жизнь. Они вынуждены были уходить из дома, поступать в услужение или заниматься не­надежным и опасным нищенством на дорогах. Обычно эти дети забывали даже имя своей матери, в памяти у них оста­вались имена двух или трех братьев и сестер; все остальные родственники просто-напросто не существовали для них. Для таких поистине диких нравов, согласно нашим привычным меркам, характерно отсутствие привязанности к семейному очагу, отчему дому, родственникам.

Очевидно, эти нравы вырастали из условий существова­ния французских крестьян, чья жизнь по мере укрепления абсолютистской власти все более ухудшалась (все время уве­личивалось налоговое бремя). Крестьяне, например, в основном жили в деревянных хижинах, отапливавшихся «по-черному», без трубы и окон (окна ведь облагались нало­гом), одевались в грубую домотканую одежду, в зимнюю стужу надевали тяжелую деревянную обувь - сабо. Только небольшая группа крестьян позажиточней выделялась в их среде, однако и они стонали под прессом налового бремени. Об условиях жизни французских крестьян XVIII столетия говорится в письме епископа Масильона, отправленном им в 1740 г. из Клермона в провинции Овернь министру Людови­ка XV Флери: «Народ в наших деревнях живет в чудовищ­ной нищете, не имея ни постели, ни утвари. Большинству около полугода не хватает их единственной пищи - ячмен­ного или овсяного хлеба, в котором они вынуждены отказы­вать себе и своим детям, чтобы иметь, чем оплачивать нало­ги... Негры наших островов бесконечно более счастливы, так как за работу их кормят и одевают с женами и детьми, тогда как наши крестьяне, самые трудолюбивые во всем королев­стве, при самом упорном труде не могут обеспечить хлебом себя и свои семьи и уплатить причитающиеся с них взносы. Если в этой провинции находятся интенданты, говорящие иным языком, это значит, что они пожертвовали истиной и своей совестью ради презренной карьеры» (108, 297). И хотя во всех провинциях Франции положение было столь катас­трофическим, ибо были провинции и позажиточнее, несо­мненна нищета крестьян и беспросветность их существова­ния, порождающая весьма жестокие и дикие нравы.