Раздел 27. В рабоче-мастеровой среде: Восток или Запад?

Заслуживает внимания и рассмотрение в плане сравне­ния нравов ремесленников и рабочих Востока и Запа­да, что позволяет лучше понять особенности жизнедеятель­ности этого социального слоя в условиях монархического строя. Начнем, как не раз уже случалось, с описания быта и нравов ремесленников и мастеровых Османской империи. Сразу же заметим, что в ней почти каждый мужчина занимался какой-нибудь профессиональной деятельностью: торговля, земледе­лие и ремесло или свободная профессия в сферах теологии, права или медицины. Даже среди самых богатых мало было таких, кто прожигал жизнь исключительно в море наслажде­ний, - большинство из них выполняло функции высших го­сударственных чиновников и к тому же энергично занималось устройством собственных имений. Занятие каким-либо ремес­лом считалось похвальным до такой степени, что даже сам султан должен был владеть одним из множества ремесел. Мехмед 1 изготавливал тетивы к лукам; Мехмед II был завзятым садоводом; Селим I и Сулейман I были золотых дел мастера; Мурад III слыл специалистом по выработке наконечников к стрелам, а Мехмед IV был поэтом и даже приказы для войска писал стихами и т. д. Иногда султаны преподносили в пода­рок лицам, прибывшим во дворец, какую-нибудь мелочь соб­ственного изготовления; смысл здесь состоял в том, что факт занятия султаном деятельностью, которая была повседневным хлебом большинства его подданных, подчеркивал достоинство труда и выражал поддержку религиозной и социально-профессиональной функции цехов.

Если попытаться перечислить все отрасли и профессии, то список этот не имел бы конца; во всяком случае, каждый, кто хотел работать, мог найти подходящее для себя занятие. Несмотря на это, возможности свободного выбора той или иной профессии были небольшими из-за ограничений, нала­гаемых цехами. «Ведь житель Османской Турции, - под­черкивает Р.Льюис, - обязан был подчиняться прежде все­го своему цеху, затем религии и только в третью очередь султану, или государству, так что просто невозможно пере­оценить роль, которую играли в структуре турецкого общес­тва цеха» (340, 136). Авторитет цехов был непоколебим, а так как они обладали полной самостоятельностью в ситуа­ции, когда большинство городов и деревень в хозяйственном плане было самодостаточным, то они оставались относитель­но независимыми от всяких изменений политической приро­ды, происходящих в империи. Эталоном для цехов служило рыцарское братство «ахи», объединяющее сильных духом холостых мужчин, которые выбирали предводителя и отда­вали ему все свои доходы; эти деньги расходовались на про­корм и иные нужды членов братства. В османские времена уже только кожевники, шорники, портные и галантерейщи­ки были объединены в аутентичное братское ахи. Остальные же братства утратили свой квазирелигиозный характер и превратились в некие профессиональные союзы, отдельные для каждого ремесла.

В начале XVI века был сформулирован полный свод пред­писаний, касающихся места работы и используемых члена­ми цеха инструментов. Определенное число ремесленников обладало правом заниматься данным ремеслом в четко опре­деленном районе, установлено также было количество лавок и торговых предприятий, которые могли функционировать в этом месте. Ремесленник мог получить двоякого рода свиде­тельство, или «гедик»: одно разрешало заниматься ему своей деятельностью без территориальных ограничений, другое же выдавалось только тем, кто занимался своей деятельностью постоянно в определенном месте, т. е. имел лавку или лоток. Если ремесленник хотел обеспечить за собой право выпол­нять свою работу в определенном месте длительное время, то он обращался в цех для регистрации инструментов и из­делий, которые записывались в соответствующий реестр, а ему выдавалось свидетельство, гарантирующее права. В слу­чае пожелания ремесленника передать свои права кому-либо другому, хотя бы даже сыну, требовалось снова специаль­ное разрешение; когда же он желал перебраться в другой город или на соседнюю улицу, тогда необходимо было обно­вить лицензию.

Власти Османской империи с самого начала противились такого рода ограничениям, однако цеха настояли на своем, утверждая, что они должны охранять права своих членов. В этом духе своеобразного патернализма было сезонное опреде­ление максимально допустимых цен на изделия. Во времена, когда данная отрасль ремесла процветала, выдавалось много гедиков, в случае же уменьшения спроса на данную группу изделий сокращалось количество гедиков, и тем самым умень­шалось количество действующих ремесленников. Этим дости­гался эффект предотвращения условий, стимулирующих по­явление конкуренции. Одновременно весьма точно были очер­чены область и вид продукции в отдельных отраслях ремесел, причем цеха негативно относились к любым инновациям и не. допускали изменения установленных образцов, они заботи­лись о порядке, дисциплине и высоком качестве изделий и создавали среди цехового братства чувство профессиональ­ной солидарности. Так, лавочники, которые уже сегодня что- нибудь продали, часто отсылали следующего клиента к кол­леге, еще ничего не продавшему (340, 137).

Каждый цех располагал в городе помещением, в котором происходили собрания и диспуты его членов. Цеховой стар­шина сидел на возвышении, остальные рассаживались ниже, на полу, причем к участию в обсуждениях допускались только мастера. Некоторые дисциплинарные дела направлялись к кади, однако старались все дела решать в своем кругу. В связи с этим один из членов правления цеха, который дол­жен был исполнять приговор цехового старшины, имел кнут и палку, висевшие на стене для острастки всех. Ремесленни­ки, запятнавшие доброе имя цеха, лишались на время прав членов цеха или, в крайних случаях, исключались из него и тем самым действенно лишались возможности зарабатывать на жизнь достойным образом.

Правление цеха собиралось всегда в первую и третью пятницу каждого месяца и выслушивало информацию своих членов о всем случившемся, о том, что могло повредить их интересам. Принимались также доклады двух членов цеха, которым ранее давалось поручение исследовать материаль­ное положение ремесленников, обратившихся за помощью в цеховую кассу. Эта касса выполняла функцию фонда помо­щи, пополняемого еженедельно и ежемесячно и выделяюще­го средства частью на религиозные цели, например, на чте­ние Корана в мечети во время праздника рамазан и приобре­тение продуктов для нищих, частью на содержание каждого члена цеха, заболевшего или попавшего в трудную финансо­вую ситуацию. Цех покрывал расходы на погребение, если семья покойника не имела денег для этого, и выдавал креди­ты под один процент мастерам, желавшим открыть собствен­ное предприятие. Обычные обыватели также вносили вкла­ды в общую цеховую кассу, к помощи которой прибегали в необходимых случаях; некоторые горожане вносили деньги, если исполнилось какое-либо их желание, а также притека­ли средства от суеверных, а такими были почти все, ожида­ющих благоприятного для себя события. Из цеховой кассы можно было под низкий процент получить кредиты любому гражданину, их нее брались средства для решения таких местных проблем, как постройка дома после пожара или помощь сиротам.

Каждые десять-двадцать лет все цеха принимали участие в празднике; это действо совершалось на лоне природы в форме коллективной вылазки за город. Здесь на лотках вы­ставлялись изделия различных ремесел, причем некоторые из самых прекрасных преподносились в дар султану, пре­жде всего тогда, когда цеховое празднество совпадало с ка­ким-нибудь придворным праздником. Султан же зачастую присылал ответный подарок в виде серебряного или золото­го подноса, который получивший цех бережно хранил и выставлял на празднествах вместе с собственным драгоцен­ным подносом и другими дарами, преподнесенными в знак уважения и почтения властям цеха. Все расходы на празд­нества и официальные приемы покрывались не из цеховой кассы, а путем взимания налога с ремесленников.

Все отношения и нравы цехов оказывали сильное влияние на турецкое общество, придавая ему характер торговой циви­лизации (ведь без ремесленных цехов торговля не имела бы того широкого размаха, который был присущ Османской империи).

Теперь рассмотрим быт и нравы японских рабочих эпохи Мейдзи, весьма напоминающие образ жизни русских рабо­чих прошлого столетия. Среди японских рабочих довольно большой процент составляли дети и подростки в возрасте 17, 10 и 13 лет. Наряду с большими фабриками (с числом рабочих порядка 3000 человек), по всей стране были рассы­пано множество мелких предприятий. В Киото, отмечает Ж.Вейерси, в кварталах Нишиджин, где жили ткачи дорогих шелковых тканей, находилось более 4000 предприятий, пре­имущественно семейных; трудились, в основном, для дзайбацу Мицуи с его 30000 рабочих. «Внешний вид этих пред­приятий неказист; входные двери весьма узкие и настолько низкие, что можно удариться головой. Прихожую, где на татами гостям подается чай, украшают каллиграфически вы­писанные на золотой бумаге стихи; один цех, в нем около 20 работников и работниц. Предприятия почти такие же, как и в XVI веке, когда производство дорогих шелковых тканей размещалось в районе Нишиджин. Единственным источни­ком энергии является человек...» (353, 110 - 111).

На крупных фабриках условия труда мужчин, женщин и детей были страшными, ибо, пренебрегая распоряжением правительства, текстильные фабрики начинали трудовой день на рассвете и заканчивали его около 11 часов вечера. Работ­ницы, разделенные на две группы, трудились 12 часов с пе­рерывом на получасовой обед. Уставы предусматривали еще 15-минутный перерыв, но на практике его просто не соблю­дали, так как станки не останавливались. Независимо от та­кого удлиненного рабочего дня, фабрики и так напоминали настоящий ад. В порядке вещей были увечья, причем иска­леченные рабочие не получали никакой компенсации. После нескольких лет работы почти каждый рабочий приобретал какие-нибудь тяжелые заболевания, в основном, туберкулез и кожные болезни.

О нечеловеческих условиях труда на фабриках свидетель­ствуют рапорты и книги правительственных чиновников, а также заметки иностранцев. «Мерзости промышленного фео­дализма, - с возмущением писал В.Берар, - превращают в каторгу, в камеру пыток те японские фабрики, где шестилет-ние дети, девушки и женщины становятся рабынями только для того, чтобы обогащать каких-нибудь дайме нового типа, капиталистов и банкиров, и чтобы не отставать от европейской промышленности. На этой азиатской почве жестокое право вооружилось еще клыками и когтями; нигде больше в мире жизнь работников из народа, нежные тела детей и женщин не четверту­ются, раздираются, вымучиваются под механическими молота­ми или колесами машин, с такой жестокостью и беззаботностью при молчаливом одобрении правительства» (822а, 102).

Рабочие и работницы жили в так называемых «совмест­ных пансионах», где в одном доме толклись мужчины и жен­щины под неусыпным надзором фабричных надзирателей. Последние выступали в качестве хозяев этого дома, постав­ляли рабочим и работницам продукты и часто одалживали им деньги под высокий процент. Жизнь в этих коммуналь­ных домах была несколько легче, чем в фабричных кварти­рах, которые представляли собой общие спальни и были ок­ружены стенами, чтобы рабочие не могли сбежать. Чаще всего они размещались на территории фабрики или сообщались с цехами длинными коридорами. Выход жильцов находился под строгим контролем. На ночь спальни работниц запира­лись на ключ; некоторым из них за хорошее поведение раз­решалось после работы выйти на два-три часа по специаль­ному пропуску.

Семейные рабочие, если не имели своего жилья в городе или пригороде, вынуждены были довольствоваться наймом «жилого пространства» в одном из длинных домов, выстроенных с этой целью фабрикой, или сдаваемых владельцами домов. Шибушава Кейзо в своем произведении так описывает одно из этих се­мейных помещений: «Номер 3 квартала Такибана-хо в Кобэ за­нимают рабочие спичечной фабрики; это один из известнейших кварталов нищеты. В каждом доме имеется около двадцати ком­нат, каждая размером два метра на четыре. Большую часть мес­та занимают лежащие на полу три мата, татами... Маты для спанья обходятся в два сэна за сутки, поэтому семьи из пяти-шести человек спят только на двух матах» (329, 166).

Опытные и квалифицированные рабочие получали ми­зерную зарплату -она составляла в лучшем случае около 20 иен в месяц, а рабочий содержал семью из отца, матери и более двух детей. Из них он платил за жилье 2 иены, за рис 8 иен, две с половиной иены за древесный уголь печурки, за рыбу и овощи 3 иены. Остальные весьма скромные расходы шли на сакэ, табак, сахар, керосин для лампы, средства лич­ной гигиены, газеты... Немногие из рабочих могли отклады­вать хотя бы два сэна; в большинстве случаев рабочие трати­ли больше, чем зарабатывали, поэтому они вынуждены были занимать у хозяев фабрик и владельцев домов. Ситуация оказывалась безысходной и рабочий попадал в кабалу на всю оставшуюся жизнь. Следует иметь в виду, что уровень жизни и условия труда рабочих как в Европе, так и в Аме­рике были, в целом, такими, что им особенно не позавиду­ешь.

Образ жизни, в том числе быт и нравы, рабочих на Запа­де по сути ничем не отличался от образа жизни японских и русских работников. Это, очевидно, обусловлено общими за­кономерностями перехода от аграрного общества к индус­триальной цивилизации в ходе промышленной революции и становления капитализма. Вполне естественно, что изменил­ся и образ жизни с соответствующими нравами и бытовыми явлениями. Так, один из старых английских чулочных дел мастеров, вспоминая свое детство, которое пришлось на до-промышленную цивилизацию, писал: «Они (чулочники) жили в сравнительной легкости и изобилии, пользуясь пра­вом на выпас на общественной земле свиньи, домашней пти­цы, а иногда и коровы. У каждого из них имелся огород, бочонок домашнего эля, рабочая одежда, выходной костюм и масса свободного времени» (211, 158). В тон ему, только не жалуясь, а страстно обвиняя, звучит популярное четве­ростишие тех времен:

Закон тебя поставит на правеж,

Коль ты гуся в общине украдешь.

Но почему ж молчит законность вся,

Когда крадут общину у «гуся»?

Известно, что Англия в силу ряда исторических причин стала первой индустриальной державой мира, превратилась в «мастерскую мира» с первым на нашей планете классом обезземеленных рабочих. Бесконтрольное развитие молодой капиталистической системы характеризовалось невиданным обнищанием и страданиями ремесленников и рабочих. Мно­гие ремесленники вынуждены были расстаться со своим ре­меслом и либо попасть в работные дома, либо стать бедняка­ми, существуя на нищенское пособие, либо превратиться в рабочих, которые работали в адских условиях по 14 - 16 часов в день.

На многочисленных фабриках просто не было никакой охраны труда и здоровья рабочих, что признавал даже та­кой респектабельный журнал, как «Джельтменс мэгэзин». Он писал в 1782 году следующее об условиях жизни рабо­чих: «Они задыхаются от вредоносных газов в шахтах и рудниках или становятся жертвами ядовитых испарений во время обработки металлов, масел, порошков, жидких соста­вов и т.п. На фабриках они являют собой печальную гале­рею слепых, хромых, преждевременно одряхлевших астма­тических и увечных инвалидов или полуинвалидов, в кото­рых едва теплится жизнь...» (211, 160). Среди рабочих были и малолетние дети (начиная, с семи лет), причем сама их жизнь представляла беспросветное чередование тяжелого труда и короткого сна, нищенской же зарплаты едва хватало для поддержания скудного существования. Характеризуя семейные нравы пролетариата то» эпохи, Э.Фукс пишет о том, что в этой среде супружеская верность не подвергается искушениям: «Уже по одной той причине, что здесь, где приходится страшно работать для поддержания жизни, люди в короткое свободное время совершенно отупели и обессиле­ны» (295, 297). Сюда следует добавить, как уже отмечалось, страшное пьянство и грубость в отношениях между англий­скими рабочими.

Аналогичная ситуация сложилась и во Франции, где тоже нищета и страдания были присущи рабочим, крестьянам и батракам. Многие крестьяне XVIII столетия пытались по­полнить свой нищенский бюджет работой на «рассеянной мануфактуре», другие становились рабочими-сезонниками, уходя в города или оседая на местных предприятиях. «И если у рабочих-горожан, занятых на централизованных ма­нуфактурах, оставалась еще надежда на поддержку тайно­го, хотя бы запретного, союза, то в еще более жалком поло­жении оказывались крестьяне-рабочие рассеянных мануфак­тур: работая поодиночке или всей семьей у себя дома, отдан­ные во власть предпринимателя-скупщика, они прирабаты­вали гроши, позволяющие им как-то существовать после уп­латы королевских налогов и сеньоральных поборов, и еще почитали себя счастливыми, что, кроме нищенского земель­ного надела, в их собственности имеется станок» (108, 298). И вполне естественна та ожесточенность, с которой фран­цузские рабочие расправлялись с представителями господ­ствующего класса. Ведь Великая Французская революция 1789 года в определенной степени является порождением нравов угнетенных социальных слоев и групп. Можно ска­зать, что кровавая революция - следствие жестоких нравов низших слоев общества, сформированных недалекой поли­тикой эгоистичных высших слоев монархического строя.

И наконец, достаточно сильное влияние на нравы рабо­чих оказала индустриальная цивилизация - она убила красоту, что сказалось на взаимоотношениях полов. «Только слепой может не видеть убийственного уничтожения сохра­нившейся еще в народе физической красоты, - подчеркива­ет Э.Фукс, - производимого опустошительным действием чрезмерной и однообразной работы по обслуживанию капи­талистически эксплуатируемой машины» (295, 139). Исчез­новение эстетического начала из взаимоотношений индиви­дов влечет оскопление мира, который становится серым, что в свою очередь, делает жизнь серой и ведет к отуплению рабочих, формирует в их среде «безнравственные», жесто­кие и дикие нравы.