ВЛАСТИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ 12 страница

¹ Ibid., p. 172.

² Ibid., р. 308.

Собственность и абсолютное Искусство объединяет надпись: «Вход воспрещен». «Рыцари Небытия» — это и есть Цветы Зла: «чтобы вырваться из пут мерзкого общества, отравившего их ненавистью, они, в своих мечтах, сделали себя его законодателями». Как и в книге о Жене, Сартр отождествляет «невротическую Красоту» со Злом, с царством Дьявола.

Вопрос о соотношении искусства и действительности, однако, не прост, и Сартр отклоняет возможные его упрощения. Искусство выражает, конечно, свое время, но время это запечатлевается в многообразии индивидуального опыта. Сартр и сопоставляет двух выдающихся представителей «Искусства-Невроза» d'Art-Nevrose) второй половины XIX века, Флобера и Леконта де Лиля. Флобер предсказал «объективный невроз» целой эпохи приступом своей эпилепсии — Леконт де Лиль был прямо связан с поражением революции 1848 года («катастрофой июня 48-го»), ставшей объективной основой постромантической идеологии поражения. Однако поколение 48-го не в нем, а во Флобере признало «своего», ощутив пророческий смысл чисто личного, как казалось, происшествия. Следовательно, заключает Сартр, необходимо разобраться в том, каким образом индивидуальные детерминации могут соответствовать объективным императивам, обозначающим контуры нового искусства, каким образом его доктрина создается в неповторимом опыте гения; «судьба семьи Флоберов и судьба французской литературы выражали, каждая по-своему, одну и ту же эволюцию французского общества». По-своему кризис Гюстава Флобера, начиная с приступа болезни, был его «Февралем и Июнем, переворотом 2 декабря и его плебисцитом» — был его историей Франции. Макрокосм присутствует в составляющих его микрокосмах, которые программируют свое существование на основе социальных, биологических, психологических факторов. История «увлекает каждого к назначенным всем свиданиям», предопределяя индивидуальное пережитое — каждый раз индивидуальное, каждый раз воплощающее в данной личной истории «всё» Истории.

Последняя часть третьего тома «Гадкого утенка» называется «Невроз и программирование у Флобера: Вторая империя». Вторая империя — не просто исторические рамки, не только среда, обстоятельства, но «сам Флобер», его невроз. «Если жизнь Флобера программирована, то исходя из его невроза. И если невроз оказался пророческим, то это значит, что в январе 44-го Флобер окончательно выбрал то социальное окружение, которое еще не существовало, но которое станет его обществом на какое-то время»¹. Невроз Флобера «выбрал» Вторую империю — вне ее его «невротическое искусство» существовать не могло: «после 4 сентября² он живой покойник, ископаемое».

Прямолинейный детерминизм Сартр не приемлет, его осуждает, однако сам личное к общественному привязывает порой жестко — в конечном, само собой разумеется, счете, ибо феноменология предполагает самоценность личности. На этапе создания «Флобера» принцип интенциональности, в котором уже содержалась эта привязка внутреннего к внешнему, реализуется в описании особенного феномена «Флобер — Вторая империя» с взаимопроникновением, зеркальным взаимоотражением составных частей этого необычайного единства, этой «единичной всеобщности». Аналогия буквальна: «под Седаном Баденге обнаруживает, что он лишь видимость Императора; внезапно, как Шарль Бовари, читающий письма Эммы, Постав убеждается в том, что двадцать лет его жизни были «долгой ложью»; Седан, это капитуляция Флобера».

Такие выводы Сартра — не тропы, и понимать их нужно буквально. Флобер верен «долгой лжи» — как и незадачливый Баденге, т.е. император Наполеон III, он и сам становится намеренно таким «императором», т. е. становится создателем искусства, осознающим свое конечное поражение, усматривающим суть образа во лжи, нечистой совести, во Зле. Таков Баденге — таков Флобер и его «Искусство-Невроз».

Сартр пишет портрет лживого общества — и вместе с тем портрет Флобера, для которого оно было «его обществом», который был частью этого целого. Сартр дает описание политических взглядов и социального поведения Флобера в сложнейшей системе «объективизированного невроза», в процессе «оспаривания поражения — невроза невротическим успехом в призрачном обществе, оспаривания этого успеха самой ирреальностью режима, который в течение более или менее длительного времени обнаруживает себя приговоренным», в процессе «восприятия грядущего поражения общества», которое было «беспощадным смыслом его личного поражения в 44-м, абсолютным отчаянием, из него проистекающим, порождающим или же потихоньку восстанавливающим флоберовский принцип «проигравший выигрывает» — вся эта «диалектическая игра» возможна была, по словам Сартра, лишь в условиях Второй империи. Флобер «ломал комедию» в недрах лицедействующего мира, играл роль того, кто свою роль принимает за реальность.

¹ Ibid., p. 449.

² После разгрома французской армии прусскими войсками 4 сентября 1870 г. произошла революция, покончившая с Второй империей, установившая строй Третьей республики.

Реальность вскоре вторглась в мир воображения — с вторжением во Францию прусских войск, показавших превосходство «практики» над «сомнамбулизмом». Они, эти войске, предстали тем Другим, который разрушает процесс дереализации и возвращает к реальности. Поражение воображаемого предвещает победу реального; «выбирая образ, Флобер высказался за торжество прусских реалистов». Такими эффектными рывками Сартр связывал «субъективный невроз» с «неврозом объективным». Начертанная им линия может показаться слишком прямой, идея — прямолинейной, но подобными линиями Сартр постоянно прочерчивает расползающуюся массу «феноменологических описаний», в парадоксальной форме выявляя и закрепляя систему своих рассуждений. Вновь возникающий Другой, последний в ряду Других, героев произведений Сартра,— исторически совсем как будто иной, это Бисмарк, это прусским офицер 1870 года, но одновременно все тот же Ашиль-Клеофас. все тот же Отец, спасаясь от которого, Флобер некогда попытался скрыться в мире воображаемого. Военное поражение Франции «вновь водворяет в Гюставе взгляд Отца», который, под видом Бисмарка, иронически оценивает пустое занятие своего сына, напоминая ему. что он всего лишь «гадкий утенок», «семейный дурачок», «идиот». «Пруссак, это ученый, это современный чело: таков, каким его делают и с каждым днем все больше будут делать точные науки,— Homo sapiens, Homo faber;, это Отец... ставший архетипом нового человеческого рода»¹.

¹ Ibid., p. 548.

Практика, представшая в последней пьесе Сартра в «Затворниках Альтоны» преступлением и причастью к преступлению, в последней его книге обрела тот же облик — военных преступников (там гитлеровцы здесь пруссаки) и «деловых людей» (там промышленники, здесь Ашиль-Клеофас, «живодер, никогда не читавший романов»). Противостоящее практике искусство обрело облик другой крайности — мифотворчества «Искусства-Невроза», эфемерность которого обнаруживается при первом же столкновении с реальностью. И тот, и другой из этих двух основных элементов человеческого опыта закономерен, неизбежен — и недостаточен, поскольку извращен, обесчеловечен. В «Гадком утенке» развернуто их драматическое столкновение на пороге XX века, а книга читается как сартровское завещание, как его введение в век XX, который принесет полное торжество бесчеловечной практики и бесчеловечного искусства, больных художников и «целителей», преследующих наделенных творческими потенциями «белых ворон» так, как Ашиль-Клеофас Флобер преследовал своего сына Гюстава.

Книга пророческая, что и говорить. Но что же предложил читателю Сартр, кроме не вселяющего надежды созерцания трагической коллизии Слова и Дела с ее неизбежными катастрофическими последствиями, гибелью искусства на пути «абсолютного отрицания», деградацией лишившихся воображения «деловых людей»? Сартр предложил «Гадкого утенка». Он предложил Знание, напомнил о способности человека к постижению собственного опыта, о непреходящей поучительности пережитого, о необходимости — жизненной для человека необходимости в данный исторический момент такого постижения, мобилизации всех доступных, всех выработанных человечеством способов извлечения истины

«Гадкий утенок» - поистине уникальное произведение. Это памятник в честь Мысли, тогда как ход истории заявил о реальных опасностях, ей грозящих. Произведение Сартра -- поистине "всё", реализация всех возможностей мощного интеллекта философа и могучей силы воображения Художника, шедевр учености, океан знаний, бесконечность пережитого и обществом в целом и данной, необыкновенной личностью. Всё это могло осуществиться — и осуществилось — лишь в каком-то необычном, нетрадиционном жанре, жанре «Гадкого утенка», романа реальной личности гениального Художника.

У Сартра было свое, внутреннее движение, посартровски неукоснительное, до предела. Он был заведен на определенное историческое время, и этот завод работал, подталкивал его к новым делам, которыми, по его убеждению, и можно было ответить на зов времени. А это был зов Свободы — еще одну страницу биографии Сартра написал Mali 68-го.

«По моему мнению.— говорил Сартр,— движение Мая было первым масштабным движением, которое в одно мгновение осуществило нечто близкое к свободе и которое, из этого исходя, попыталось осознать, что такое действенная свобода. Это движение породило людей — я к ним принадлежу,— которые и решили попытаться описать, что есть свобода, понимаемая как политическая цель»¹.

Симона де Бовуар свидетельствовала: «События 68-го, в которые он вмешался, его глубоко задели; он чувствовал, что в нем оспорен интеллектуал, а это вынудило его в течение двух последующих лет размышлять о роли интеллигенции и менять свою концепцию... Классическому интеллигенту он противопоставлял нового интеллигента. ...Возникла задача — достичь нового, народного статуса...»².

В октябре 1970 года в беседе с сотрудниками журнала «Международный идиот» Сартр скажет, что именно на уровне студенчества трансформировалось понятие интеллигента. Студенты в себе самих оспорили «классического интеллигента», не захотели быть хранителями знания в отличие от многих интеллигентов, даже присоединившихся к бунтующим студентам; «Молодые не желали более определяться должностью и зарплататой». Не «вещать» массам, а сливаться с массами — вот задача новой интеллигенции. От Слов — к Делам. «Интеллигент должен устранить в себе интеллигента, что я именую интеллигентом — т. е. нечистую совесть

¹ J.-P. Sartre. Situations X. p. 184.

² S de Bwauvoir. La ceremonie sdes adieux, p. 15

Он должен осознать всеобщее в свете потребности масс, в реальности, в данный момент... Конкретную все общность»¹.

Сартр — «классический интеллигент» -- работал много лет над «Флобером» как классическим волеизъявлением традиционного интеллигента. Перед ним возник мучительный вопрос: что же делать с этой формой интеллигентской самодеятельности, что делать «если пятнадцать лет живешь с книгой, которая в конце концов останется той же»? Решил все же книгу завершить — а значит, остаться «старым», «устаревшим» интеллигентом.

Понятие «нового интеллигента» предполагало создание новой народной культуры, то есть кардинальный пересмотр понятия культуры традиционной. Сартр не свободен был от крайностей; вообще линия его эволюции достаточно определенно говорит о постоянном движении от одной крайности к другой. В 68-м Сартр полевел всерьез², что наложилось на его органический, экзистенциалистский анархизм; он на самом деле размышлял, что же делать с традиционной культурой, размышлял о праве на существование того «типа исследования и культуры, который прямо массам недоступен, но может найти способ сближения с ними».

К счастью, Сартр был достаточно культурен, традиция Слова оказалась прочной, и до известной «культурной революции» он не докатился. Он говорил в 1970-м: «Я не верю, что революционная культура забудет Бодлера или Флобера просто потому, что они были слишком буржуазны и не были друзьями народа. В будущей социалистической культуре они займут свое место, но это будет новое место, определяемое новыми потребностями и новыми социальными отношениями»³ .

В книге, торжественно и траурно названной «Церемония прощания», Симона де Бовуар подтверждает заключительный и решительный шаг Сартра от Слова к Делу рассказом о необычайной общественной активности уже немолодого и очень больного человека («каждое утро, когда я его будила, я торопилась убедиться в том, что он дышит»).

¹ S. die Beauvoir. La ceremonie de adieux, p. 467

² Отказался даже от интеллигентской униформы — от костюмов и галстуков, начал носить свитеры.

³ J.-P. Sartre. Situations IX, p. 131.

Сартр пытается найти подходящую трибуну, такое издание, которое было бы адресовано массам, точнее которое бы предоставило им слово. В этих целях он сотрудничает с организацией Левых пролетариев и маоистов, а с 1970 года становится главным редактором их газеты «Народное дело» («La cause du peuple»).

Сам и издавал — сам и продавал: «Я помню, как оторопел полицейский, который во время первой распродажи взял меня за руку и попросил последовать за ним в комиссариат, когда кто-то из толпы закричал: «Вы арестовали лауреата Нобелевской премии!» Он тотчас меня отпустил и быстро сбежал»¹.

И все это делалось Сартром во имя «сближения рабочих и интеллигенции», во имя «единства сил истинной левой», — в целях борьбы за Свободу, которую он без всяких сомнений отождествил с освобождением от гнета буржуазии, с уничтожением капиталистического общественного уклада. Сартр все еще мыслил в 68-м году категориями «эпохи империалистических войн и пролетарских революций»— хотя, казалось бы, его мысль выходила далеко за пределы подобной схематизации. Нельзя упускать и то, что Сартр видел мир целиком — и «первый», и «второй», и «третий» миры — со всеми бедами, со всей вопиющей несправедливостью, что и инспирировало его боевой запал.

Сартр принес с собой в 50-е, 60-е, 70-е годы опыт середины века, первой половины столетия и многое оценивал соответствующими мерками — притом, что обнаружил поразительную во многом проницательность и его «новое мышление» формировало концепцию уже новой исторической эпохи. Сартр принадлежит прежде всего революционной, «модернистской» эпохе, а это наложило свою печать на все, что он делал и думал в изменившейся уже ситуации, в которую он пристально всматривался, которую осмыслял и важнейшие тенденции которой определил точно, порой даже пророчески. Все это проясняется с каждым десятилетием, а в каждом последующем яснее и то, что живо в сартровской мысли, и то, что на глазах уходит в прошлое, вместе сэпохой «империалистических войн и пролетарских революций». Останутся сартровская приверженность свободе, сартровский синтез, его «Флобер», останутся создания «классического интеллигента» — а не речи на митингах крайне левых.

¹ J.-P. Sartre. Situations X, p. 64.

Сближение с леваками в немалой степени объяснялось тем, что Сартр после войны все более разочаровывался в революционных потенциях Франции, погружавшейся в омут «потребительства». Даже на молодежь Сартр взирал порой без надежды; да и что ожидать от этих «бухгалтеров и скандалистов, хулиганов и служащих»? Не их, однако, вина, что временами они спрашивают себя: чего же мы хотим? — и не могут понять.

В очень горькой статье, посвященной памяти Поля Низана, своего погибшего в начале войны друга, он писал в 1960 году: «Нам нечего сказать молодым людям: пятьдесят лет жизни в отсталой провинции, в которую превратилась Франция, это унизительно. Мы кричали, протестовали, подписывали, удостоверяли... Мы сдавали одну позицию за другой, пока не поняли одно: свое полное бессилие»¹.

Как всегда, Сартр пристально вглядывается в ситуацию. Она же неблагоприятна; «левая потеряла свою привлекательность, а поскольку правая не более притягательна, то молодые становятся циничными». Тем не менее именно молодежь остается мощной политической силой и необходимо помочь ей осознать ее требования. Сартр задолго до майских баррикад заявил, что молодость — это борьба, что деполитизация молодежи не более чем миф. «Для меня,— говорил Сартр, — политика является не позицией, которую можно занять или же изменить по обстоятельствам, но измерением личности. В нашем обществе рождаются политизированными, независимо от того, «занимаются» политикой или же нет; невозможна личная или семейная жизнь, не обусловленная социальной системой, которой мы принадлежим и, следовательно, каждый человек может и должен воздействовать на соответствующие группы...»².

¹ J.-P.. Sartre. Situations IV, p. 138.

².J.-P. Sartre. Situations VIII, p. 132.

Стимулом Мая 68-го Сартр считал не внутренние факторы и не «культурную революцию» в Китае, а сопротивление во Вьетнаме. Народ небольшой страны, успешно сражавшийся с гигантской военной машиной США, «расширил границы возможного» и преобразил мировосприятие молодежи, в частности, французских студентов. Стало ясно и для европейцев, что существуют неизведанные еще возможности, что революция себя не исчерпала.

Для Сартра и в 60-е годы основной, боевой задачей левых было «покончить с эксплуатацией» как неизменным пороком несправедливого капиталистического общества. Эта задача неминуемо возродит — полагал Сартр — мощное левое движение, движение «базовое», на заводах, а задача интеллигенции «помочь эксплуатируемым классам осознать свои реальные проблемы». Думая о будущем, Сартр не мог не оглядываться на прошлое, на «пережитое» — на забастовки 1936 года, на тогдашний Народный фронт, и это прошлое оставалось для него живым примером. Может быть, и потому Сартр исключал приход левых к власти в обозримом будущем, что вспоминал о подпольщиках, героях антифашистской эпопеи, о забастовщиках, баррикадных бойцах, а нынешние, послевоенные левые больше похожи были на «бухгалтеров» и на «скандалистов».

Сартр указывал на изменившиеся условия в обществе потребления, благодаря которым «простое требование», требование хлеба сменилось потребностью в свободе; не собственность, а власть определяет теперь положение в обществе. Он не соглашался с теми из левых, кто считал, что буржуазное общество находится «при последнем издыхании». В новых обстоятельствах необходима новая стратегия и тактика, а таковой у левых Сартр не видел, не видел никаких попыток осмыслить альтернативу.

Для этих целей неприспособлены прежде всего сами «исторические», традиционные структуры компартий Рождающееся в массах новое «полностью искажается, будучи воспроизведено идеологическими механизмами партии... Необходимо, чтобы партия постоянно была в состоянии бороться против собственной институциональности... Действие и мысль неотделимы от организации; думают соответственно структуре, действуют со

ответственно организации. По этой причине мысль коммунистических партий окостеневает»¹.

Трудности определяются не только объективно сложившейся обстановкой, затрудняющей развертывание революционного движения, но и субъективной неготовностью к оному. Анархизм как политическое движение был для Сартра бесперспективен, а организованные структуры были слишком заорганизованы, устарели, возникли в «годы царизма». Судя по всему, такой приговор Сартр выносил прежде всего и преимущественно французской компартии (несомненно, и КПСС). В статье «Пальмиро Тольятти» он с восторгом писал о лидере итальянских коммунистов и соответственно об итальянской компартии, о чувстве нового, о духе анализа и синтеза, об интеллигентности как традиции Грамши и Тольятти.

Еще во время войны, в наименовании антифашистской группы Сопротивления «Социализм и Свобода» Сартр определил суть своего политического идеала. К идее социализма он склонялся все более по мере того, как утверждался в мысли об исчерпанности капитализма, его несовместимости со свободой — однако, постоянно оглядываясь на идею свободы как критерий оценки всех социализмом Сартр желанного воссоединения свободы с социализмом никак не мог обнаружить, нигде, ни в теории французских коммунистов, ни в практике СССР.

Он, однако, надеялся — а на что еще мог надеяться левый интеллигент в середине XX века? Надежды и разочарования определили неровную линию движения Сартра, можно сказать, нервную линию его порывов, метаний и колебаний.

В 1974 году в беседе с Симоной де Бовуар, подводя итоги, он сказал уже без колебаний: «Это не социализм. Социализм исчез после того, как советы взяли власть; шанс для постепенного развития у него еще был, но при Сталине, да и в последние годы жизни Ленина, это все изменилось».

¹ J.-P. Sartre. Situations V1II, p. 282.

Однако веру в социализм Сартр все же не терял, как и веру в народ, «практика» которого была для него носителем и свободы, и справедливости, и морали. Рассуждал Сартр таким образом: народ не принадлежит к эксплуататорским классам, следовательно, он является носителем истины, которую интеллигентам и надлежит извлечь из этой практики. Сартр прочно усвоил одну из основополагающих истин марксистской политологии, согласно которой пролетариат, себя освобождая, освобождает все человечество. Общечеловеческая функция народной революции, в которой Сартр не сомневался несмотря ни на что, побуждала его убежденно отстаивать и идею народной культуры, и идею революционного насилия.

В интервью в 1975-м на каверзный вопрос, как Сартр примиряет вывод о несостоятельности советского социализма с мыслью о жизненности марксизма, он отвечал: «Я думаю, что есть существенные аспекты марксизма, которые останутся: борьба классов, прибавочная стоимость и т. д. ...Как философия власти, я думаю, марксизм показал себя в советской России. Полагаю, что сегодня нужна другая мысль, мысль, которая считается с марксизмом, чтобы его превзойти, отбросить и вернуть вновь, развить его в себе. Это и есть условие достижения истинного социализма»¹.

Сартр не разделял политических позиций гошистов, маоистов, да и представлял себе их недостаточно. «Я не маоист»,— писал Сартр. Но крайняя левая влекла его неисчерпанной революционностью, открытым бунтарством, тем молодежным вызовом, который всегда привлекал Сартра, предпочитавшего молодость зрелости, динамику статике, ценившего возможности, свойственные юности. «Не люблю говорить с пожилыми людьми»,— сознавался Сартр. А на вопрос, почему, ведь он сам далеко не молод, отвечал: «Потому, что они пожилые».

¹ J.-P. Sartre. Situations X, p. 193.

Немало утопичного — надо признать — ориентированного на ушедшие в прошлое революционные бури было в этом молодежном порыве немолодого Сартра, но, взяв сторону молодости, он осудил все, что ему казалось дряхлым, консервативным, конформистским в современном сознании. В том числе и компартию: «Думаю, что коммунистическая партия в этом кризисе заняла позицию, которая ни в коей мере не была революционной, не была даже реформистской»¹. Сартр обвинил коммунистов в альянсе с де Голлем, что для него было признаком самого глубокого политического падения обвинил в ставке на выборы, в недооценке революционных потенций масс, в отказе от революции, с чем никак не мог согласиться. Поэтому он не соглашался и с Гербертом Маркузе, писавшим об интеграции рабочего класса обществом потребления. По Сартру, только пролетариат остается решающей революционной силой, только он может изменить общественную систему а в этой его исторической функции нет основания сомневаться.

Молодые — детонатор революции, им начинать, они и начнут. Правда, говорил Сартр, «может быть, не завтра, а послезавтра»; «в 1969-м революционером не становятся из романтизма, из этой глупой прямолинейности, которой Ануй наградил Антигону («Я хочу всего, тотчас»)»; революционером теперь становятся, «когда задыхаются, когда за бурей следует реформа».

Свою судьбу, свою деятельность Сартр никогда не связывал с университетом. Весна 68-го привлекла его внимание к этому очагу бунтарства. Вместе с кризисом общества раскрылся кризис образования, отрыв от практики, обнаружилась «вторичность» преподаваемой культуры, начетничество и пр. Сартр выступал за радикализацию университетской реформы, за уничтожение селекции в образовании, за предоставление всем равного доступа к знаниям и к специализации.

На вопрос, что он предпринял бы, если бы преподавал, Сартр ответил: «Я бы спросил у моих студентов, о чем бы они хотели со мной поговорить, и вообще, хотят ли, чтобы я к ним являлся. Если бы они не хотели слушать лекции, я бы их и не читал. Но я бы категорически поддержал студентов в их борьбе. И особенно попытался сделать то, что им неохота делать в той изоляции, в которой они оказались; объяснить другим, что они не мелкие буржуа, не нигилисты, но просто попавшие в западню молодые люди, которые отрицают систему образования, задуманную для того, чтобы их поработить»².

¹ J.-P.. Sartre. Situations VIII, p. 210.

² Ibid., p. 261.

В 1970-м Сартр содействовал созданию Красной взаимопомощи, демократического объединения, целью которого была защита жертв репрессий. В разношерстной организации тон задавали маоисты. 1 ноября вышел первый номер газеты «Я обвиняю» («J'accuse»). Сартр был в числе руководителей и этого издания, вскоре слившегося с «Народным делом». Затем взялся еще за два левацких органа «Все» («Tout») и «Слово народу» («La parole au peuple»).

В декабре 1970 года Сартр выступил на процессе горняков, обвиненных в терроризме. Готовясь к этому процессу, Сартр подолгу беседовал с горняками. Уличные манифестации, митинги, самые разные проявления гнева толпы привлекают и манят Сартра, он охотно разделяет риск с их участниками, среди которых немалую часть составляют крайне левые.

Все волнует писателя, все его задевает, все факты несправедливости возмущают и вызывают потребность в немедленной ответной реакции. Судя по поведению Сартра, он сделал руководством к своим действиям мысль Карла Маркса о необходимости (и возможности воздействия индивида на Историю, поняв ее буквально, как повседневную практику, как образ жизни интеллектуала, оставляющего без сожаления свой письменный стол и свое стило, когда посягают на права личности любой личности. Сартр участвует в акциях протеста против действий полиции, изгнавшей бездомных иммигрантов из занятых ими пустующих зданий; подписывает манифест в защиту Конго — затем обращение «Новый расизм»; разоблачает в прессе тюремный режим -и французскую политическую систему; требует амнистии американцам, бежавшим из Вьетнама,— подписывает протест против репрессий в Чили и множество других документов. В январе 1980 года он поднял свой голос против преследований Сахарова. Сферой его интересов, ареной его действий был весь земной шар, все люди, все несчастные, все угнетенные.

2 мая 1971 года Сартр участвовал в демонстрации. Некий больной иммигрант украл банку простокваши. полицейские стреляли и серьезно ранили его. «В конце ноября участвовал вместе с Фуко и Жене в демонстрации протеста против убийства пятнадцатилетнего алжирца. Консьерж в его доме застрелил из карабина: он слишком шумел и к тому же-- объяснял тот, не беспокоясь о том, что себе противоречит,- показался жуликом. Сартр шел впереди Фуко и Клода Мориака по улице Пуоссоньер — они несли плакат с призывом к трудящимся этого района. Полицейские его узнали и не вмешались»¹.

Стоит представить себе этого небольшого, подслеповатого, время от времени падающего от головокружений человека, который вышагивает своими больными ногами впереди колонны! Представить Сартра начала 70-х,— оценить его феноменальное мужество, его поистине активный гуманизм.

В 70-е годы политическая жизнь Франции будоражила и увлекала Сартра все меньше и меньше. Возбуждение Мая 68-го быстро угасало, революция на майских баррикадах не состоялась, в стране устанавливалась «потребительская» стабилизация. В 1975-м Сартр заключил: «Так незначительно то, что в настоящее время происходит во Франции».

Сартр родился в год первой русской революции, в год баррикад на Красной Пресне, и последним стимулом его общественной активности были парижские баррикады 68-го. Он принадлежал эпохе революций, главным, если не единственным смыслом деятельности считал борьбу за свободу и говорил: «Если этим не заниматься, то человек станет дерьмом».

«Социализм или варварство» — такова альтернатива, по убеждению Сартра. И как бы ни менялся мир, предназначение человека все равно определялось этой альтернативой, этим критерием оценки и хода истории, и ее цели, и всех социальных сил, и каждого отдельного человека. «Человек будет воссоздан через свободу» — так видел будущее Сартр.

Он был оптимистом и на этом, последнем этапе своего пути, как он говорил, «несмотря на миллионы погибших в мировую войну, несмотря на гитлеровские лагеря, на атомную бомбу, на Гулаг». И несмотря на собственную физическую немощь.

В 1973-м Сартр почти ослеп, потерял способность и писать, и читать: «Могу только говорить. Это лишае меня смысла жизни: я был и меня не стало,-сетовал Сартр.— Единственной целью моей жизни было писать.

¹ S. de Beauvoir. La certmonie des adieux, p. 37.